20 ИЮНЯ 1937 года вошел в мою жизнь черным днем.
Прошел уже почти месяц, как меня уволили из рядов
Красной Армии по мотивировке политической
неблагонадежности, но я все еще не мог
опомниться, не мог понять, в чем провинился.
Вся моя жизнь до армии проходила в постоянных муках голода, нищеты и унижений. Нужда и лишения заставили меня в 12-ти летнем возрасте оставить школу и начать тяжелую трудовую жизнь.
Святые идеи коммунизма приковывали мое внимание еще в отроческие годы и я старался по мере своих скромных сил приблизить, ускорить приход этого светлого времени.
В первые же дни Великого Октября я бесповоротно сделал свой выбор и разделил свою судьбу с теми, кто впервые в истории взялся построить на обломках русской империи, в тягчайших условиях, новое социалистическое общество, общество света, тепла и справедливости.
Конечно, увольнение не было для меня неожиданностью. Уже на протяжении двух последних лет ко мне резко изменилось отношение со стороны командования части и Особого отдела. Мне не стали доверять секретную работу. Комиссар части и уполномоченный Особого отдела демонстративно проявляли свою неприязнь. Дважды меня переправляли из одной части в другую.
Возникали разные предположения. Причиной, думал я, мог быть ложный донос, а потом и германский фашизм, вызвавший подозрение на всю нацию. Тогда это были только догадки. Уверенность появилась потом.
Но вернемся к 20 июня 1937 года. В 12 часов ночи ко мне в квартиру явились два работника Воронежского областного НКВД. Предъявили ордер на арест, где было указано, что причина - шпионаж. Произвели тщательный осмотр.
В Воронежской областной тюрьме, куда меня отвезли, поместили в камеру для военных. Это была десятиместная, довольно просторная камера, где находилось
11 человек. Пол в камере цементный, нары, параша. Высоко, под самым потолком, маленькое, зарешеченное окошко. Воздух спертый, вонючий от человеческих испражнений.
Мое появление ночью подняло всех. Начались расспросы: кто, откуда, за что?
Ответил:
-А за что- не знаю.
-Утром отвезут во внутреннюю тюрьму НКВД на следствие,- заметил один из арестованных. Он проходил уже адовые муки.
-Ну, как там? - спросил я.
-Поедешь, узнаешь. Не сладко,- ответили мне.
Действительно, часов в 10 утра надзиратель прокричал:
-Пауль, с вещами, на выход.
Внутренняя тюрьма Воронежского НКВД расположена в подземелье здания НКВД. Зарешеченное окошко на самом верху камеры, на уровне наружной земли двора.
Коридор длинный. Пол его устлан мягкими половиками, скрадывающими шум шагов дежурных надзирателей. Камеры рассчитаны на три человека. Кровати с чистыми постельными принадлежностями. На стене зеркало, на полу половики. Стол, стулья. Закрытый туалет. Сухо. Чисто.
В камере, куда меня поместили, находилось два человека. Один из них бывший инженер по технике безопасности Воронежского завода СК, в котором за несколько дней до описываемых событий произошел большой взрыв с человеческими жертвами.
Второй - бывший начальник боевого питания какой-то дальневосточной дивизии. Он только что приехал в Воронеж и здесь его арестовали по подозрению в шпионаже в пользу Японии.
Фамилии их я не помню, да и за давностью времени я позабыл почти все фамилии повстречавшихся мне в неволе людей.
Инженер рассказывал, что следствие очень тяжелое, его обвиняют в преднамеренном взрыве завода СК. Он не считает себя виновным, так как причина взрыва, по его мнению, заключается в плохой изоляции плохих труб.
-Я, -говорил он, -неоднократно доносил об этом дирекции завода, предупреждал об опасности, но никаких мер не приняли, ссылаясь на отсутствие качественных труб и изоляционного материала, и на необходимость выпуска продукции.
-Неужели же ничего не примут во внимание? - наивно спросил я.
-По-видимому, нет. Они ничего не хотят знать. Говорят, что я инженер по технике безопасности и несу полную ответственность за взрыв.
Получается какой-то абсурд. Выходит, что я должен нести ответственность и за плохие трубы, и за отсутствие изоляционного материала, и за непринятие мер дирекцией. Им нужен виновный, и в жертву принесли меня. Жизнь моя закончена. -добавил он, вздыхая.
Еще рассказывал, что он русский еврей. В 1905 году, спасаясь от еврейского погрома, учиненного черносотенцами, он эмигрировал во Францию, где прожил до 1925 года, когда возвратился на родину.
-Единственное мое желание, - говорил он со слезами на глазах, -Это чтобы дали мне возможность побыть перед смертью хотя бы один день в кругу своей семьи. Попрощаться со всеми и заверить их, что я не виновен в приписываемом мне страшном обвинении, в диверсии.
Закрыл лицо руками и заплакал.
Я старался его успокоить.
-Зачем бросать перед собой тень, - говорил я ему, - зачем внушать себе такие мрачные мысли, может, все еще обойдется. Ведь мы живем в Советской стране.
-Да, все это так, но..., -он, вытирая слезы, махнул рукой.
После обеда меня вызвали на допрос.
Надо отметить, что кормили здесь хорошо - трехразовое питание, как в хорошей столовой, не в пример городской тюрьме, где было очень голодно, ежедневная водяная баланда и "шрапнель".
Надзиратель на лифте препроводил меня в комнату следователя. Это был суховатый человек, выше среднего роста, лет за сорок, с сединой на висках. Он начал с общего знакомства. Покончив с анкетными вопросами следователь заявил:
-Ты обвиняешься в шпионаже. Учти, что полное признание и чистосердечное раскаяние сохранит тебе жизнь, а запирательство приведет к гибели.
-Конечно,- добавил он, -у нас имеются все данные твоих преступных действий, но учитывая твои прежние заслуги, мы, если сам сознаешься во всем, проявим гуманность. Выйди сейчас в коридор, там наши сотрудники хотят познакомиться с тобой.
В коридоре находилось человек 10-12. Они окружили меня и начали осыпать грубой бранью . Впервые в жизни меня так оскорбляли и унижали. Называли фашистом, бандитом, злодеем, предателем, шпионом, скотиной, собакой...
Площадная брань, матерщина, словесные плевки и угрозы тут же расправиться со мной, сыпались градом.
Некоторые бросались на меня с кулаками.
Я молча стоял перед этими людьми, растерянный, ошеломленный, униженный и оплеванный, не зная, что делать.
Наконец следователь позвал меня в свой кабинет.
-Вот видел, не сознаешься, так в следующий раз они могут тебя прикончить. Иди сейчас в камеру, хорошенько все обдумай, потом я тебя вызову.
Вечером меня опять вызвали. Следователь посадил меня за стол, положил предо мной лист чистой бумаги и сказал: пиши.
-Что писать? - спросил я .
-О своей преступной деятельности.
-Но ее не было.
-Ах так. Ладно. Иди становись около печки, лицом к стене и стой.
Встал. Через час колени начали сгибаться, тут же последовал окрик следователя:
- Не двигаться. стоять по команде смирно.
Матерщина, угрозы.... Сколько стоял, не помню. Но в голове вдруг зашумело, в глазах потемнело и я рухнул на пол. С пинками меня подняли и поставили. И так много раз. К утру я уже не в состоянии был подняться. Тогда меня посадили на стул и следователь спросил:
-Ну как, надумал?
-Я не знаю, что говорить. Я ни в чем не виновен.
-Ну, тогда сиди.
Очень хотелось спать. Слипались глаза. Но следователь сразу же кричал:
-Не спать! Сидеть не двигаясь с открытыми глазами! Или я тебя...
-Часов в девять утра следователя сменили, как я понял, стажер-директор какого-то предприятия города Воронежа, который только следил, чтобы я не спал и не двигался.
Часа через три пришел опять прежний следователь. Он меня уговаривал сознаться, говорил, что рано или поздно я к этому приду, так как у них имеются все средства, чтобы принудить виноватого раскрыться.
Вечером следователя опять сменил стажер. А я все сижу без сна и движений, без еды. Несколько часов сидим молча. Наконец стажер мирным тоном начинает меня уговаривать.
-Знаешь что, - говорит он, - сознайся мне хоть в чем- нибудь из своих преступных действий и я сейчас же накормлю тебя, и отправлю в камеру спать. Все равно заставят говорить. Они применят такие средства, что и мертвый заговорит.
Я молчу. И так проходит ночь. Я уже не чувствую свое тело, оно будто бы одеревенело. Глаза слипаются. Окрики стажера и встряхивание приводят меня в чувство.
Утром приходит опять следователь и снова повторяются угрозы, встряхивание. Кончаются вторые сутки. Я чувствую, что мои ноги отекли. Я их не чувствую. Окружающая действительность потеряла свою реальность. Все происходящее казалось кошмарным сном. Я даже не почувствовал, как упал со стула. Только холодная вода, которой меня обливали, привела меня в чувство. Много раз я падал, но пинки и вода делали свое дело. Вечером третьего дня следователь пригласил врача, который дал мне освобождение от допросов на три дня. Надзиратели потащили меня вниз в камеру и бросили на пол. И я забылся в глубоком сне.
Утром насилу растолкали. С трудом встал на ноги.
Отекшие и распухшие до колен ноги были как ватные. Кожа стоп сильно растрескалась, из широких трещин сочилась кровная сукровица. Есть не хотелось, пил много.
Инженера по технике безопасности в камере уже не было. На его месте был новый человек - мужчина лет 35, выше среднего роста, брюнет, с крупными ярко выраженными армянскими чертами лица.
-Откуда вы такой истерзанный? - спросил он.
-Со следствия, с допроса.
-Нет. Я спрашиваю, почему у вас такой страшный вид? - повторил он.
Я рассказал ему все.
-Этого не может быть. Вы клевещете. У нас Советская власть и Коммунистическая партия никогда не допустит пытку, - вскрикнул он.
-Вызовут - узнаете.
Часов в 10 утра меня вновь отвели к следователю.
- Я очень болен. Врач дал мне освобождение на три дня, - заявил я ему.
-Наплевать мне на твою болезнь и на врача, - ответил следователь, матерясь.
Только поздно вечером я вернулся в камеру смертельно усталый, измученный и напуганный. Армянина в комнате не было. По-видимому - на допросе.
Сегодня я видел в соседнем с моим следователем кабинете, через открытую дверь, бывшего начальника боевого питания, из нашей камеры.
Он лежал на столе голый, в чем мать родила, и человек, вероятно следователь, вцепившись ему в волосы, крутил его вокруг оси, приговаривая, - ты у меня заговоришь, скотина!
Он тоже в камеру больше не возвратился.
Три дня я был один в камере. На допрос не вызывали. Ложиться на кровать или спать днем строго запрещалось. Через каждые 5-6 минут дежурный надзиратель смотрел через "глазок" в камеру и кричал: - не лежать, не спать, а то карцер!
На четвертые сутки втолкнули армянина.
Боже мой, какое у него было страшное лицо. Распухшие, сплошь покрытые какими то буграми и темно-фиолетовыми пятнами. Он еле передвигался. Сел на стул и громко зарыдал.
Тут же последовал окрик надзирателя, - не шуметь, сидеть тихо, а то карцер!
Армянин замолк, но слезы обильно текли с его глаз, стекая с лица темными каплями.
Мне так стало его жалко. Глядя на него, я понял, что его судьба намного тяжелее моей. Я не стал его ни утешать, ни расспрашивать. В данной ситуации этого не следовало делать. В полном молчании прошел почти час.
Потом он начал тихим голосом:
- Нет, нет! Этого не должно быть. Я не понимаю, что они хотят. Почему я должен принять на себя то, чего не было, что мне и во сне не снилось. Нет! Я сойду с ума. Это что-то невероятное, непостижимое. Вы знаете, - обратился он ко мне, - они составили сами, без моего участия и согласия протокол допроса и вынуждают меня подписать его .А там написаны такие страшные вещи, такие кошмарные преступления, которые якобы я совершил, что пусть они меня режут на куски, но не подпишу.
-Почему у вас такое страшное лицо? - спросил я его.
-Чего там спрашивать. Вы уже знаете почему. Не в этом дело. Это я не перенесу. Но вчера они вывели меня во двор и показали в окне женской камеры мою жену с ребенком на руках. Они плакали и махали мне руками.
Следователь заявил, что они арестованы из-за моего запирательства, и что если я не подпишу протокол допроса, то разрубят на куски моего ребенка, прямо у меня на глазах. Это возмутительно. Это уму не постижимо. Такой жестокости не было еще в человеческой истории! А с женой, они говорят, - сам знаешь что сделаем.
Он замолк. Облокотился на стол, обхватил руками голову и глубоко задумался.
Потом встал и глубоко вздохнув, решительно сказал.
-Пусть режут, пусть насилуют, но подписывать то, чего не было и не могло быть, я никогда не буду. Ни-ког-да!
-А лицо они обезобразили,- продолжал он,- пишущей ручкой. Макнут перо в чернильницу и тыкнут в лицо сильным ударом.
Пусть подвергнут меня самой страшной пытке, пусть искалечат, лишат всех физических сил, но дух мой, воля моя останутся несгибаемыми.
Мне все время твердят об учении нашего великого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина об усилении классовой борьбы при социализме. Но ведь я полностью разделяю это учение. И кроме того я же не враг, а проводник этого учения. Почему же тогда прилагают такие усилия, чтобы я согласился быть врагом? Они стараются унизить, оскорбить, напугать меня и полностью подчинить своей воле, превратить в мягкую глину, чтобы вылепить из меня необходимую им фигуру. Я понимаю, что должен умереть, независимо от того, подпишу я этот зловещий протокол или не подпишу. Но я не подпишу его.
-Скажите, если вы можете, где и кем вы работали? -спросил я его.
Меня он заинтересовал. Я видел, что он человек не глупый, образованный и, по-видимому, партийный работник. И не ошибся.
Армянин долго молчал. Ему было тяжело говорить, но все же он ответил на мой вопрос.
-Не хотелось бы мне говорить об этом. Но хорошо, вкратце расскажу. Только я прошу, если удастся вам выйти на волю, то найдите мою жену, так как я ее больше не увижу, и расскажите ей, что я был честным человеком, и в жизни ничего преступного не совершил, а выполнял свой долг коммуниста и умер стоя. Последние мои мысли перед смертью были о ней, о ребенке.
Помолчав некоторое время он продолжал: - Жил я последние годы в Москве. Работал при Центральном Комитете нашей партии. Арестовали меня там же, за связь с бывшим секретарем Воронежского обкома (его объявили врагом народа). С этим человеком я несколько лет работал в Воронежском обкоме , судьба его мне неизвестна. Но думаю, что она еще горше моей.
* * *
Ночью меня подняли и отвели в какой-то кабинет. За столом там сидело трое. Один из них, был кажется зам.начальника Воронежского областного НКВД.
-Перед тобой, - сказал этот человек, - закрытое заседание Военного трибунала. Если ты сейчас расскажешь правду о своей шпионской деятельности, назовешь своих сообщников, тебе оставят жизнь. Отделаешься длительным лишением свободы. Запирательство повлечет за собой смерть.
Я долго собирался с мыслями, не зная, что ответить. Принять на себя этот кошмарный вымысел и вовлечь в него ни в чем не виновных людей, я, конечно не мог.
После некоторого раздумья я ответил: -К моим показаниям на следствии я добавить ничего не могу. Я прошел по жизни с сознанием выполненного долга перед своей Советской родиной и коммунистической партией. А это страшное, целиком выдуманное обвинение в шпионаже, я принять на себя не могу. Лучше умру.
Зачли приговор. Виновен .... к высшей мере социальной защиты.....
В голове все помутилось. Последующее все происходило как во сне.
Смутно помню какое-то пустое помещение ....потом выстрел... и все исчезло. Пришел в себя на мокром холодном полу. С головы стекала холодная вода. Понял - обливали холодной водой, чтобы привести в чувство. Надзиратель трясет меня, приговаривая:
-Поднимайся. Быстро. Пойдем в камеру.
В камере никого не было. Армянина я больше не видел и дальнейшая судьба его мне неизвестна.
Несколько дней меня оставляли в покое.
На следующем допросе следователь был со мной человечен.
-Я,- сказал он, - проверил тебя и пришел к выводу, что ты ни в чем не виновен. К нам поступили положительные отзывы с твоего места рождения и жительства, от всех воинских частей, где ты проходил службу и все тебя хвалят. Ты знаешь Шевцова? Это он тебя оклеветал. Это его месть за любовные интрижки с его женой.
Сейчас пойдем к начальнику облНКВД. Следователь был честным, справедливым, принципиальным человеком. Настоящий чекист и коммунист. В кабинете начальника Воронежского облНКВД:
Следователь: -Это тот, о котором я вам говорил.
Начальник НКВД: (ко мне) - Ты обидчив?
Я. - Если меня оскорбили незаслуженно, то стараюсь постоять за себя и отплатить обидчику.
Начальник НКВД:( к следователю )- если он не виновен, то не надо было его брать. Раз взяли, то он уже враг. Изолировать!
В своем кабинете следователь говорил мне:
-Сейчас отправлю тебя в городскую тюрьму. Не отчаивайся. Все может еще измениться. Время покажет.
Но время порождало большую жестокость. Репрессия углублялась и расширялась.
Но все по порядку. И вот я опять в городской тюрьме.
Камера для военных переполнена. Нары заняты "аборигенами".
Основная масса на полу. Сидят. Ложиться негде. Ночью часть людей залезает под нары. Там еще можно лечь. А арестованные все прибывают. Садиться уже негде. Около дверей люди стоят. Ждут, пока людская масса уплотнится и можно будет сесть. Лето. Жара. В камере духота и страшная вонь от переполненной параши, из которой течет содержимое на пол, под сидящих вплотную к параше людей. Камера
ропщет. Нетерпеливые стучат в дверь, требуют начальника тюрьмы. Дверь открывается, вместо начальника тюрьмы снова очередная партия арестованных.
Но камера забита людьми до отказа, как сельдями в бочке, тогда два здоровенных надзирателя ставят новичков в дверной проем и со всей силы захлопывают тяжелую тюремную дверь. И люди со стоном и криком втискиваются в массу камеры. Она настолько полна, что люди по очереди стоят и сидят.
Знакомлюсь с обитателями. В основном это военные командиры и красноармейцы, но есть и педагоги, инженеры, работники торговли и другие, а один - районный прокурор.
Люди обращаются к нему с просьбой объяснить причину повальных арестов ни в чем не виновных людей.
Прокурор явно не в курсе. Он говорит о каком-то недоразумении, что органы, мол, скоро разберутся и невиновных отпустят домой.
Удивительно, что ни один человек не знает действительную причину этого трагического явления - об ошибочной теории Сталина об усилении классовой борьбы при социализме никого не слышал.
В камере создались невыносимые условия. У многих появляется понос. Все льется в переполненную парашу.
Разрешают посещать туалет и выносить парашу только утром и вечером. А людей - я насчитал около семидесяти.
Беспрерывно стучат в дверь. Требуют начальника тюрьмы и прокурора. Наконец они появляются. С начальником тюрьмы зам.обл.прокурора.
Посыпались жалобы: страшная теснота, невыносимая духота, грязь, омерзительная вонь. Параша заполняется через 1-2 часа. Она переполняется и все течет на пол под сидящих людей. Скудное, голодное питание. Дверь все время на замке и множество других жалоб.
Почти все ссылались на необоснованные, вымышленные обвинения и на жестокое следствие. -Это все? -спрашивает пом.прокурора
-Нет, не все, -раздается множество голосов.
-Хватит, - говорит пом.прокурора, - мне все ясно и понятно. Вы, что, хотите курортных условий? Не забывайте, что вы контрреволюционное отребье. Скажите спасибо за эти условия, - и, обращаясь к начальнику тюрьмы, продолжает: - так вот что: они жалуются, что на дверях постоянно висит замок, так с сегодняшнего дня повесьте два замка. - это говорит он громко, чтобы слышали все .
Ушли. В камере воцарилась полная тишина, прерываемая только глубокими, безнадежными вздохами. Молчание длится долго. У всех подавленное настроение. Не слышно не ропота, ни возмущений хамским выпадом пом.прокурора.
Успокоились? Да, потому, что столкновение с эгоизмом, хамством и жестокостью, все это рушило веру в добро и справедливость со стороны органов советской власти. В безысходном несчастье люди стали тихими и кроткими, как ягнята. Постепенно каждый начинает заниматься своим делом.
Почему-то говорят между собой шепотом или в полголоса.
Кто-то со вздохом восклицает: "Где же у них совесть? Ведь мы живем в коммунистической стране." - "Какая там совесть, - говорят другие, - у них и запаха совести нет." В связи с этим я вспомнил слова Ч.Диккенса о совести: "Совесть наша - предмет гибкий и эластичный - обладает способностью растягиваться и применяться к самым различным обстоятельствам. Некоторые разумные люди освобождаются от своей совести постепенно, как от лишней одежды, когда дело идет к теплу, и в конце концов ухитряется остаться совсем нагишом. Другие же надевают и снимают это одеяние по мере надобности - и такой способ, как исключительно удобный и представляющий одно из крупнейших нововведений наших дней, сейчас особенно в моде."
Да, трудно людям, попавшим под репрессию. Их жизнь требует напряжения всех душевных сил, величайшей выносливости и мужества. Настало жестокое время, когда топчется и гибнет человечность, вероломством растлеваются живые чувства и торжествуют доносы, ложь, клевета и подлое насилие. Извращаются отношения. Деформируются души.
Черствеют сердца. И чем дальше, тем больше. Так я думал тогда, находясь в камере.
Через три дня после того события, ночью, когда обитатели камеры спали тревожным сном, внезапно надзиратель открыл дверь и впустил, кого вы думаете?
Впустил... пом.обл.прокурора, этого самого, который так цинично оскорбил людей камеры, который так откровенно пренебрежительно отнесся к нормам коммунистической морали.
Проснувшиеся люди узнали его сразу, и вначале думали, что это его очередное служебное посещение тюрьмы. Но когда дверь камеры захлопнулась и щелкнул замок, и прокурор остался стоять с узелком в руках у дверей, то поняли, что с ним зло подшутила судьба. Наступило возмездие за недавнее издевательство. Не за это, конечно, его покарали.
За такие вещи могут только похвалить. По-видимому, он также стал жертвой за связь с бывшим секретарем обкома Варейкисом, попавшим в опалу. Удивительно, ни один человек из камеры не напомнил ему о недавнем инциденте. Люди молча раздвинулись и предоставили ему место. Утром также никто не проронил ни слова упрека. Только все молча с любопытством разглядывают его, а он сидел на полу, опустив голову, с серым осунувшимся лицом, глубоко задумавшись.
Какая великолепная, поучительная насмешка судьбы!
После обеда надзиратель вызвал меня в коридор "с вещами" и перевел в другую камеру. Судьба прокурора осталась для меня неизвестной. К моему удивлению, в этой камере было свободнее, чем в камере для военных. Все размешались на нарах. Было человек тридцать. Пол был свободен. Воздух чище. Осмотревшись, я убедился, что все были гражданские. Из военных я был один. Здесь были инженеры, учителя, директора предприятий, врачи, секретари райкомов... Обвинялись: кто во вредительстве, кто в шпионаже, в контрреволюционной деятельности, в антисоветской агитации, во вредительстве. Ни один человек не признавал себя виновным. Всем обвинения "навязывали".
Однажды в банный день я встретился во дворе с одним из моих бывших сослуживцев по 43 стр. полку, начальником штаба батальона Оликевича, по национальности поляка. Он рассказал, что его арестовали по обвинению в шпионаже.
Меня, - говорил он, - долго и мучительно допрашивали. Но я ни в чем не виновен, поэтому я ничего не мог сказать.
Позавчера, -продолжал он, - следователь сказал мне, что если я подпишу предлагаемый мне протокол допроса, составленный без моего участия, где был сплошной страшный вымысел, то меня освободят, восстановят в рядах Красной армии и в должности, и отправят для восстановления здоровья на курорт. Этот протокол, - говорил он, -необходим для какого-то важного дела, для формальности. А если не подпишу, то будет очень плохо. И я подписал.
- Подписал, что занимался шпионажем? - воскликнул я .
- Да, -ответил Оликевич, -а что я мог сделать? У меня не было ни моральных, ни физических сил сопротивляться.
-Милый мой, да тебя подло обманули. Никакого освобождения, ни курорта не будет. Тебя расстреляют. Будет суд, расскажи обо всем. Может, еще спасешься.
Бедный Оликевич! За свою доверчивость он поплатился жизнью. Вновь прибывшие арестованные рассказывали, что на общегородском партийном собрании зачитывали его "признания" и обьявили, что военный трибунал приговорил его к высшей мере социальной защиты - расстрелу, и что приговор приведен в исполнение. В камере, где я находился, люди часто менялись. Одних вызывали в НКВД на допрос и они не возвращались, других, после суда над ними, отправляли в лагеря с большим сроком от 10 до 20 лет лишения свободы.
Многие осуждались тройкой. Вернее, тройка не судила, это было три человека, представители от НКВД, обкома и прокуратуры. Она обладала большими полномочиями и могла осудить человека лишением свободы на десятилетний срок.
Анализируя происходившие события в стране, я понял, что политбюро во главе со Сталиным, опираясь на его ошибочную теорию об усилении классовой борьбы при социализме, взяли курс на физическое уничтожение "реальных" противников и изоляцию "потенциальных". В последнюю категорию попало большое число ни в чем не повинных людей. Думаю, что даже и реальных противников было очень мало.
Обычно в областных НКВД составлялись списки подозреваемых в различных преступлениях, но на которых не было никаких компрометирующих материалов, кроме донесений осведомителей, а они, т. е. осведомители, чтобы показать свое усердие и "преданность", в надежде, что-то выгадать, доносили на большое число невинных людей.
Тройка подписывала списки, и судьба этих людей была решена. Вновь прибывшие арестованные рассказывали, что арестовывают много людей, в особенности среди высшего и старшего командного состава Красной армии и руководящих политических работников.
Шло время, а меня не беспокоили, как будто бы забыли. Прошло уже несколько месяцев. Но пришло время, вспомнили.
В начале декабря месяца 37 года, меня вызвали к следователю в обл. НКВД. Здесь был уже другой следователь.
Я его хорошо знал. Он раньше был уполномоченным особого отдела в воинской части, в которой я служил до ареста. Это был молодой, крайне вспыльчивый, эгоистичный, грубый до хамства человек. В кабинете находился еше зам.начальника обл. НКВД.
Следователь встретил меня площадной бранью. Излив поток грязной ругани, он закричал: "Ты что там сидишь и молчишь. Думаешь отсидеться? Не выйдет! Нам здесь некогда было, была дичь покрупнее, а он спрятался, такой сякой..."
- Учти, - добавил зам. начальника НКВД,- сейчас мы судим не только за совершенные преступления, а и за то, что человек мог бы сделать по своему состоянию и положению. Проводим профилактику. Мы изолируем все те скрытые силы, которые враг мог бы использовать в своих корыстных целях. Мы очистим всю нашу страну от контрреволюционной нечисти. Сейчас мы дадим тебе протокол допроса, составленный нами по имеющимся у нас обвинительному материалу. Ты его подпишешь и делу конец. Осудят тебя, конечно, не скрываю, и отправят в лагерь. Но там лучше, чем в тюрьме. Не подпишешь - сгниешь в тюрьме. Если не дурак, то должен
понять, что выпустить тебя сейчас мы не можем. Не такое сейчас время .
-Пять минут на размышление,- сказал следователь.
-Дайте прочесть этот протокол,- попросил я.
Дали. Прочел. Страшно стало. Там было такое нагромождено, о чем никогда не думал.
Сталин всегда был для меня идеальным коммунистом, мудрым, волевым государственным деятелем. Я восхищался его умом, дальнозоркостью и смелыми действиями по переустройству страны. Несмотря на огромные трудности, он провел индустриализацию и коллективизацию страны, отсутствие которых тормозило движение вперед к коммунизму. Я глубоко верил в торжество коммунизма и отдавал все свои силы для укрепления и защиты своей советской родины. А здесь всеми силами и средствами старались убедить меня, что я контрреволюционер, антисоветский агитатор, и настаивают, чтобы я признал это, и принял на себя этот позор. Думал, что за такие преступления расстреляют. В шпионаже уже не обвиняли.
Следователь внимательно следивший за мной, по-видимому заметил, как я изменился в лице.
- Ты,- говорит он, - не бойся, подпиши и сохранишь жизнь. Тебе дадут ну, лет восемь. Не подпишешь - пеняй на себя. Смотри, потом поздно будет. Умрешь. Не можем тебя сейчас выпустить.
- Нет, не подпишу, - заявил я твердо, - здесь сплошная ложь.
Следователь взорвался. Посыпались оскорбления, угрозы физической расправы и град словесных плевков.
-Ты, что ( такой сякой). Да я тебя ...... Я не хочу лишиться из-за твоего глупого упорства двадцати пяти рублей, - кричал следователь.
Здесь необходимо разъяснить, что следователи, добившиеся "полного признания" своих подследственных, получали за каждую голову двадцать пять рублей, сверх зарплаты.
Чтобы не потерять эти деньги, следователи из кожи лезли вон, чтобы вынудить подследственных подписать "признание", применяя, как правило, для достижения этой цели недозволенные средства.
-Становись в угол, лицом к стенке, - кричал следователь, - и знай, что у нас имеются все средства, чтобы строптивых сделать покладистыми. Ты знал, вероятно, командующего уральским военным округом Муралова? Это был сильный человек. Так, когда его взяли, он было заупрямился, все отрицал, но когда к нему применили "вспомогательные средства", то он заговорил как миленький и во всем признался. ДА и наши тузы, как ни крутились, все равно признались. (Тузы - это командир корпуса, дивизии, полковник и т. д.) А ты, мелкая сошка, туда же, не признаваться. У меня нет времени с тобой возиться, а то ты через минуту стал бы шелковый. Я сейчас иду обедать, а ты стой и подумай. Смотри, не будь идиотом.
- Что делать? - думал я. - Что применяют пытки, это я знал и этого боялся. Могут сделать калекой на всю жизнь. А этот следователь, чтобы не потерять двадцать пять рублей, пойдет на все. После долгого раздумья я принял решение: из двух зол выбрать меньшее: протокол допроса подпишу сам, а в судебном заседании все расскажу. Верно, я не был уверен, что это поможет. В памяти была печальная история Олишкевича. Но я был в эту пору наивен, как дитя. Я все еще идеализировал судебные органы, полагая, что советская Фемида строга, но справедлива.
После подписи протокола следователь предупредил меня:
- Не дай бог, если на судебном заседании расскажешь хоть что нибудь, что здесь происходило и дело перешлют на переследствие, тогда ты отсюда живым не выйдешь.
13 декабря 37 года я предстал пред военным трибуналом.
Попросил вызвать в судебное заседание свидетеля обвинения
Шевцова - автора ложного доноса. Суд отказал. Тогда я попытался рассказать все как в действительности, то есть всю правду. Судья меня прервал, заявив, что я клевещу на честных советских людей и органы внутренних дел, и что он учтет это в приговоре.
Через пять минут судьба моя была решена: восемь лет лишения свободы и пять поражения в правах. Хотел обжаловать приговор, но не смог добиться ни бумаги, ни чернил. - Что же делается, - думал я, - мы преследуем благородную цель - коммунизм, а ведь ...