На положении крепостных (Казачинск)

По 25 человек вызывают из камеры с вещами. Вопреки правилу, выводить по определенному списку предлагается по желанию. При выходе в коридор со слов записывают фамилию, имя, отчество, год рождения. На дворе, куда нас вывели, стоят несколько грузовых машин с высокими бортами, готовых к отъезду. Мы обратили внимание на кучку людей, собравшуюся возле тюремных ворот, человек около 10-14, внимательно следивших за нами. Позднее мы узнали, что это были представители колхозов Красноярского края, специально приехавшие разобрать нас на сельхозработы в свои колхозы.

Раздалась команда: «Всем положить вещи около первой машины и гуськом, медленно двигаться вокруг двора!»

Колхозные предприниматели вышли вперед и внимательно разглядывали проходивших мимо них ссыльных, будто прикидывая наши способности трудиться на крестьянстве, определяли достоинства и недостатки каждого в отдельности. В голове у меня воскресла унизительная картина покупки крепостных крестьян в дореформенной России. Мы обязаны были совершить несколько кругов. Покупатели «живых душ» что-то записывали в свои блокнотики, обменивались впечатлениями, спорили между собой, а мы, как безмолвная скотина, продолжали идти до тех пор, пока не услышали нового распоряжения: «Забрать вещи и садиться в машину!»

В нашу машину сели представитель колхоза и конвоир с винтовкой. Первое, что мы узнали, это то, что едем в Казачинский район Красноярского края, более чем за двести километров от Красноярска.

Солнечное мартовское утро предвещало хороший весенний день. Ветра не было, над головой безоблачное небо. Снег таял, дороги развезло.

Скоро выехали за черту города. Ненадолго задержались, пока нас не догнали остальные три машины. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее. Город остался далеко позади. По сторонам дороги то тут, то там мелькали жалкие деревушки, застрявшие в снежных сугробах, домишки с соломенными крышами и бедно одетыми крестьянами. На крестьянах – выцветшие шапки-ушанки, нахлобученные так низко, что лиц невозможно разглядеть, замусоленные бушлаты повязаны цветными поясами, на ногах рваные – валенки.

Тем страннее было слышать пропагандистские речи, разглагольствования сидевшего неподалеку от меня колхозного уполномоченного, уверявшего всех сидевших в машине, что колхозники сейчас живут неплохо, получают за трудодни не только продукты, но и деньги. И нам, мол, в колхозе будет хорошо. Каждого обеспечат жилплощадью, прилично оплачиваемой работой, а холостые смогут быстро устроить свою личную жизнь: в колхозе после войны остались вдовы, имеющие собственные дома и неплохие приусадебные участки.

Поля сменялись лесными массивами, раскинувшимися на многие десятки километров. Вот она, необозримая сибирская тайга.

К вечеру похолодало. Стыли ноги, не спасали даже валенки. Хотя ветра и не было, дрожь пробирала насквозь, каждый по-своему пытался согреться: прятали головы в воротники пальто, залезали под скамейки, скрючивались в три погибели. Когда совершенно стемнело, остановились в какой-то деревне. По предварительной договоренности, нам было отведено три больших избы, жарко натопленных, и с соломой на полу для спанья. Выдали по небольшому куску хлеба. На столе стоял большой бак с кипятком.

Никого не интересовало, в какой мы деревне. Перекусив, сразу же легли спать. Сон пришел моментально, спали как убитые. Поутру уполномоченный с трудом нас разбудил. Никому неохота было вставать, чтобы ехать дальше. Стали просить разрешения поспать еще пару часов. Но никакие просьбы и уговоры не помогали. Непреклонный в своем твердом намерении ехать дальше, уполномоченный требовал собираться в дорогу, чтобы засветло приехать на место.

Когда все расселись, мне выпало место рядом с уполномоченным, и я решил поподробнее расспросить его о жизни сибирских колхозов. Но не тут то было. Его компетентность ограничивалась рамками восхваления колхозного строя и нежеланием говорить об отрицательных сторонах колхозной жизни. Если он и упоминал о незначительных трудностях, то называл их временными явлениями.

На мой вопрос, как работают деревенские клубы, есть ли в них кружки художественной самодеятельности и часто ли даются концерты, я узнал, что клубы имеются, но из-за отсутствия руководителей заниматься с молодежью некому и поэтому клубные помещения долгое время находятся под замком.

Узнав, кто я такой, стал меня агитировать по приезде в колхоз стать избачом, взять на себя руководство просветительной работой.

– Заниматься с молодежью вы сможете по окончании рабочего дня, – закончил он.

Такой оборот дела меня несколько озадачил и, конечно, удивил:

– Если я вас правильно понял, руководство самодеятельностью не освобождает от обязанностей работать по хозяйству?

– Совершенно верно, – энергично поддержал меня уполномоченный, – клубный деятель в деревне должность неоплачиваемая, на общественных началах. Но почет и уважение я гарантирую.

– Ещё один вопрос, если можно. Могу ли я по собственному желанию покинуть колхоз и перейти на другую работу, скажем, в леспромхоз, на местное предприятие или в какое-нибудь местное учреждение, где больше платят?

– Ни в коем случае! При данных обстоятельствах вы закрепляетесь за колхозом и покинуть его можете только с разрешения общего собрания колхоза, которое вас, конечно, никогда не отпустит, так как рабочей силы всегда не хватает. Вас может отпустить и местный отдел МГБ, если он считает нужным определить вам другое местожительство.

«Значит навсегда прикрепляюсь к земле, становлюсь подневольным рабом», – мелькнула в голове мысль, и я даже испугался её, решив всеми средствами добиваться изменения своей судьбы.

Но что предпринять, как поступить? Бесполезно было просить содействия уполномоченного. Решил действовать по приезде на место, хотя и понятия не имел, с чего начать и на кого можно рассчитывать в столь непростом деле.

Пока я предавался этим безрадостным мыслям, дорога свернула ближе к Енисею. Вот она, огромная сибирская река, которая до поры до времени прячет свою могучую силу под лед. Проезжаем Казачинские пороги, узкое место реки, очень опасное для судоходства.

В районный центр, село Казачинское, приехали засветло, около двух часов дня. Машины остановились у крыльца одноэтажного деревянного дома, целиком занимаемого местным отделом МГБ. Нас встречало его руководство и председатели близлежащих колхозов.

Уполномоченный показал мне на одетого в овчинный полушубок высокого человека:

– Вот председатель колхоза, с которым вы будете иметь дело.

Как только выгрузились из машины, я подошел к этому человеку.

Передо мной стоял буквально Голиаф, ростом не менее двух метров и нескольких сантиметров. Когда я с ним разговаривал, приходилось все время задирать голову. Правда, утешала одна мысль, сказанная кем-то, что крупные люди, как правило, мягкие по характеру, доброжелательно настроенные и отзывчивые. Это я сразу почувствовал, когда сбивчиво изложил свою просьбу. Обратив внимание на мой небольшой рост и на мою худобу, – за полгода пребывания в тюрьме я страшно исхудал, – он согласился не брать меня в колхоз, а оставить в Казачинске при одном условии: вместо меня в колхоз должен приехать кто-нибудь другой. Председателю важно привезти 25 человек, от этого количества он не может отказаться.

Не возражал против того, чтобы оставить меня в Казачинске, и начальник МГБ. Но возникал сложный вопрос – кого найти вместо меня.

А дальше получилось как в сказке. В кабинет, где мы уже обсуждали этот вопрос, вошел средних лет мужчина, тоже ссыльный, работник Казачинского леспромхоза, добровольно выразивший желание ехать в колхоз. На вопрос начальника, почему он хочет покинуть Казачинск, тот стал жаловаться, что его притесняют в леспромхозе, плохо к нему относятся, вдобавок квартирная хозяйка потребовала, чтобы он освободил занимаемый им угол, ибо со дня на день она ждет приезда родственников из Красноярска.

Через час четыре машины со ссыльными отправились в дальнейший путь, держа направление на колхозы Казачинского района, а я остался один со своими вещами в совершенно чужом и незнакомом мне месте с двадцатью рублями в кармане, которые у меня сначала отобрали в Таллинской, а затем возвратили в Красноярской тюрьме.

Начальник МГБ сразу же меня предупредил, что раз я отказался ехать в колхоз, где мне были обеспечены жилье и работа, то в Казачинске никто обо мне беспокоиться не будет, устраивать жизнь придется самостоятельно. Если в течение двух недель я не найду применения своему труду, то буду в принудительном порядке отправлен в колхоз.

Начальник познакомил меня и с обязанностями ссыльного. Через каждые две недели я обязан приходить в отдел для регистрации. Я также обязан поставить их в известность, куда я устроился на работу и где буду жить. Точно так же необходимо поступать при смене работы и перемене места жительства. Без их разрешения я не имею права покидать Казачинска более чем на три километра. В случае самовольного отъезда, я буду считаться в бегах, за меня осудят к 25 годам ИТР в лагерях.

Узнав, что в Казачинске имеется Дом культуры, в первую очередь направился туда. Как и все деревенские клубы, встречавшиеся нам в пути, этот клуб имел такой же жалкий, неказистый вид. Здание клуба, представлявшее необшитый деревянный сруб, давно нуждалось в капитальном ремонте. Наружу выпирало полуразвалившееся крыльцо. Наружная дверь оказалась открытой. При входе в фойе первое, что бросалось в глаза, это грязь и пыль. Валялись бумажки из-под конфет, сплошным слоем лежала шелуха от семечек. Неопрятное впечатление производили висевшие на прокопченных стенах оборванные, выцветшие лозунги и портреты членов Политбюро: Сталина, Молотова, Ворошилова, Берии и прочих.

Зашел в зрительный зал, благо дверь также было открытой. Такое же запустение и грязь. Большая часть скамеек сломана. Анахронизмом выглядит текст висящего над сценой лозунга с ленинским изречением: «Искусство принадлежит народу!». О каком искусстве может идти речь в этом хлеву, подумал я, если не соблюдаются элементарные правила чистоты и порядка в общественном учреждении, именуемом Домом культуры. Можно жить в бедности, недостатке, но сопутствовать нужде не обязательно должна грязь...

На сцене, куда я, пользуясь случаем, поднялся, такое же запустение. По углам валяются остатки каких-то декораций, сломанные стулья и такой же стол. Вместо сукон по краям сцены висят грязные, рваные тряпки.

Чей-то негромкий кашель из-за стены вывел меня из грустных размышлений. Я поискал глазам и увидел небольшую дверь, как будто в гримерную. Постучался. Мужской голос пригласил зайти. Захожу. В жарко натопленной небольшой комнате, действительно являющейся гримерной, сидит, склонившись над счетами, молодой человек. Знакомимся. Это директор Казачинского Дома культуры – Бяков. Первое впечатление приятное: открытое русское лицо, приветливые светлые глаза, крепкое пожатие руки.

Рассказываю о себе со всеми подробностями: где и когда работал, как попал в тюрьму, как привезен в качестве ссыльного в Казачинск. Высказываю просьбу принять на работу руководителем драматического коллектива.

Мое появление и просьба об устройстве на работу Бякова нисколько не удивили. Оказывается, у него неоднократно руководителями кружков работали ссыльные. Бывали всякие: хорошие и плохие, трезвенники и пьяницы, которых приходилось затем увольнять. В настоящее время должность руководителя драматического кружка вакантна и он согласен принять меня на эту должность и платить 450 рублей в месяц. Прикидываю: в Нарве получал 700 рублей в месяц, но здесь, в деревенских условиях, можно обойтись и этой суммой. Тем более, что приехал из тюрьмы и на первых порах такой зарплатой должен быть доволен.

Бяков предложил начать работу сегодня же, обещав собрать коллектив к семи часам вечера.

– В середине апреля намечается районный смотр художественной самодеятельности, – внушительно добавил Бяков, – нужно спешить с подготовкой программ для смотра. А там и майские праздники не за горами, а к этим праздникам обычно готовятся большие спектакли. Перед Домом культуры стоят большие и ответственные задачи, – посмотрел на меня и, видимо, посчитав официальную часть законченной, добавил: – А коллектив у нас неплохой: девчата и парни по много лет выступают в самодеятельности. Есть, способные, даже талантливые, вас не подведут. От вас зависит, как вы сумеете их организовать. Вы для них пример. Не допускайте пьянок и не потакайте любителям «зеленого змея», все внимание сосредоточьте на работе. И успех вам гарантирован. Сегодня вечером, когда они все соберутся, я познакомлю вас с ними. Вы побеседуйте, почитай те материал, который собираетесь ставить. Вот вам несколько сборников с пьесами и интермедиями, быть может найдете что-нибудь подходящее.

С этими словами Бяков протянул мне несколько потрепанных журналов.

Внимательно выслушав наставления и советы Бякова, я ответил, что в отношении пьянок и дисциплины он может не беспокоиться. Сам я непьющий и, конечно, не допущу нарушения порядка в коллективе. На первый случай я материалом обеспечен, с собой имею литературу для концертных программ, есть несколько многоактовых пьес, будет что выбрать для майских праздников.

В данную минуту меня беспокоило одно – нет крыши над головой, не имею пристанища. Вещи пока находятся в отделе МГБ. Никого здесь не знаю, не ведаю к кому обратиться, чтобы найти хотя бы угол. Бяков меня тут же прервал, сказав, что несколько дней я смогу прожить в, доме колхозника, а дальше видно будет, молодежь поможет отыскать квартиру.

По указанным Бяковым приметам я быстро нашел «дом колхозника», там для меня нашлась свободная койка, и четыре первых ночи я провел в теплой комнате под чистыми простынями и пикейным одеялом. С помощью участников самодеятельности в дальнейшем я снял комнату в семье стихового агента.

Занятия драматического кружка проходили с полной отдачей сил, как моих, так и молодежи. Попутно с концертной программой для районного смотра художественной самодеятельности, готовил майский спектакль – четырехактную комедию «Сады цветут». Вместо предусмотренных трех занятий в неделю репетиции проводились каждый вечер.

На оглавление  На предыдущую На следующую