Часть 2
В январе месяце прибыл с эшелоном заключенных из Воронежской тюрьмы во вновь созданный Унженский ИТЛ в Горьковской области, расположенный в дремучем, девственном лесу. Разместили в бараках. Двухъярусные нары. Постельных принадлежностей никаких. Холодно. Мерзнем, особенно ночью. Обмундирования никакого. Кто в чем. Одеты, как арестовали.
Предстояла новая жизнь, новая, непривычная, тяжелая лесозаготовительная работа. В то время не было никакой механизации, все делалось вручную, мускульной энергией. Валили и разделывали лес ручными пилами. Погрузка тоже вручную.
Помню первый выход на работу. Построили бригады. Многие в летней одежде, в фуражке и истоптанных полуботинках. А мороз за тридцать градусов. Принесли лапти, а онучей нет. Рвут рубашки, кальсоны, мешки, все что возможно, и заворачивают ноги.
На жалобы начальник лагпункта отвечает:
- Поэнергичнее работайте, так нагреетесь. У меня ничего нет и пока не предвидится. За невыход на работу- изолятор.
За не выполнение норм - штрафной паек. Вы не на курорте, не забывайте, кто вы такие.
Работаем. Снег в лесу глубокий. Надо расчищать рабочее место. Нормы большие. Большинство не привычны к этому тяжелому физическому труду. Быстро устают. Бригадиры нервничают. Бегают, кричат: -Давай, давай, быстрее двигайте пилой, некогда отдыхать ....
Они знают, что за невыполнение бригадой нормы, бригадир будет ночевать в изоляторе. Там же он проведет и выходной день.
Я уже давно на штрафном пайке. Выполнить норму не в силах. Очень голодно. Ночью сильно мерзну. Пилить уже не могу. Ослаб. Упал духом. Бригадир ругается. Шум, крик, кто-то попал под дерево. Убило наповал. Слышу, окружающие говорят:- Отмучился, бедняга. Теперь он навеки свободен.
Мелькнула мысль, а почему я не смогу таким способом освободиться от этой кошмарной жизни? Восемь лет я не выдержу и незачем подвергать себя медленной и мучительной смерти. Решился. Рядом валили огромную, ветвистую ель. Вот она задрожала, зашаталась, наклонилась и со скрипом и стоном начала падать. Я мгновенно бросился под нее. Чувствую удар, и все исчезло.
Очнулся в санитарной части лагпункта.
- Ну, парень, - говорит фельдшер, - спас тебя глубокий, мягкий снег. Ветки ели втиснули тебя в глубину снега, а удар ствола смягчили ветки. Полежишь с недельку и на работу. Помяло тебя, конечно, основательно, но внешних тяжелых повреждений нет.
На следующий день, на носилках, меня понесли в кабинет начальника лагпункта. Там же был и уполномоченный Особого Отдела.
- Ты хотел покончить с жизнью самоубийством?
- Да.
- Почему?
- Работа не под силу. Да и жить не хочу в этих кошмарных условиях.
- Ты можешь дать об этом подписку?
- Могу.- Написал.
- А если я тебя опять пошлю в лес?
- Сделаю то же самое.
Через неделю немного окреп. Вызвали к начальнику лагпункта. В кабинете его находился начальник 1-го отдела управления Унжелага МВД. Он встретил меня угрозами.
- Судить за попытку к самоубийству будем,- кричал он.
- Делайте что хотите. Я уже ничего не боюсь.
- Получишь второй срок. Сгниешь в тюрьме .
- Ну что-ж. И там найду способ уйти из жизни.
На работу не посылают. Сижу в бараке на штрафном пайке.
Выжидаю.
Через неделю вызвали в бухгалтерию.
- Ты с бухгалтерской работой знаком, - спросил главбух, - согласен работать у меня ?
- Да, - ответил я.
Бухгалтерская работа не сложна, но работали мы по 12-14 часов в сутки, а во время баланса - по 16 часов. Работают здесь все заключенные - профессиональные бухгалтера. Среди них было несколько человек бывших белогвардейских офицеров. Они меня ненавидели за мою долголетнюю службу в Красной армии и участие в гражданской войне. Возникали такие диалоги:
- Воевал против нас, а все равно попал сюда с нами, - говорил Николай Николаевич Ардептов.
- Все твои единомышленники там наверху передрались между собой за власть. Разве это строительство социализма, коммунизма, - говорил другой.
- Жертвы, которые требует революция, бессмысленны. Общественный прогресс проложит себе дорогу и без революции, - утверждали они.
- Капитализм, - парировал я, - это война, насилие, нищета, безработица, неграмотность, разобщенность, бесчеловечные темпы труда, это недоедание, экономическая и политическая эксплуатация, это зло. Он никогда без борьбы свои позиции не сдаст. Во имя достижения конечных целей необходима героическая борьба трудового народа, и для этого надо пожертвовать своими повседневными интересами.
- Ваша партия, - утверждали они, - боится гласности, как огня. Не дай бог, если кто позволит себе, особенно в присутствии начальства или осведомителя, открыто говорить об истинном положении вещей, о недостатках, его тут же возьмут за шиворот и в конверт, так лет на десять. Такое жестокое отношение к людям позорит партию. Вы смертельно боитесь критики и правды, любите восхваление. Вы действуете по старинному рецепту иезуитов - цель оправдывает средства, но на словах отрицаете это. Где же справедливость? А марксизм ведь учит, что неправедные средства позорят цель. В лагеря нагнали миллионы людей. За что? Вот вы говорите, что являетесь жертвой клеветы и насилия. Разве вы исключение. Здесь на лагпункте около двух тысяч людей. Спросите их и все, кто изолирован по 58 статье, скажут то же самое. Это о чем-то говорит. Мне трудно было оспаривать факты, потому, что сам убедился, что творится беззаконие, но все же пытался оправдать мероприятия властей, основанные на теории Сталина об обострении классовой борьбы при социализме, о вредительстве, шпионаже и т. д.
Такие споры происходили часто. За мое коммунистическое кредо меня, мягко говоря, не любили.
Лагерная жизнь тусклая, монотонная, печальная. Редко услышишь смех, веселье. Лица людей задумчивые, грустные. Разговоры о доме, женах и детях и при этом глубокие, безнадежные вздохи, печаль. С работы люди приходят усталые, голодные. Рабочий день длится не менее 10 часов в сутки, а питание, мягко говоря, скудное. Работа же очень тяжелая. Рабочим, перевыполнявшим норму, выдавали премиальное питание, состоявшее из 100-граммовой белой булочки и, чтобы заработать ее, надо было надрываться. Но недоедание заставляло (вынуждало) людей гнаться за премиальной булочкой. Многие, надорвавшись, становились инвалидами, а некоторые и умирали.
Чтобы немного разнообразить лагерную жизнь, я организовал культурно-массовую работу. Создал струнный оркестр, драматический кружок, хоровой кружок. Ставили по выходным дням спектакли, концерты. Ездили с постановками на другие лагпункты. От политотдела лагеря получил благодарность. На лагпунте, где я находился, были в основном люди, осужденные по 58 ст. УК, но процентов 10-15 было и бытовиков. Это были уголовники: разбойники, грабители, убийцы, хулиганы, воры, растратчики и другие. Их называли блатными. Они гордились этим названием. Воры говорили: мы, блатные - воры в законе. Они находились на привилегированном положении. Из их числа назначалась обслуга лагеря: повара, санитары, конюхи, ездовые, пекари, завскладами, экспедиторы, пожарники, зав.изолятором, нарядчики, коменданты и даже зав.клубом и воспитатели. Оставшиеся распределялись по бригадам. Но они или совсем не работали, или почти не работали. Процент выработки бригады им все же ставили, с молчаливого согласия администрации лагпункта, так как блатных (уголовников) боялись. Было немало случаев избиения, изувечения и даже убийств бригадиров и мастеров леса, ставивших им отказ. Летом блатные спали в лесу весь рабочий день, не притрагиваясь к пиле. Ночью играли в карты. Зимой сидели около костра. Если он потухал, то кричали: - Эй, контрики, подкиньте дровишек, видите, прогорает. Ишь какие, блатные мерзнут, а контрики и в ус не дуют. - Они не утруждали себя даже заготовкой дров для костра. Это были трутни, паразиты на теле работяг. Но они были опорой администрации лагеря и с этим приходилось ей считаться.
Воровали блатные все, что могли. Утром, после ухода людей на работу, оставшиеся по разным причинам в зоне воры, прочесывали все бараки, перетряхивая белье работяг. Все, что им подходило, они забирали. Но люди знали об этом и старались все, что возможно, надеть на себя. Даже ночью, когда утомившиеся от тяжелого труда спали крепким сном, воры вытаскивали из под голов положенные туда вещи и продукты (остатки продуктовых посылок). В основном это была обувь и предметы одежды. Зимой, ночью, у меня из под головы, вытащили добротные сапоги и мне пришлось перейти на лапти. На онучи порвал нижнее белье, но это мало помогало, ноги все равно сильно мерзли.
Занимались блатные и грабежом. Если кто-нибудь из работяг получал посылку, его подстерегали и отбирали ее. В лучшем случае делили пополам. Жаловаться на них боялись, блатные могли за это избить или даже изувечить. Да и жаловаться было бесполезно. Никаких мер против грабителей не принимали. Администрация отделывалась шуточками, что, мол, блатные тоже есть хотят.
Кроме отдельных женских лагерей, заключенные женщины содержались и в мужских лагерях. На лагпункте, где я находился, женщин было человек 30-40. Работали они в обслуге: прачками, санитарками, пекарями, бухгалтерами. Жили женщины в отдельном бараке, куда мужчинам строго запрещалось заходить. Все они, за редким исключением, жили с мужчинами, хотя формально это запрещалось, но недоедание, лишения, одиночество, горе, все это вынуждало несчастных женщин искать помощь, защиту и опору у сильного пола. Конечно, и могучий зов природы играл в этом не последнюю роль. Многие женщины рожали. До двух лет дети находились в детских садах при больницах (матерей водили туда на кормление), после чего их отправляли в детские дома.
На лагерном пункте была амбулатория и стационар на 10 коек. Обслуживал их один фельдшер из заключенных, хотя по штату был положен, кроме фельдшера, и врач. На вечерний прием приходило много людей, поэтому, из-за недостатка времени, фельдшер был вынужден осмотр больных производить поверхностно. Освобождали от работы только с температурой выше 37,5 градусов. Госпитализировали мало, а в больницу редко. Медикаментов было мало, аспирин и марганец. Но, несмотря на неблагоприятные условия и тяжелый физический труд, смертность была в то время не очень велика.
Говорили, что в учреждениях, на предприятиях, в воинских частях проводятся партийные и общие собрания рабочих и служащих, где клеймятся "изменники родины" и принимают резолюции "смерть врагам народа". Такие же лозунги вывешиваются во всех общественных местах. В печати, по радио ежедневно передаются призывы разоблачать "врагов народа", указывают, что враг хитер и действует, как говорил Сталин, "тихой сапой".
В доказательство правильности теории Сталина об обострении классовой борьбы при социализме, приводятся факты "признания в шпионаже, во вредительстве и других преступлений" многих людей, которых в действительности принуждают к этому недозволенными средствами. "Раскрываются многие группы диверсантов". Но люди относятся к этому с недоверием, так как почти у всех на глазах арестовываются ни в чем не повинные близкие и знакомые.
Рассказывали случай, что 13-летний Ваня возил воду в поле. По дороге лошадь распряглась. Ваня пытался вновь запрячь ее, но у него не ладилось что-то с дугой. То ли дуга была неисправна, то ли Ваня не знал, что делать, но от обиды он заплакал. В это время проезжал мимо тракторист и спрашивает:
- Ты что, Ваня, плачешь?
- Да вот, эта негодная дуга! Сталина бы ей по голове. Тракторист рассмеялся и рассказал кому-то в селе об этом. Вечером Ваню арестовали, и следователь, возведший его в 16-ти летний возраст, обеспечил Ваню по Тройке лишением свободы на десять лет. В тюрьме Ваня все время плакал и просил позвать маму.
Работники НКВД, юстиции (следователи, судьи, прокуроры) считают себя передовыми, умными, культурными людьми. Но ведь всем известно, что чем человек умнее, культурнее, тем он снисходительнее, мягче, добрее к людям. А они - эти работники бравируют жестокостью, лицемерием и обманом. Только невежда и человек, лишенный совести, может так поступать - проводить мероприятия, которые не отвечают нашей социалистической морали, которые чужды самой природе нашего общества. Маркс говорил: невежество - это демоническая сила и мы опасаемся, что она послужит причиной еще многих трагедий.
Пусть этих людей преследует голос совести, пусть она ходит за ними по пятам всю жизнь, не давая им покоя. Пусть напоминает она им постоянно о трагедиях, в которых они повинны, как бы ни оправдывали, ни успокаивали себя.
Так думал я, засыпая вечером беспокойным сном на жестких и грязных лагерных нарах: " Что грядущий день готовит? "