Владимир Померанцев. По царским и сталинским тюрьмам

Деятели эпохи

Нужно отдать должное деловитости Локштанова: сказано — сделано — было его девизом. Через три месяца после моего приезда в ОТБ-1 и через неделю после разговора с Локштановым о “Юлии”, мною была сформирована партия из заключенных проектантов и геологов и под хорошим экскортом тюремных надзирателей направлена на рудник “Юлию”. Из Красноярска мы должны были ехать поездом до Ачинска, там пересесть на абаканский поезд; на станции Киялых-Узень мы должны были высадиться и дальше следовать на автомашинах 40 километров до рудника Юлии. Это путешествие было чрезвычайно колоритным.

Прежде всего, на первой же станции после Красноярска арестанты моей партии раздобыли водку, угостились сами, угостили меня и конвой. Конвою показалось мало, и они добавили от себя. Когда поезд тронулся дальше, то в наших двух купе “шумел камыш”. Пьянство конвоя вызвало перебранку с железнодорожной охраной на следующей станции. Нас чуть не арестовали вместе с конвоем и едва не высадили из вагона. Дело было к ночи. Утром мы благополучно прибыли в Ачинск.

Наш поезд на Абакан уходил вечером, и нам предстояло пробыть целый день в Ачинске. Конвой расположил нас на привокзальной площадке около скверика. До обеда все шло спокойно. С нами был сухой паек, и мы, достав через конвой кипяток, скромно пообедали, сидя на травке. Но конвой решил обедать на вокзале. Предполагалось, что конвойные будут обедать по очереди, но вскоре как-то оказалось, что мы совсем остались без конвоя. Мне стоило большого труда уговорить ретивых до водки сотоварищей не покидать группы до прихода начальника конвоя. Вот конвоиры начали появляться из вокзала, но. Боже мой, в каком состоянии! Вдрызг пьяные! Что было делать? Наши роли переменились: нам пришлось оберегать, охранять и уговаривать свой конвой от дальнейших возлияний. Во время этих уговариваний и суматохи сбежал особенно удалой арестант — геолог. Сбежал он, конечно, только до пивного ларька, но полупьяный начальник конвоя раскричался и решил нас поместить на привокзальную гауптвахту.

Кто может представить себе это живописное шествие нашего отряда на гауптвахту? И конвоиры поддерживали под мышки пьяного геолога, и проектанты поддерживали пьяных конвоиров, и вся эта компания кричала, шаталась, заставляя шарахаться в сторону мирных встречных ачинцев. На гауптвахте конвой заснул и чуть не проспал вечерний поезд. С помощью охраны гауптвахты нас погрузили в вагон, и мы тронулись дальше. В пути начальник конвоя беспрерывно пересчитывал арестантов и конвоиров и все время путался, то включая в счет, то забывая лежащих под нижними скамейками конвоиров.

На станции Киялых-Узень нас встретил наряд МВД: сюда дали знать по телефону о наших художествах в Ачинске. Автомашины были уже готовы, и нас без приключений отправили на “Юлию”. Дорогой я размышлял о предстоящей деятельности на руднике. Если ачинский стиль нашего поведения будет продолжаться, то вся работа будет сорвана, а отвечать придется мне.

Опасения оказались напрасными. На “Юлии” все было подчинено МВД: разведочные работы, строительство поселка для вольнонаемных и лагеря для заключенных. Здесь было так много всяких явных и тайных наблюдающих, что ни арестантам из ОТБ-1, ни их конвою нельзя было развернуться по-ачински. Эта же насыщенность эмвэдэвского наблюдения позволила расконвоировать нас — отебешников. Нам отвели для жилья большую комнату в только что отстроенном доме, рядом в комнате поместился наш конвой. Работали мы в помещении местной геологоразведочной партии, обедали в столовой инженерно-технических работников рудника.

В день приезда на “Юлию” я был вызван к начальнику строительства будущего рудника — Сараханову. Надо сказать, что одеты отебешники были довольно скромно — в легкие черные костюмы из дешевой материи и поэтому внешне производили неважное впечатление. По одежке встречают... Так и получилось. Сараханов в форме Горного полковника (таких полковников называли “павлинами” за большое число золотых и синих нашивок на рукавах) пренебрежительно осмотрел меня строгим взглядом с головы до ног, выждал несколько мгновений и только потом милостиво предложил сесть. Это был могучий мужчина, когда-то, надо полагать, блестящий красавец, брюнет, теперь с сединой, в черной вьющейся и все еще огромной шевелюре. Правильное смуглое лицо украшали большие, слегка навыкате, глаза, обрамленные широкими густыми бровями. Передо мной сидел легендарный Костя-пират, так мне его назвал перед отъездом Локштанов.

Заинтригованный такой рекомендацией, я еще в ОКБ постарался собрать о нем сведения. Сараханов долгие годы слыл на Колыме грозным полубогом в округе, по площади равной небольшому европейскому государству. В его беспредельном и бесконтрольном владении находились люди и природа: оловянные рудники, золотые прииски, угольные шахты, лесные разработки, все виды транспорта и связи и лагери, лагери, лагери заключенных. Когда на прииске появлялась буквально упавшая с неба (у него был свой самолет) фигура Сараханова, одетая в нагольный полушубок, подпоясанный широким красным кушаком с болтающимся на боку маузером, в папахе, заломленной на торчащих во все стороны черных кудрях; когда эта фигура, с утра полупьяная, шагала размашистым шагом по прииску, изрыгая звероподобным рыком матерщину, когда за ним, почтительно отстав на два шага, семенили и забегали по сторонам всех родов “шестерки”, готовые по первому знаку владыки кинуться избить, связать, отнять что бы то ни было, — тогда местным вольным, полувольным и заключенным жителям оставалось только одно: шепотом передавать друг другу информацию — Костя-пират приехал!

За какой-то сверхвыходящий за рамки произвол Костю-пирата отдали под суд. Но ворон ворону глаз не выклюет. Он отделался легким испугом — назначением с дальнего севера на ближний — в ведение генерала Панюкова. И вот теперь, пока не приглядел еще себе дела по своей широкой натуре, Сараханов сидел скромным начальником строительства рудника “Юлия”, рудника, имевшего большое и громкое прошлое, но пока — никакого будущего. Причиной бесперспективности было отсутствие даже предварительного подсчета запасов полезных ископаемых, таящихся в недрах, которые вот уже три года разведывали геологи.

— Ну, и что же вы собираетесь здесь делать? — брезгливым тоном начал Сараханов, прочтя поданное мной задание, подписанное геологическим начальством Главенисейстроя, в котором был дан исчерпывающий ответ на вопрос Сараханова. Я кратко повторил содержание нашего задания.

— Я вижу все это на бумаге, — прервал меня Сараханов, — мне не слова нужны... Локштанов обещал мне прислать человека, который на три версты в глубь земли видит, а тут... — Сараханов удержался от нелестной для меня оценки.

— Ну, хорошо... хотя, пока хорошего я мало вижу, — все-таки не утерпел он от подковыки, — идите к начальнику геологоразведочной партии и приступайте к работе, а там видно будет...

Я познакомился с местными геологами и тотчас обнаружил причину ничтожных результатов работы партии — все они были чистейшими поисковыми без всякого опыта настоящих геологов-разведчиков. Они ходили по окрестностям, искали выходы коренных пород, описывали эти выходы, искали следы приповерхностных рудопроявлений, составляли геологическую карту, а все их разведочные работы ограничивались канавами. В эти канавы было “зарыто” столько денег, — шутили местные работники, — сколько не получить, добыв из недр медь и все, что там есть стоящего.

Начальник партии оказался очень милым человеком, любезным и внимательным, тактично щадившим самолюбие заключенных-специалистов. Он делал все, что было в его силах для облегчения нашего положения. Честный коммунист, тяжело переживший неудачи своей геологической партии, прекрасно сознававший, что нужно решительно перестроить работу партии, но не знал, как это сделать. Он искренне негодовал против безответственных требований начальников Главенисейстроя молниеносно выдать результаты разведки и, главное, чтобы они были обязательно положительными и не просто, а отличными. Когда я близко сошелся с ним, он открылся мне, что особенно страдал от этого лихорадочного ожидания в Главенисейстрое открытия несметных богатств, якобы скрытых в недрах юга Красноярского края и “Юлии”, в частности.

Примерно недели через две после нашего приезда все начальство “Юлии”, и особенно геологоразведочная партия, были взволнованы ожиданием приезда какого-то важного лица. Я спрашивал начальника партии:

— Ждете геологическое начальство из Главенисейстроя?

— Нет. Да... ждем начальство-то начальство, только это будет повыше всякого начальства...

Так ничего толком я и не добился, хотя по всем признакам было видно, что ждут особенно высокое лицо.

Каково же было мое разочарование, когда этим лицом оказался корреспондент газеты “Правда”, да еще женщина. Корреспондент Шестакова была достойна внимания, но не настолько же, чтобы всколыхнуть весь рудник и даже самого Сараханова. Я бы не придал этому событию большого внимания, если бы не усмотрел при посещении Шестаковой геологоразведочной партии элементы не только высокой профессиональной осведомленности, но и большой административной власти. Я невольно присутствовал при этом посещении, так как оно происходило в большой комнате геологической партии, где работали и мы — окебешники. На нас Шестакова не обратила никакого внимания, даже не кивнула, когда начальник партии представил ей нас. Она продолжала с начальником партии начатый разговор:

— Не то, совершенно не то мы от вас ожидаем. Вы спускались в старую шахту? Что? Она еще не откачена? Да, ведь это вредительство! Три года торчать на “Юлии” и не побывать в шахте времен “Енисей коппер компани”? Вы знаете что-нибудь о штреке Стемпфорда?

— Я читал в старых отчетах, что Стемпфорд пытался этим штреком найти новые богатые залежи меди, взамен отработанных около шахты, но ведь и штрек затоплен...

— Ну, батенька, так дальше идти не может... Что, вам надоел партийный билет? Покажите мне — какие планы и разрезы вы имеете по району старых выработок...

Во время просмотра геологической документации Шестакова неоднократно возвышала голос и то и дело слышалось:

— Безобразие! Как это можно допускать? Где вы видите контакт с метаморфизированными породами? Да разве это граносиенитовая интрузия? Кто у вас рудничный геолог? Как? Нет его? Да что это за партия, которая уже сейчас в процессе разведки не готовится к организации рудничной геологии...

Шестакова посетила месторождение. Ее сопровождали не только геологи, но и Сараханов. Скромный вид последнего далеко не соответствовал его героическому пиратскому прошлому. После отъезда Шестаковой как-то поздно вечером я засиделся в помещении партии за чертежами, и когда вышел, то увидел начальника, сидящего на завалинке. Он пригласил меня посидеть с ним. На мой вопрос о значении в Главенисейстрое Шестаковой, он поведал мне удивительную и прямо фантастическую историю.

— Какое значение имеет Шестакова в Главенисейстрое? Я думаю, что ее побаивается сам Панюков. Да, да, Панюков — этот дальневосточный сатрап неизмеримо высшей марки, чем Сараханов. Поговаривают, что Панюков — любимец самого Берии...

Мне было странно слышать такие слова и оценки в устах коммуниста. Но видно, ему уже все печенки съели эти главенисейстроевские порядки...

— Так вот послушайте, что мне удалось узнать обрывками в разное время и от разных лиц после встреч с этой Шестаковой. Я вам расскажу не о Шестаковой, а о Главенисейстрое, а может быть, и о большем... Вы, я уже узнал вас за этот месяц, порядочный человек, допущенный не только к совершенно секретной работе, но и к документам “особой папки”. Вы можете все знать. По своему положению и по его будущему, как я себе представляю, да и вы себя этим будущим не обольщаете, все, что я расскажу вам, с вами же и останется...

Так вот. Тотчас после захвата Берлина нашими войсками в руках нашей разведки оказались семь мешков совершенно секретной документации, относящейся к Красноярскому краю. Вы знаете, что такое “белое пятно Эдельштейна”? Нет. В начале этого столетия Эдельштейн — крупнейший геолог Сибири — дал отрицательную характеристику будущему юга Красноярского края. Он не видел здесь никакой горнопромышленной перспективы. Восточным. Саянам и Алтаю Эдельштейн предсказывал блестящее будущее, а вот середина между этими районами, по его мнению, была безнадежна для промышленного использования. Так появилось крылатое выражение среди геологов о белом пятне Эдельштейна.

И представьте себе, что в найденных семи берлинских мешках содержалась, информация, опровергавшая прогнозы Эдельштейна. Сенсация! Но никому в голову не пришло в госбезопасности проверить силами виднейших советских геологов правдоподобность этой сенсации. Наоборот, именно всех виднейших геологов: Крейтера, Русакова, Тетяева, Шаманского, Барышева и многих других — прежде всего заподозрили в умышленной поддержке прогноза Эдельштейна, в умышленном укрывательстве богатств недр юга Красноярского края. Для кого? Конечно, для мировой буржуазии, которая-де, рано или поздно, придет “княжить и володеть” нами.

Но без специалиста-геолога все же нельзя было обойтись. Вот тут-то и появилась Шестакова. Геолог по образованию и журналист по профессии, она сразу поняла не только научную и практическую ценность берлинских мешков, но и свою личную выгоду. Она, не без помощи Берии, сделала себя незаменимой в красноярском вопросе. Семь мешков были перевезены в Красноярск, для них отведена специальная бронированная комната, и ключ от этой комнаты хранится только у Шестаковой. Даже генерал Панюков не имеет доступа в эту комнату.

Итак, считается без всякой проверки, если не учитывать мнение самой Шестаковой, что на юге Красноярского края таятся несметные богатства, скрывавшиеся вредителями-геологами от советского народа. Значит, нужно как можно скорее эти богатства поставить на службу народному хозяйству. Площадь юга Красноярского края огромна, огромной должна быть и организация, предназначенная для освоения его. Так возник Главенисейстрой, Ну, а вредители? Их судьбу вы знаете лучше меня: Барышев застрелился, Ушинский и Шеманский умерли в тюрьмах, Крейтер, Русаков и Тетяев у Вас в ОТБ-1... Вот, кто такая Шестакова и вот что такое Главенисейстрой...

— И вы верите всей этой фантасмагории? — невольно вырвалось у меня.

— Вы по себе знаете, что в наше время не следует обсуждать подобные вопросы.

На предыдущую главу  На следующую главу На оглавление