Степан Владимирович Рацевич. "Глазами журналиста и актера" Мемуары.
… В тюремном коридоре столпилось множество таких же, как я ожидавших очереди расписаться в канцелярии под извещением о высылке. Меня сразу же окружили, стали расспрашивать, на какой срок ссылка, куда отправляют. Говорили о трех местах высылки: Красноярский и Новосибирский края, Казахстан. Если не обозначен срок высылки, значит на вечные времена.
Всех ссыльных перевели в старый корпус тюрьмы на Батарейную улицу, в большую камеру, окнами обращенную во двор и рассчитанную на несколько десятков заключенных. Толстые крепостные стены камеры покрыты плесенью. Нары насквозь пропахли сыростью. В углу – тяжелая железная параша. Утром и вечером выводят на оправку в грязную, холодную уборную... По одной стороне стены ржавые рукомойники, по другой – пробитые в камне отверстия для испражнений. В уборной был вечно мокрый каменный пол, по которому разливалась зловонная смесь воды и мочи.
Режим в нашей камере отъезжающих не сравним с порядками в прежнем корпусе. Чувствуем себя свободно, днем отдыхаем лежа на нарах, громко разговариваем, некоторые даже поют от избытка чувств. Надзиратель у нас редкий гость. Начальство не приходит вообще, про обыски все забыли. Никого из нас никуда больше не вызывают, мы на положении ожидающих этапа: со дня на день будем отправлены по назначению.
В камере только и разговоров, кто, куда назначен на высылку, в какой край, каковы у каждого перспективы. Знатоки географии козыряют знаниями Сибири, рассказывают условия тамошней жизни, отдавая предпочтение южной части Красноярского края, где отличный климат, летом жара, произрастают арбузы и дыни. Назначенным в Красноярский край завидуют, сочувствуют тем, кто попадает в Новосибирскую область, представляя, что нам холодно и неуютно.
Почему-то многие убеждены, что в ссылке станут работать по своей прежней специальности, потому что так уверяли следователи, завершая дела и напутствуя каждого своего подследственного обещаниями райских условий будущей жизни.
Пессимисты в нашей камере были другого мнения. Они рассуждали трезво и жестко.
– Кто такие ссыльные? – задавали они вопрос и сами же отвечали. – Такие же заключенные, с той лишь разницей, что не сидят за решеткой и не требуют конвоя. В остальном они будут терпеть всякого рода ограничения, что и у заключенных. О работе по специальности и думать нечего. Всех ждет тяжелая, изнурительная работа на лесоповале в сибирской тайге, на полях колхозов и совхозов, освоение бескрайних просторов целины.
Впоследствии я воочию убедился во лжи следователей и правоте скептиков. Но это будет потом, а сейчас все были как под наркотическим действием свободы, после томительных месяцев заключения в тюрьме.
Лежа на нарах, размечтался пожилой пскович, в прошлом крупный партийный работник, снятый с должности и вычищенный из партии за троцкистский уклон. Он просидел десять лет в Соловках, а теперь высылается в Казахстан:
– А хорошо бы, товарищи, как Пушкину, отправиться в ссылку в село Михайловское! Я бы ездил по выходным дням к своим во Псков!.. Замечательно! А что, если написать такое заявление товарищу Берии, может примут во внимание мой непрерывный десятилетний стаж лагерной жизни, да еще в северных условиях…
Утром, 5 января 1950 года, нас, как сельдей в бочку, запихали в столыпинский вагон и увезли из Таллина. К вечеру поезд доехал до Нарвы и остановился для смены локомотива.
Второй раз на положении заключенного приезжаю в родной город. Локомотив отсоединили и наступила тишина, не нарушаемая ни стуком колес, ни окриками охранников. Но что это за звуки? Прислушиваюсь внимательно. Да, сомнения нет, это звон колокола кренгольмской Воскресенской церкви. «Звонят ко всенощной», – подумал я. Кто-то, из сидящих в вагоне, подсказывает:
– Сегодня Великий Сочельник, завтра – Рождество Христово....
Звон вызывает острую, щемящую боль, гнетущее состояние. Хочется кричать о несправедливости, бежать из заделанного решетками вагона в храм, искать там утешения...
Медленно отъезжаем от станции. Нет сил сдержаться, слезы текут по щекам. В ушах надолго задерживается колокольный звон, хотя фактически его уже и не слышно за рокотом Кренгольмских водопадов...
Морозным утром 7 января по заснеженным улицам Ленинграда нас везут в черных «воронках» в пересыльную тюрьму Кресты. На противоположном берегу Невы высятся шпили Александро-Невской лавры. И опять – праздничный колокольный звон, теперь уже к обедне.
В камере, где я оказался, было более 120 человек. Но еще оставались свободные места, так что в камеру могло войти человек 150. Нары были расставлены только по одной стороне камеры, вдоль другой можно было прогуливаться. Общество оказалось самое изысканное: представители интеллигенции – врачи, адвокаты, инженеры, журналисты, художники, – в свое время, начиная с 1936-37 годов сидевшие в тюрьмах, лагерях по 58-й статье. Арестованы вторично, заочно осуждены на высылку. Большинство протестовало по поводу необоснованного ареста, ничего не помогло, безответными остались заявления.
Условия пребывания в Крестах были сносными. Ежедневно выводили на прогулку. Оказавшиеся в камерах ленинградцы через день получали передачи из дома.
Кормили, по сравнению с другими тюрьмами, лучше, чем где-либо. Суп бывал разнообразный: крупяной, кислые щи, свежие щи, уха. Однажды на второе дали мясные котлеты, а вечером на ужин – винегрет. Видавшие виды, прошедшие многие тюрьмы, старые заключенные диву давались такому тюремному меню...
Через месяц, в первых числах февраля, из ссыльных Ленинградской пересылки сформировали большой этап. Нас везли в вагонах-теплушках. Название вагона «теплушка» себя не оправдывало. Мерзли мы отчаянно, ибо углем снабжали из рук вон плохо. Никто не знал, в какой город нас везли, не сомневались только в одном – везли на восток. Трое суток мучались в холоде и не менее этого страдали от голода. Сухой паек, выданный на трое суток, съели в один день, так были голодны.
На четвертый день нас привезли в Киров (бывшая Вятка). Узнали эти места, когда нас выводили из вагонов и под усиленным конвоем проходили мимо станционных построек, на которых красовалась вывеска «Киров».
Неужели, подумалось мне, опять попаду в Екатерининские тюремные казематы, где провел полгода до отправки в Вятлаг после первого ареста. Но нас привели в пересыльную тюрьму, огромная площадь которой была занята тюремными деревянными одноэтажными бараками довоенной постройки. Камеры в них оказались небольших размеров, по обе стороны уставленными двухэтажными нарами. Между окном и дверью – узкий проход шириной не более полуметра, только-только пройти одному человеку.
В продолжение одного месяца, пока мы оставались в Кировской пересыльной тюрьме, сутками приходилось оставаться на нарах: есть на них, отдыхать. Сидели целыми днями, ничего не делая и не разговаривая, ибо обо всем уже переговорили. Размять кости удавалось только на двадцатиминутных прогулках во дворе тюрьмы.
Кормили скверно. Хлеб получали полусырой, поэтому пайка в 450 граммов казалось мизерной. Баланду варили из гнилой, мороженой капусты. На ужин получали жидкую пшенную кашицу и кусок ржавой селедки.
Камеры не топили, согревались собственным теплом. Одолевали клопы. Они падали с потолка, вылезали из нар и бревенчатых стен. Каждый день жаловались тюремному начальству, которое не принимало никаких мер по нашим жалобам. Утешала мысль, что мучаться нам не долго, со дня на день ожидался этап, и нас должны были отправить дальше.