Владимир Померанцев. По царским и сталинским тюрьмам

Спецконтингент

Все-таки, что это была за спецтюрьма? Отличалась она особым порядком содержания арестантов. Тюрьма, в которую мы попали, представляла собой секретное конструкторское бюро, разрабатывавшее артиллерийское вооружение. Позднее мы узнали, что существовали такие же тюрьмы-бюро по взрывчатым веществам, авиации, строительству рудников и, надо полагать, по многим другим назначениям.

Находились эти спецтюрьмы в ведении особого отдела комитета государственной безопасности, принимавшего различные наименования: ГПК, НКВД, МВД и т. п. Этот отдел состоял и тесном контакте со следственными органами и тюрьмами, тюрьмами общего назначения и, так называемыми, исправительно-трудовыми лагерями. Так или иначе, этот особый отдел имел широкие возможности комплектовать свои особые бюро нужными ему специалистами в зависимости от задач, которые ставились высшими органами, творившими и высокую партийную, и хозяйственную, и даже научную политику в стране в целом. Можно предполагать, что с приходом к власти Берии во имя утверждения своего могущества и влияния на Сталина он формировал специальные бюро по любым вопросам, для решения которых привлекались специалисты и ученые любых направлений. Это “привлечение” означало попросту сначала измышление очередного вредительства, измены, словом контрреволюционных замыслов, потом арест, иногда судебный процесс с вынесением смертных приговоров и с последующей милостивой заменой смертной казни десятью, пятнадцатью годами содержания в ближних, удаленных, дальних, повышенного или особо строгого режима лагерях. Конечно, арестант, хвативший горького до слез на следствии, этапах, в тюрьмах и лагерях, был рад-радешенек попасть в спецтюрьму, в этот подлинный (но и подлый, конечно) арестантский рай.

Здесь, прежде всего, арестанта отхаживали физически и до известной степени душевно. В спецтюрьмах была вполне удовлетворительно и даже хорошо поставлена медицинская служба. Арестантов периодически и детально освидетельствовали, если нужно, с применением всех современных методов диагностики; назначали, проводили необходимые курсы лечения, делали протезы и ножные, и ручные, и зубные; устанавливали нормы и диеты питания. Арестантские пайки в спецтюрьмах были сказочно богатые даже для высокооплачиваемого специалиста мирного времени, а про военное время и говорить не приходится. Для поощрения и поддержания субординации среди арестантов вводились дифференцированные “столы” в нисходящем порядке: первый, второй, третий и четвертый. Но были и сверхпервые столы, нулевые, что ли. Удостоенные такого ресторанного питания спецарестанты получали право заказывать меню по своему желанию. Правда, тут же стоит отметить, что на такой высокий “стол” забирались такие замученные гастристами и язвами желудка спецы, что им, по существу, кроме простокваши ничего и не требовалось.

Эта система дифференцированного питания давала неоспоримый эффект: она, прежде всего, развращала арестантов, а этого и требовалось творцам спецтюрьмы. Когда интеллигенты, будь они трижды семь раз зайцами, находятся в равных условиях заключения, то именно это состояние равенства вызывает, воспитывает и укрепляет чувство равенства и солидарности. А чувство равенства тотчас вызывает внутренний протест против видимого и самого ближайшего неравенства — условий жизни, питания, поведения охранителей порядка, начиная от тюремного надзирателя и кончая высокопоставленным чином из московского особого отдела. Внутренний протест быстро перерастает из кукиша в кармане к “предерзостному” поведению, а там и до бунта недалеко. Когда же арестантская масса дифференцирована по самому отвратительному, но безошибочно действующему желудочному признаку, то все ее внутренние раздражения и недовольства своим рабским состоянием обращаются не во вне, а внутрь на таких же арестантов.

Дифференцированные столы даром не давались: начальство тщательно следило за соответствием “стола” усердию арестанта. Это усердие требовалось не только в работе, но и в поведении, в чинопочитании и своих “вышестоящих” арестантов-начальников, и, тем более, подлинных небожителей. Конечно, в усилении этого разврата немалую роль играл оперуполномоченный, следивший за политико-моральным состоянием арестантов с помощью разветвленной сети “стукачей” и “подсадок”. Эти почетные роли, конечно, награждались соответствующим столом.

Условия содержания спецконтингента — так по особому отделу значились арестанты спецтюрем — были не из блестящих, но несравненно лучше любой тюрьмы общего назначения. Как правило, арестанты размещались в больших, светлых камерах, на железных койках с матрацем, набитым мочалом, с перовой подушкой, простыней и байковым одеялом. В камерах помещалось 20-50 человек; для высококвалифицированных заключенных выделялись небольшие камеры на 5-10 человек. В камерах соблюдалась чистота силами уборщиков из уголовных арестантов. Скученности в камерах не наблюдалось уже только потому, что в них арестанты практически только ночевали. Подавляющую часть суток арестанты проводили в рабочих помещениях. Даже после окончания рабочего дня в 8, а иногда и в 11 часов вечера арестанты старались оставаться в рабочих помещениях до их закрытия и опечатывания.

Если порядок питания спецконтингента был морально отвратительным, то условия работы были нормальными. Даже чрезмерная продолжительность рабочего дня по 10-12 часов в день воспринималась без протеста. Работа, особенно по своей специальности или близкая к ней, была спасительным средством арестантов от духовного разложения. При спецбюро всегда имелись довольно значительные библиотеки, составленные большею частью из конфискованных книг осужденных. Библиотеки систематически пополнялись обширной текущей отечественной и зарубежной литературой и журналистикой. Когда мы вторично попали в Томскую спецтюрьму и вместе с ней вернулись через Пермь в Ленинград, где был восстановлен в значительной части порядок этого спецбюро, то для заключенных специалистов довольно быстро доставалась практически любая специальная литература из фундаментальных библиотек Москвы и Ленинграда, регулярно получались военные английские и американские журналы, даже фашистские, доставлявшиеся через нейтральные страны. Иностранные журналы попадали в бюро с полугодовым, не больше, опозданием. Нередко они не подвергались цензуре, и заключенные были информированы по военным и политическим вопросам значительно полнее, чем рядовые специалисты и ученые, находившиеся на воле. В одном, например, сообщалось, что Германия напала на Советский Союз с соблюдением международного права объявления войны, предъявив ультиматум, в котором требовала: передать под контроль Германии всю Украину, демобилизовать Красную Армию и согласиться на технический контроль Германии над тяжелой промышленностью и транспортом всего Советского Союза. Конечно, от того, что был предъявлен ультиматум, не уменьшается коварство и вероломство фашистской Германии, но если ультиматум был правдой, то зачем было скрывать его от советских граждан?

Спецтюрьмы отличались от общих тюрем особыми порядками тюремного надзора. В общих тюрьмах арестанты целиком и полностью находились в ведении тюремного надзора; в спецтюрьмах был двойной надзор: над работой заключенных и над их поведением и бытом после работы. С приходом на рабочее место заключенный становился в подчинение иерархии спецбюро бригадиров, руководителей групп, начальников отделов и начальника бюро. Бригадиры и начальники групп, как правило, назначались из среды заключенных, начальниками же отделов являлись офицеры госбезопасности с инженерным образованием. Общий порядок в рабочих залах наблюдали тюремные надзиратели, они становились полновластными начальниками над заключенными после окончания работ бюро. Во время нахождения заключенных в бюро тюремные надзиратели не имели права вмешиваться в распорядок работы, и тем более в существо самой работы арестантов. Однажды, в конце моего пребывания в ленинградской спецтюрьме, именовавшейся ОКБ-172, я воспользовался запретом тюремным надзирателям вникать в работу заключенного.

Мой стол стоял в проходе, что мешало сосредоточиться, но зато можно было заранее наблюдать за приближающимися ко мне. Если к моему столу шел заключенный, чтобы пройти мимо, то я без опаски продолжал заниматься своим делом. Это “дело” иногда было довольно противозаконным — я вел заметки о советских тюрьмах. Проходящий арестант по установившейся традиции не заглядывал в работу другого, если не был связан с ним в порядке субординации. Если же ко мне приближался начальник отдела — офицер, то я знал, что для них арестантский закон не писан, могут в любой момент проверить существо моей работы. И если бы меня застали за тюремным дневником, то мне бы крепко не поздоровилось. Когда же шел тюремный надзиратель, я мог не опасаться, зная, что ему запрещено вникать в суть моей работы.

И вот однажды нашелся надзиратель, который подошел к моему столу во время моих философских упражнений о праве и свободе и стал с любопытством разглядывать мой бисерный почерк. Такой почерк был мной выработан для экономии бумаги и для придания дневнику минимальных размеров. Я переписывал в тюремный дневник свои мысли, которые если и относились к спецтюрьме, то только с отрицательной точки зрения. Менять дневник на расчетные записи по баллистике в присутствии надзирателя было бы равносильно признанию за собой какой-то вины. Я поступил иначе: встал и попросил надзирателя отойти от стола, так как тюремному надзору запрещено знакомиться с содержанием спецработ. Надзиратель пытался что-то возражать, но я, повысив голос, еще раз указал на незаконность его поведения. Соседние заключенные немедленно обратились в мою сторону и, конечно, тотчас встали на защиту. Это надзиратель понял и поспешно ретировался. Я дня три ожидал вызова к оперуполномоченному, но, по-видимому, надзиратель счел разумным не затевать истории.

На почве разграничения прав надзора за заключенными между тюремным надзором и начальством спецбюро всегда происходили трения. Тюремное ведомство старалось захватить в свои руки руководство спецбюро, и когда отсутствовал представитель московского особого отдела госбезопасности, этот захват осуществлялся явочным порядком. Так было в те времена, когда мы с Иллиминским впервые появились в Томской спецтюрьме.

Бюро, в котором мы оказались, было эвакуировано из Ленинграда в начале войны сначала в Казань, а потом в Томск. До войны оно было очень большим по составу, но перед эвакуацией произвели генеральную чистку, оставив только высококвалифицированных специалистов с минимумом вспомогательных работников, а остальных разослали по лагерям. Из-за поспешной эвакуации и неорганизованности переездов многое из имущества было растеряно, и в Томске бюро только в конце ноября, дней за десять до нашего появления, начало работать. Все прежние задания были приостановлены, и спецруководители из самих арестантов начали в порядке личной инициативы разрабатывать так называемые аван-проекты, или эскизные проекты.

Мы с Иллиминским получили нужные чертежные инструменты, кое-какие справочники и расположились работать в той же камере, где и жили, — так распорядилось тюремное начальство, по-видимому, придавая особую секретность нашим военным предложениям. Но прежде чем приступить к работе, нас тщательно обследовал военный врач и назначил усиленное питание. От этого питания мы на второй же день так расстроили себе желудки, что нас уложили в постель. Принятыми медицинскими мерами дизентерия была приостановлена, а мы еще долго с опаской съедали половину пайка, который нам ежедневно устанавливали на специально отведенном столе в арестантской столовой.

По установившимся порядкам в спецбюро для соблюдения секретности никто из заключенных не интересовался нашими разработками, как и мы не проявляли любопытства к чертежам на досках с чертежными машинами. Но когда у нас возникала необходимость в консультации, то нам ее охотно давали. Два человека были полностью осведомлены о наших предложениях: профессор Бурсиан, руководивший всеми расчетными работами в бюро, и генерал (бывший, конечно, генерал) Беркалов, руководивший разработкой аван-проектов.

Бурсиан, один из основоположников русской геофизики, долгие годы томился в тюрьме, да и умер в ней после окончания войны. В спецбюро Бурсиан стал специалистом по всем видам расчетов от баллистики до механики, необходимых при проектировании артиллерийского вооружения. Высокий, худой, слегка сутулый старик с продолговатым морщинистым лицом, отвислыми щеками, высоким лбом, близорукими бегающими маленькими глазками, редеющими седыми волосами на голове, глуховатый, с походкой мелкими шажками, всегда устремленной вперед. При разговоре он не смотрел на собеседника, устремив взгляд куда-то вдаль, слушал, приложив к уху трубочкой ладонь и собрав губы сердечком. С чрезвычайной немецкой аккуратностью во всем, вежливый и трусливый, Бурсиан относился к нам с любопытством, но без благожелательности. Он выслушивал наши вопросы, тотчас обстоятельно отвечал на них, ни не проявлял готовности помочь в разработке наших предложений по существу.

Беркалов — небольшого роста, худощавый, но не худой, с отличной военной выправкой старик. “Самый молодой генерал царской армии” — так обычно его начинали рекомендовать новым “сокабешникам”. Беркалов был крупным специалистом и изобретателем по сверхдальнобойной стрельбе. В разговоре он, слегка улыбаясь, бесцеремонно разглядывал своего собеседника. Казалось, он говорил:

— Ну, ладно, ладно, знаем мы все эти штучки-дрючки, а ты по существу расскажи о себе, что ты за человек. Что? Уже ссучился? Или нет еще?

Когда мы с Иллиминским приходили к нему за консультацией, он, прежде всего, угощал хорошими папиросами, потом расспрашивал о наших дотюремных специальностях и только уж после трехкратной попытки изложить ему наши предложения, он, доброжелательно посмеиваясь, говорил:

— Ну, ну, что это вы предлагаете? Дальномер? Очень хорошо. Даже если он ничего не будет мерить, то все равно будет все очень хорошо. Главное — не вещь, а идея, стремление, живой огонек в душе, а все остальное приложится, так, кажется, Толстой говорил. Нет? Ну, все равно, я так говорю.

Через месяц мы закончили наш проект-схему. Побеседовали о проекте с Бурсианом и с Беркаловым. Первый написал неопределенно положительную рецензию, второй кратко изложил свое мнение о желательности продолжать разработку идей авторов.

На наши вопросы к авторитетным окабешникам — к тюремному начальству мы не смели обращаться, — что будут делать с нашими предложениями и с нами, мы получали довольно согласованные ответы: предложения отправят в “вышестоящие” инстанции для заключения, а наша судьба в руках Всевышнего: может, оставят при бюро, а может быть, и “спишут”. Оставалось ждать решения судьбы. А пока нам рекомендовали испытать свои силы в различных видах конструкторских работ. Иллиминский — отличный конструктор и рисовальщик — был положительно оценен руководителями проектов и начал помогать в разработке одного аван-проекта. Со мной дело было сложнее. Я не конструктор и в качестве конструктора не мог быть использован. Но у меня были кое-какие вычислительные способности, и я нашел себе место в расчетном отделе Бурсиана. Нам заявили, да мы и сами понимали, что наши работы в бюро носят временный характер, так как все зависит от высшего начальства в Москве: быть зачисленным в спецбюро не так просто.

На предыдущую главу  На следующую главу На оглавление