Казачинские мытарства

С первых дней работы в Казачинске я почувствовал за собой неусыпную слежку, за каждым шагом наблюдали, моя личность была под пристальным контролем. Почти на каждой репетиции наблюдателем присутствовал директор Бяков. Мало того. Через пару дней на репетиции уже сидели два наблюдателя – Бяков и заведующий районным культотделом, фамилию которого я уже забыл. Оба сидели молча, внимательно слушали, что я говорил кружковцам, ни разу не прерывая репетицию вопросами ко мне или к участникам самодеятельности. А когда занятия кончались, они, так ничего мне и, не сказав, уходили вместе со всеми. Меня это, конечно, очень нервировало, заставляя строить всякого рода предположения.

Встретив однажды Бякова днем на улице, я, не стесняясь, спросил его:

– Зачем вы и представитель культотдела постоянно приходите на мои занятия? Неужели для того, чтобы контролировать мою работу? Я понимаю, если раз, два. Но с какой стати ходить чуть ли не ежедневно?

Бяков заметно смутился, не зная, что ответить.

– Ничего удивительного в этом нет, – подумав немного, сказал он. – Вы для нас человек новый, незнакомый. Тем более, ссыльный. Мы же должны знать, как вы ведете работу с молодежью!

Для меня этот ответ показался малоубедительным, но зато подтвердил мои предположения...

Смотровой концерт подготовили вовремя. Местная комиссия его приняла накануне районного смотра, дав высокую оценку за содержательную программу и исполнительское мастерство. В концерт решено было включить музыкальные и вокальные номера, выступление танцевального коллектива. Мои актеры показали сцену из 2-го акта пьесы Островского «Лес», отрывок из оперетты Александрова «Свадьбы в Малиновке», скетч Ардова «Укушенный». Подготовил чтецов и ведущего концерт.

Восемнадцатого апреля 1950 года авторитетная комиссия в составе секретарей районных комитетов партии и комсомола, представителей краевого Красноярского культотдела и директоров домов культуры просматривала выступления семи коллективов художественной самодеятельности.

Смотр проходил в зале Казачинского Дома культуры. Организация его была из рук вон плохой. Отсутствовала всякая торжественность. Выступали коллективы на грязной сцене, ничто не говорило, что в ДК проходит смотр. За порядком в зале никто не следил. Публика громко разговаривала, лущила семечки, ходила по залу, не обращая внимания на происходящее на сцене.

Члены комиссии, сидевшие в первом ряду, нервничали. Неоднократно обращались, к сидящему тут же, Бякову навести порядок в зале. Тот вскакивал с места, подбегал к нарушителям тишины. На какое-то время наступала успокоение, а потом повторялась прежняя картина.

По регламенту концерта казачинцы, как хозяева, выступали последними. К тому времени расхлябанность публики перешла все границы. Появились пьяные, затеявшие ссору и драку. Не обошлось без вмешательства милиции.

С начала концерта и до выступления моего художественного коллектива времени было достаточно. Чтобы скоротать это время и не сидеть в грязном зале, я выходил на улицу и прогуливался на свежем воздухе вокруг ДК. В одну из таких прогулок обратил внимание на показавшуюся очень знакомой фигуру невысокого мужчины, одетого в украинский национальный костюм.

Всмотревшись внимательно, безошибочно определил, что это Григорий Харитонов, хорист музыкально-драматического театра Вятлага. До организации театра, он входил в центральную культбригаду. Участвовал в маленьких эпизодических ролях в опереттах, чаще в хоре. В концертных программах пел русские и украинские народные песни. Он меня тоже узнал. Мы рассказали друг другу о своих судьбах после освобождения из заключения.

Он покинул Вятлаг раньше меня, уехав к себе на родину, в город Таганрог. Работал в торговой сети, жил обеспеченно, в полном достатке более двух лет. Неожиданно его арестовали, не предъявив никакого обвинения, по старому делу. Как и в случае со мной, в тюрьме расписался под извещением о бессрочной высылке в Красноярский край…

Свои коммерческие способности в лагере, в бытность в центральной культбригаде, и позднее в театре, Харитонов с успехом применил в ссылке. В то время как его товарищи по несчастью вынуждены были идти на тяжелую работу в лес, он сразу же устроился заведующим столовой в леспромхозе. Когда я спросил его, как ему живется в ссылке, он, вместо ответа, показал большой оттопыренный палец правой руки, давая тем самым понять, что ему очень хорошо. В Казачинск он приехал с самодеятельностью на смотр.

– Будешь петь русские и украинские народные песни? – спросил я его.

На лице Харитонова появилась саркастическая улыбка:

– Я выступаю не только с песнями, – с долей присущего хвастовства ответил Харитонов. – Играю Карася в сцене с Одаркой из оперы «Запорожец за Дунаем»...

– Ну-у-у! – невольно вырвалось у меня при этой ошеломляющей новости. Я никак не мог предположить, чтобы Харитонов мог сыграть такую сложную роль.

– Не удивляйся, Степан Владимирович, мой Карась ничуть не хуже Карася в исполнении Горского, сам увидишь... Вот только Одарка слабовата. Голос неплохой, да «слон на ухо наступил», часто детонирует... Да и оркестр слабоват, собрали воедино две мандолины, гитару да баян...

Среди постановочного материала в моих бумагах находилось несколько фотографий из постановок Вятлаговского театра. На радостях, я показал их Горскому. Увидав сцену Одарки и Карася в исполнении П. Горского и А. Леман, Харитонов вспыхнул от радости, глаза его загорелись алчным блеском, и он настоятельно и упорно стал просить отдать ему эту фотографию за любую цену.

Удивлению моему не было предела, пока я не догадался, что Харитонову эта фотография была нужна для того, чтобы подтвердить, что он исполнял эту партию в театре. Ведь под гримом трудно было определить, кто на снимке, – Горский или Харитонов.

Заинтригованный, я постарался не пропустить сцену, когда будет в ней Харитонов. И вот я услышал этот знаменитый дуэт в исполнении самодеятельных артистов во главные с Харитоновым. Большего убожества, как исполнялась сцена Карася и Одарки, трудно было себе вообразить. Ничего не осталось от музыки Гулак-Артемовского. Огарка фальшивила, сбивалась, да и Карась пел не лучшим образом – больше рычал да надоедал публике беспрерывным размахиванием дубинки.

Поздно вечером жюри смотра вынесло решение, признав лучшим коллектив Казачинского ДК, оставило его без места и премии на том основании, что в программе участвовал руководитель самодеятельности, то есть я, игравший в сцене второго акта пьесы Островского «Лес» роль Счастливцева.

На таком решении особенно ревностно настаивали директора домов культуры, чьи коллективы принимали участие в смотре… Их поддержал представитель Казачинского райкома партии. Напрасно Бяков доказывал, что каждый руководитель волен выступать или не выступать в своем коллективе. Большинство проголосовало против присуждения коллективу Казачинского ДК призового места. Слишком велика была разница между казачинской самодеятельностью и остальными коллективами. Последние радовались исключению из конкурса своего главного соперника.

После смотра я целиком переключился на спектакль «Сады цветут». Времени оставалась очень мало, репетировали каждый вечер.

Прекратил свои посещения репетиций завкультотделом, редким гостем стал Бяков. Но вечером 25 апреля он пришел в подавленном настроении, при входе ни с кем не поздоровался, притулился к печке, где потеплее, и там просидел всю репетицию. Во время одного из перерывов он тихонько подошел ко мне и попросил, чтобы после репетиции я остался в ДК, ему необходимо со мной поговорить по важному делу. Я почему-то не придал большого значения конфиденциальности такого сообщения, решив, что наш разговор коснется результатов недавнего смотра художественной самодеятельности, тем более что отклики его продолжали волновать казачинскую общественность.

После репетиции мы остались вдвоем. Его беспокойство стало передаваться и мне. Он несколько раз прошелся по комнате, прежде чем стал говорить. Лицо его выражало явное беспокойство, в голосе слышались тревожные интонации:

– Поймите правильно то, что я сейчас скажу. Решение пришло сверху, помимо меня, в виде приказа, который я обязан выполнять безоговорочно. С завтрашнего дня вы считаетесь уволенным. Таково решение Казачинского райкома партии. Вас, как ссыльного, нельзя оставлять руководителем театрального коллектива. Ребятам и мне искренне жаль терять вас, как опытного руководителя, сумевшего принести нам большую пользу, но оставить вас в ДК мы бессильны. В райкоме я просил оставить вас, чтобы осуществить постановку спектакля, но получил категорический отказ. Так что прошу завтра зайти за расчетом...

Оплеванным выходил я из клуба, не понимая, как можно так поступать с человеком только потому, что он ссыльный. А ведь нас заверяли, что ссыльные вправе работать по своей специальности. Единственное их ограничение – покидать назначенное местожительство, в остальном они живут и пользуются всеми правами советского гражданина. Получалось, что Казачинский райком партии, призванный блюсти законы советского государства, сам являлся нарушителем статьи Конституции СССР, предусматривающей право на труд каждому гражданину. Даже будучи заключенным, я постоянно слышал эту аксиому. Отказывающихся работать заключенных насильно выводили в лес, говоря: «Кто не работает, тот не ест!».

Бесполезным оказался и мой визит к начальнику казачинского отдела МГБ. Он развел руками, сказав, что ничем мне не может помочь. Посоветовать что-либо отказался:

– Придется отправиться в колхоз. Это, пожалуй, наилучший выход из положения, – сказал он.

– Ни под каким видом в колхоз не поеду, – ответил я и вышел на улицу.

Весна вступала в свои права. Под теплеющими с каждым днем лучами солнца оседал снег. Весело сбегали с высоких холмов, покрытых вековой тайгой, журчащие ручейки, спешащие отдать свою воду Енисею. А он еще пребывал в покое, покрытый посиневшим льдом, готовый в любую минуту сбросить ледяной панцирь, чтобы ринуться за несколько тысяч километров в Ледовитый океан. Казачинск готовился к ледоходу, который всегда был страшен для населения, когда вода, не имея свободного прохода из-за ледяных заторов ниже по течению, ищет путей по сторонам, затопляя наиболее низкую половину Казачинска. И горе населению, не успевшему перебраться в дома, расположенные на холмах, ближе к лесу. Приблизительно за неделю до майских праздников Казачинский горисполком начинает проводить эвакуацию населения из зоны затопления в северную часть поселка, где берег поднимается на 2-3 метра над уровнем реки. Происходит принудительное выселение, часто со скандалами и энергичными протестами жильцов, не желающих расставаться с собственным жильем.

Весна 1950 года смилостивилась над Казачинском и его жителями. Угроза большого наводнения была предотвращена минерами, вовремя ликвидировавшими мощные ледяные заторы ниже по течению. Подъем воды был, но не столь велик, чтобы причинить большие неприятности. Затопило только подвалы домов в средней части поселка, повредило дворовые постройки, под водой оказались огороды.

Моя квартирная хозяйка вспоминала, сколько бед причинило наводнение прошлого, 1949 года. Тогда вода поднялась более чем на три метра. Поселок полностью оказался под водой. Все сообщение поддерживалось только на лодках. Возникли перебои со снабжением населения продуктами питания, на несколько дней закрылись все учреждения, дети не ходили в школу.

Весна весной, но надо было искать работу. Решил сначала сходить в райком партии, узнать, в чем истинная причина моего увольнения и не возникнут ли новые трудности при устройстве на другую работу в Казачинске.

Секретарь по идеологии без объяснения причин отказался меня принять. Разговаривал с заведующей отделом агитации и пропаганды, весьма несимпатичной женщиной средних лет, державшейся официально и отвечавшей на мои вопросы, не скрывая своей неприязни ко мне. Когда я спросил её, на каком основании было допущено нарушение трудового законодательства, – меня уволили без официального предупреждения за две недели,– она ответила:

– Уволили потому, что так было нужно. На то были веские основания. Вам, как политическому ссыльному, не место в Доме культуры!

– Где же мне работать?

– Ищите! В Советском Союзе работы хватает всем, было бы только желание...

«Ищите и обрящете!». Этот библейский лозунг невольно вертелся у меня в голове, когда я покидал неприветливое здание райкома партии.

Неожиданно на улице столкнулся с Бяковым. Он ходил ко мне домой и теперь, найдя меня, отвел в сторону и стал уговаривать помочь завершить майский спектакль:

– Вчера собрались участники спектакля «Сады цветут». Репетиция сорвалась. Переругались между собой и разошлись. Ребята заявляют, что без руководителя играть не станут. Просят, чтобы вы пришли на оставшиеся три репетиции, а спектакль постараются провести сами, никто ничего не узнает. Я вас очень прошу, придите сегодня вечером к нам, все обещали собраться, а я вас не забуду, после праздников отблагодарю...

Я не стал кочевряжиться, и решил помочь довести спектакль до ума. Никогда не забуду этой репетиции. Она была самой плодотворной, результативной и, я бы сказал, творчески вдохновенной за всю мою многолетнюю практику театральной работы с молодежью.

На занятии стояла гробовая тишина. Девчата и парни вели себя сосредоточенно, собранно и внимательно относились ко всем моим указаниям. Они, конечно, знали, почему меня уволили. В каждой паре глаз я чувствовал сочувствие и поддержку. Охотно повторялись неудавшиеся сцены, никто не жаловался на то, что репетиция затянулась. Мы разошлись только после двенадцати часов ночи.

И все же в среде молодежи нашелся доносчик. А может, не доносчик, а просто болтун. Это не имеет значения, ибо утром Бякова вызвали в райком партии. Позже он рассказал, что ему было вынесено партийное взыскание за низкий идеологический уровень партийной пропаганды, а при повторении подобного случая он лишался партийного билета и места работы.

Майские праздники для всех были праздниками, а для меня – нет. Предприятия не работали, все веселились, ходили на демонстрацию, поздравляли друг друга и собирались за праздничными столами. Мне собираться было не с кем, да и настроение у меня было далеко не праздничное. Днем я уходил в тайгу, отдыхая душой в расцветающем лесу, радуясь гомону птиц и суете зверушек, а вечером сидел в своем уголке, читая хорошие книги, и переживал жизнь этих героев.

На спектакль, я, конечно, не пошел. О нем подробно рассказала моя квартирная хозяйка. Собралось много зрителей, были гости из соседних деревень. Ребята, по её словам, играли хорошо, в зале не смолкали смех и веселье.

После майских праздников отправился искать работу. Обошел все местные промышленные предприятия. Всюду предлагал себя в качестве чернорабочего, но везде получал отказ. Все руководители были в курсе моего увольнения, и никто не хотел портить отношения с райкомом партии, так как я был им заклеймен.

Знакомые уверяли, что легче всего устроиться в леспромхозе, так как он был областного подчинения и не зависел от прихотей руководителей райкома партии. Но и здесь меня постигла неудача. Любопытно, что вслед за мной в леспромхоз пришел наниматься другой ссыльный, и его приняли сразу же на работу в должности обходчика.

Раз райисполком меня уволил, пусть он и ищет мне работу, – решил я и стал наведываться туда, напоминая о своем существовании. Я там стал своим человеком, познакомился с секретарем по идеологии, надоедая ему своими посещениями.

Как-то во время очередного визита, уже не помню какого по счету, секретарь попросил меня подождать, когда он освободится от посетителей. Ждать пришлось очень долго, почти до обеденного перерыва. Уходя на обед, секретарь попросил меня следовать за ним. Остановились мы возле довольно большого земельного участка с хилыми деревьями, жалким кустарником и заросшими сорняками клумбами, примыкающего к зданию райисполкома.

– Есть у меня кое-что для вас, только не знаю, согласны ли вы будете принять мое предложение?..

– Никакого труда не боюсь, здоровье ещё не плохое, силенки есть, готов хоть сейчас взять в руки кирку и лопату... Сколько же можно ходить безработным?..

– Тогда смотрите, – он обвел рукою земельный участок, – это наш поселковый сквер. Забора, как видите, нет, и сюда постоянно заходит личный скот, топчет траву, накладывает кучи навоза и съедает все посаженные цветы. В дневную пору нам нужен здесь сторож, который бы следил, чтобы скотина не заходила в сквер. Платить больше пятидесяти рублей в месяц мы не можем. Вы согласны на такую работу?

Поблагодарив секретаря за предложение, вынужден был отказаться, мотивируя это тем, что только за снимаемый угол ежемесячно плачу 25 рублей, а оставшиеся 25 рублей мне, при всем моем желании, не хватит даже на один черный хлеб.

При всей моей экономии, деньги, полученные при расчете в ДК, таяли на глазах. Обедал в столовой через день, заказывая только суп и хлеб и изредка второе. У хозяйки перестал брать молоко. Утром обходился чаем с черным хлебом, вечером варил «картошку в мундире» и покупал самую дешевую селедку.

Несколько раз пытался получить из сберкассы свои сбережения в размере 500 рублей, которые еще в Нарве положил на сберкнижку, отобранную во время вторичного ареста.

В отделе МГБ утешали обещаниями, что мою книжку не сегодня-завтра пришлют. Но день шел за днем, а книжку все не присылали. Потеряв всякую надежду, я написал в нарвскую сберкассу письмо, в котором сообщал, что книжка утеряна, и одновременно просил переслать мои деньги в Казачинск.

Почти каждый день заходил в казачинскую сберкассу узнать, не пришли ли деньги. В ответ слышал стандартную фразу:

– Нет, ваши деньги еще не поступали!..

Однажды у меня нервы не выдержали и после очередного «Нет, ваши деньги еще не поступали!» я с глубокой горечью воскликнул:

– Господи! Ну как жить дальше?!.. Целый месяц хожу за своими деньгами и не могу получить... На работу не берут!.. Неужели идти воровать?!..

В сберкассе в это время находился незнакомый мужчина, скромно одетый, с седенькой бородкой. Подойдя ко мне, он вытащил их кармана потертый бумажник, достал одну за другой четыре ассигнации по 25 рублей каждая и протянул их мне со словами:

– Возьмите! Они на первых порах вас выручат! Когда появятся деньги, положите их в сберкассу на моё имя. Записывайте: Яковлев, Сергей Александрович. Берите, берите, не отказывайтесь, пригодятся.

В первый момент я так растерялся, что не знал, что и сказать. Ещё бы, совершенно незнакомый человек вдруг предлагает деньги, не имея понятия, кому он их дает и сможет ли получить что-либо обратно.

Придя в себя, я положил врученные мне незнакомцем деньги на стойку кассы.

– Большое вам спасибо, но вынужден от денег отказаться, – сказал я, – ведь вы меня совершенно не знаете, видите в первый раз. Откуда такое доверие?

– Напрасно вы так думаете, – поспешил с ответом Яковлев, – мы отлично знаем друг друга. Да-да, не удивляйтесь. Я говорю совершенно серьезно. Нас познакомило и сблизило общее горе – ссылка. Мы одинаково лишены семей, родного дома, родственников и друзей, свободы... Оказывать взаимную помощь, если она требуется, наш святой долг. Поэтому не возражайте, не стесняйтесь, берите деньги. Они сейчас вам значительно нужнее, чем мне. Как только обстоятельства позволят, вы их вернете. Не правда ли?

С этими словами Яковлев забрал со стойки деньги и сунул их мне в карман.

Подобное событие в сберкассе, вероятно, происходило впервые. Им заинтересовались все сидевшие за стойками кассирши, контролер и даже заведующая, выглядывавшая из приоткрытой двери своего кабинетика. Они прекратили работу и с нескрываемым интересом следили за разворачивающимися событиями. На их лицах можно было прочесть приятное удивление, а мы с Яковлевым покидали сберкассу с затуманенными от слез глазами.

Обменявшись адресами и расставшись с неожиданным меценатом, я устроил себе большой праздник. В столовой заказал полный обед из трех блюд. По дороге домой купил белый батон, вкус которого уже начал забываться, кусочек масла, колбасу, пачку чая и сахарный песок. Заплатил долг хозяйке. После сытного ужина написал огромную петицию в Красноярское краевое управление МГБ, в которой со всеми подробностями рассказал о казачинских злоключениях, о том, как меня незаслуженно выгнали из ДК только на том основании, что я ссыльный, и теперь, вдобавок, никуда не принимают на работу. Свое заявление заканчивал просьбой разрешить мне выехать из Казачинска на Крайний Север, так как на Юг меня в любом случае никто бы не пустил. Просился в любой город Заполярья: Игарку, Дудинку, Норильск, где бы я мог работать по своей специальности.

Поиски работы в Казачинске я продолжал с упорной настойчивостью. По нескольку раз приходил в одно и то же учреждение, просился на самые непрестижные должности, оплата которых позволяла бы сводить концы с концами.

Прошло полтора месяца со дня моего увольнения. Зайдя в контору казачинского райпромкомбината, узнал от знакомого бухгалтера, что увольняется учетчик, и на его место пока никого нет. Начальник отдела кадров согласился меня принять с двухнедельным испытательным сроком.

С работой учетчика я стал справляться довольно легко. В мои обязанности входила проверка выработки производственных цехов комбината – парикмахерской, фотографии, сапожной мастерской, пошивочного цеха. К концу работы я должен был составлять ежедневный отчет, собирать выручку и сдавать её в кассу. За свой труд получал 225 рублей, то есть ровно половину заработка в ДК. Подсчитал, что, живя экономно, смогу не только удовлетворительно питаться, но еще и по 25-30 рублей в месяц откладывать на черный день.

Из Нарвы пришло приятное письмо от Раи, в котором сообщалось, что в июле, во время отпуска, она едет навестить больную сестру Зою в Тимертау (Казахстан), а на обратном пути планирует заехать на несколько дней ко мне в Казачинск.

А тут еще неожиданно позвонили по телефону на комбинат, разыскивая меня, чтобы я зашел в сберкассу. На мое имя пришло 500 рублей.

За короткое время произошло столько радостных событий.

После работы зашел в сберкассу. Перечислил на счет Яковлева 100 рублей. 400 рублей положил на свой, вновь открытый, счет.

Выходя из сберкассы, столкнулся со своим благодетелем, Сергеем Александровичем Яковлевым, который входил в сберкассу.

Мы встретились как хорошие давние друзья, крепко пожав друг другу руки. Я поспешил сообщить, что внес на его счет долг в размере 100 рублей. Кроме того, я поделился с ним своими неожиданными радостями: спустя полтора месяца все же устроился на работу, жду приезда жены, и, наконец, что поступили мои сбережения из Нарвы.

– В жизни человека не может без конца продолжаться горе, – радовался вместе со мной Яковлев, – иначе наше существование становится бессмысленным, бесперспективным. Я, например, твердо верю, что наша ссылка – явление временное, преходящее. Рано или поздно должна восторжествовать справедливость. Мы обязательно вернемся домой, в свои семьи, не сомневайтесь. Всегда живите этой мыслью – и все будет хорошо...

Сергей Александрович вызвался проводить меня и по дороге рассказал о печалях своей жизни.

В тридцатых годах его захлестнула волна прокатившихся по стране арестов. Не избежал он мытарств пребывания в тюрьмах и лагерях. На короткое время выпустили из заключения, чтобы отправить в ссылку. Недалеко от Казачинска Яковлев построил себе домик, обзавелся небольшим огородом, имеет пасеку. Родные не забывают, постоянно пишут, присылают деньги, посылки.

В Казачинске наступило горячее сибирское лето. Неделями держалась сухая погода. Тучи пыли поднимали проезжавшие по песчаным дорогам грузовики. Живя рядом с Енисеем, спасался от жары и пыли частыми купаниями: по утрам, перед уходом на работу, и вечером, по возвращении домой. Донимали комары и мошкара. С раздеванием и одеванием мешкать не приходилось. Даже находясь в воде, трудно было избавиться от комаров.

В вечернюю пору гулять по Казачинску осмеливались только смельчаки, вооруженные густыми ветками, чтобы беспрерывно отмахиваться от назойливых насекомых, которые, как правило, появляются после 15 мая.

В один из выходных я все решился отправиться в тайгу, познакомиться поближе с богатствами сибирского леса.

Загадочная тайга! От Казачинска до неё рукой подать. Нужно только пройти около полутора километров в сторону от реки, подняться на возвышенность и там – её начало... Шутка сказать, тайга занимает площадь в семь миллионов квадратных километров! Меня предупредили, что нужно одеться в соответствующий костюм из плотного, крепкого материала, сквозь который не ощущались бы укусы комаров и мошки. Ноги необходимо обуть в высокие сапоги. На руки надеть кожаные перчатки, предварительно завязав рукава у кистей рук, чтобы туда не попадала мошка. Обязателен накомарник, без которого в лес лучше не ходить.

Немало наслышался я ужасов и небылиц о сибирской тайге. Одно было, несомненно: уходить далеко в глубь леса опасно, легко можно заблудиться. Такие случаи бывали. И не только с детьми, но и со взрослыми, собиравшими грибы, ягоды, кедровые орехи. Из хищных зверей, которые водятся в тайге, опасны бурые медведи, рыси, дикие кошки. Я, на всякий случай, захватил с собой нож.

В лесу меня поразили размеры деревьев. Все они отличались чрезмерной высотой, даже такие обычные деревья как береза, ольха, осина. Других лиственных деревьев я не встречал. В тайге нет дубов, кленов, ясеней. Зато в большом разнообразии преобладают хвойные породы деревьев: лиственница, ель, пихта, сибирский кедр и, конечно, всем знакомая сосна. Лиственница – одно из наиболее красивых деревьев сибирской тайги. Eё высокий прямой ствол достигает высоты 30-40 метров.

Сибирский кедр, или как его называют – кедровидная сосна, самое мощное дерево темнохвойной тайги. Кедр живет свыше пятисот лет. Высота его не менее лиственницы, а толщина достигает двух метров.

Шишки кедра содержат черные орешки, в обиходе называемые кедровыми, служащие важным объектом промысла сибиряков. Из кедрового ореха вырабатывают ценное душистое кедровое масло. Но у сборщиков орехов есть конкуренты в лице птиц – кедровок, которые, собираясь в огромные стаи, способны за несколько дней уничтожить весь урожай.

Гуляя по тайге, невольно вспомнил частые разговоры в лагере о том, как в сибирской тайге бесславно погибали пытавшиеся бежать из заключения смельчаки – беглецы, которые думали здесь спастись от своих преследователей. Если их не настигала пуля, то они все равно здесь умирали от голода, холода, сырости и от ... укусов комаров и мошек. От трупов, объеденных комарами, мошкой и муравьями, оставались только ветхая одежда и обглоданные кости.

В тайге я пробыл не более часу, больше не выдержал. Из-за налипшей мошки накомарник мешал дышать полной грудью, не хватало воздуху. Снять же его, даже на короткое время, я не мог, ибо неминуемо стал бы жертвой миллиарда кровососущих, наполнявших воздух. Их укусы я ощущал даже сквозь одежду, тело горело и чесалось. По возвращении домой и после снятия одежды ужаснулся при виде своего воспаленного тела. Сплошные укусы вызывали сильнейший зуд.

На оглавление  На предыдущую На следующую