Старая песня на новый лад

В кабинете директора Орлова кроме меня никого не было. Я углубился в чтение газет, как вдруг раздался телефонный звонок. Подняв трубку, услышал незнакомый мужской голос:

– Дудинский Дом культуры?

– Да!

– Позовите к телефону Рацевича!

– Я у телефона! Слушаю вас.

– Потрудитесь явиться в отдел МГБ в кабинет № 6...

– По какому делу?

– Придёте – узнаете! Не задерживайтесь, выходите сразу!

Вошел Орлов. Узнав, откуда звонили, он чертыхнулся и сказал, что будет меня ждать, никуда не уйдет.

Быстро поднялся по ветхой деревянной лестнице на второй этаж. По обе стороны коридора – несколько кабинетов оперуполномоченных. Стучусь в дверь с дощечкой под цифрой 6. Из-за двери, обитой войлоком и клеенкой, слышу голос, приглашающий войти. Открыв дверь, оказался в кабинете опера Лисенко.

Не успел я переступить порог двери, как услышал вопрос: какую должность я занимаю в Доме культуры. Больше вопросов задано не было. Лисенко сказал:

– По возвращении в Дом культуры скажите своему директору, что вы у него больше не работаете, чтобы он немедленно произвел с вами расчет и заплатил за проработанное время. Заберете свои вещи и придете ко мне... Понятно?

– Мне неясно, почему я должен говорить Орлову о своем увольнении из Дома культуры, на основании чего? С какой стати я обязан с вещами возвращаться к вам?

– Сегодня вас отправляют в рыболовецкий колхоз!

– Старая песня на новый лад, – невольно вырвалось у меня с языка, – скажите, пожалуйста, когда вы меня оставите в покое и дадите спокойно работать? Я имею на то разрешение вашего начальника подполковника Барышева. Вы собирались три недели назад вывезти меня из Дудинки, но ничего не получилось. Тогда я заявил, что добровольно никуда не уеду и теперь повторяю то же самое. А ваше самоуправство сегодня же обжалую в письме Красноярскому краевому МГБ...

Не сказав больше ни слова, я вышел из кабинета.

Орлов выслушал мой рассказ внимательно и сказал:

– Сочувствую, Степан Владимирович, но сейчас ничем помочь не могу. Все первые лица разъехались. Апеллировать не к кому... Придется смириться и ехать. Все равно там долго не продержат. Как только замерзнет река, так закончится и путина, всех привезут обратно.

Потом задумался и вслух поделился своими соображениями:

– Не получилось ли недоразумение. Быть может, какой-нибудь старательный чинуша в отсутствии подполковника среди бумаг отыскал невыполненное распоряжение своего начальника и решил теперь, хотя бы задним числом, его осуществить.

Орлов в задумчивости вышел и решил зайти в МГБ. Там его предположение полностью подтвердилось. Пока Барышев был в командировке в Норильске, его заместитель, проверяя бумаги, нашел приказ обо мне с предписанием незамедлительно покинуть Дудинку и дал ему ход. С возвращением Барышева, Орлову удалось уладить недоразумение, и с тех пор меня окончательно оставили в покое. Два раза в месяц я заходил в отдел МГБ на отметку к Ярлыкову, тот, в свою очередь, наведывался к нам в ДК поиграть в шахматы, а заодно и узнать, как ведут себя, как работают его подопечные, ссыльные Пшенников и я.

Из Дома колхозника перебрался в балок Дома культуры. Это небольшая пристройка к ДК с южной стороны, обращенная к Енисею. Своим внешним видом балок напоминал дот. Дощатые стены, засыпанные опилками, на треть вросли в землю. Окна находились на уровне земли. Еще ниже опускалась дверь, которая в зависимости от влажности то закрывалась на ключ, то нет, и тогда её приходилось подпирать изнутри огромным колом. Балок отапливался плитой с теплым щитом. В комнате за перегородкой спали я с Пшенниковым, в кухне – завхоз Сергиенко.

В целях экономии я в столовую не ходил и готовил себе еду самостоятельно. Варил суп, макароны, кашу, жарил рыбу. Мои соквартиранты, пока у них были деньги, шатались по ресторанам и столовым, по два-три дня не приходя домой, и лишь голод заставлял их возвращаться. Тогда начиналось попрошайничество в долг без отдачи. Иногда попойки происходили у нас на кухне, в комнату я их не пускал. Пьянство начиналось обычно поздно вечером после репетиции и продолжалось всю ночь и на следующий день вплоть до вечерней репетиции. Пшенников неоднократно приходил на занятия в нетрезвом виде. А по милости пьяного завхоза ДК оставался без угля и нетопленным. Да и воду тогда привозили в бочках, и если завхоз вовремя не подходил, то оставлял ДК и без воды. Все мои попытки прекратить попойки не давали результата, потому что сам Орлов не прочь был выпить и нередко принимал участие в этих пьянках.

Когда у моих компаньонов деньги окончательно иссякали, в долг никто не давал и занять их было не у кого, они начинали «чифирить» – пить исключительно крепкий чай, который заваривался из расчета: четвертушка чая на кружку кипятка. От такого напитка совершенно теряется человеческий облик. Глаза наливаются кровью, ноги отказываются ходить. Такого пьяного невозможно уложить спать – сон полностью теряется. Организм отравляется алкалоидом, который известен в медицине как сосудорасширяющее средство.

Чифирение делало Пшенникова невменяемым, неработоспособным человеком. Из-за него срывались репетиции вокального и танцевального коллективов.

О безобразиях, творимых в Доме культуры, знало руководство райисполкома и райкультотдел, но мер по их искоренению никаких не предпринималось, так как никто из грамотных музыкантов не соглашался идти работать на такую маленькую, по масштабам Дудинки, зарплату.

Однако всему приходит конец. И вот однажды я ставил спектакль «Капитан семейного корабля». Одну из главных ролей в этом спектакле играл Орлов. Из-за его отсутствия начало спектакля задерживалось, Наконец, он явился. Но боже, в каком состоянии! Он едва стоял на ногах, ничего не соображал, изо рта лилась слюна, говорил нечленораздельно. Одним словом – выпускать на сцену в таком виде его нельзя было ни под каким видом. К сожалению, он не имел дублера, поэтому пришлось применить народные средства: окунать голову в воду, натирать виски нашатырным спиртом, поить до рвоты. Кое-как привели его в чувство и с часовым опозданием начали спектакль. Но играл Орлов так, что зрители сразу же почувствовали, что он пьян.

Этот спектакль явился «лебединой песней» Орлова. На следующий день его сняли с поста директора Дома культуры.

Орлова на посту директора сменил Петухов, полная противоположность своему предшественнику: трезвенник, педант, кабинетный работник. Не успев принять дела, Петухов первым делом вызвал мастеров и принялся переделывать свой кабинет. Его мало беспокоило, что протекает крыша ДК и проваливается пол в фойе. На стенах кабинета появились мохнатые ковры, полированный пол блестел матовым цветом, а с наружной стороны двери появилась табличка: «Без доклада не входить»

Клубные работники стали опасаться заходить к нему без особой надобности, потому что он, не стесняясь, напоминал, что его нельзя отвлекать по пустякам. Говорить надо только по существу и поскорее уходить, чтобы не мешать ему работать.

Я не мог пожаловаться на плохое отношение к себе Петухова. Наоборот, он был внимателен, ценил меня как трезвого, исполнительного работника, прислушивался к моим советам, вопреки своей привычке со всеми подчиненными разговаривать свысока, и даже старался помочь в решении вопросов, касающихся ДК. Неоднократно высказывал сожаление, что мне приходится жить вместе с пьяницами, и обещал позаботиться о более сносном жилье.

Слово свое он сдержал, предоставив мне крохотную комнатку в 5 кв. метров на втором этаже мансарды ДК, рядом с помещением, отведенным под культотдел. Вот когда я почувствовал себя хозяином положения: мог быть спокоен за сон, за работу, за сохранность вещей, еды, всякой мелочи, постоянно у меня исчезавшей. Дошло уже до того, что приготовленный ужин к вечеру исчезал. Пропадали хлеб, сахар, консервы.

Комната находилась над лестницей. Под половой доской была пустота, обычно холодная, отчего пол также был холодный. Через тонкую филенчатую дверь постоянно поддувало. Особенно остро холод ощущался зимой. Вода в ведре, стоявшем на полу, к утру замерзала, хотя температура в комнате, после того, как истоплена печь каменным углем, поднималась до 22-24 градусов. К утру градусник показывал 10 градусов, а на полу было и того меньше. Но, тем не менее, покой компенсировал все недочеты этого, с позволения сказать, скворечника.

Как-то однажды встретил на улице Радкевича. Он пригласил к себе и рассказал много интересного, в том числе и о Семенове, с которым мы приехали в Дудинку. После того как он согласился ехать в Никольское, поставили его рабочим в колхоз. Выращивал он капустную рассаду, помогал строителям при строительстве колхозного двора. Материально жил плохо, как говорится, «перебивался с хлеба на квас». С наступлением зимы ему предложили занять место продавца в далекой тундре – обслуживать оленеводов и охотников. За 600 километров его увезли в глухую тундру. Предоставили крохотный балок, который одновременно был складом, магазином и его жильем. Снабдили самым необходимым – углем, керосином, хлебом, солью, сахаром, табаком и, конечно, спиртом. Раз в две недели пополняли товар, который привозили на оленях из Никольского.

Жил Семенов в полном одиночестве. Имел в своем распоряжении ружье, с помощью которого не раз отгонял завывавших под окнами голодных волков, занимался охотой. Ловил в силки куропаток. До наступления холодов рыбачил в озере, находившемся рядом с балком. По 5-6 дней не видел живой души. Общался только с оленеводами и охотниками, затоваривавшимися у него продуктами и мануфактурой. Не имел понятия, что делается на свете. Читал только то, что осталось от предыдущего продавца, да и то все уже перечитал. Каждый раз просил привезти хотя бы старых газет, но каждый раз их забывали.

Зато Радкевич устроился отлично. Как он и предполагал, при освобождении места директора Промкомбината, оно было предложено ему. Получал он приличную зарплату, имел казенную отдельную комнату. Отдел МГБ его ни разу не беспокоил, видимо, там смирились с его категорическим отказом уехать в Авамский район.

Были у Радкевича и планы на будущее. Летом к нему в гости приедет жена и если её здесь понравится, то на следующий год приедет на постоянное жительство. В случае приезда жены, Радкевичу обещали предоставить квартиру.

А моя работа в Дудинском ДК продолжалась. Второй крупной постановкой, после «Капитана семейного корабля», явилась пьеса Островского «Не в свои сани не садись». На её подготовку я затратил более трех месяцев. Декорации к спектаклю нарисовал ссыльный художник, в прошлом ленинградский архитектор, еврей Крейцер. Вместе со своей женой он организовал в ДК кукольный театр, в котором я выступал в качестве чтеца.

К моменту выпуска пьесы «Не в свои сани не садись» из Красноярского краевого отдела культуры приехал представитель, который имел задание обследовать состояние культурно-просветительской работы в Дудинском районе. Особое внимание он уделил Дудинскому ДК. Начал с помещения, обратил самое серьезное внимание на его катастрофическое состояние, на необходимость как можно скорее приступить к строительству нового здания. Вникал в работу каждого кружка в отдельности, присутствовал на занятиях, интересовался отношением кружковцев к своему руководителю, знакомился с журнальными записями, посещаемостью занятий, пропусками и не стеснялся спрашивать, почему они происходили.

Был частым гостем моих репетиций пьесы «Не в свои сани не садись». В перерывах заводил разговоры с исполнителями, расспрашивал, как они учат роли, как понимают идейный смысл творчества русского драматурга-классика, какова обличительная направленность данного произведения и почему так необходимо знакомить молодежь с творчеством Островского.

После премьеры, собравшей полный зал и встреченной, судя по продолжительным аплодисментам и неоднократным вызовам актеров, доброжелательно, красноярский гость собрал нас в репетиционном зале и зачитал свою рецензию на спектакль. Рецензия была большая, полностью заполняла школьную тетрадь. В ней говорилось о большом значении спектакля, его воспитательной роли, о каждой мелочи в постановке, про декорации, грим, костюмы. Очень подробно говорилось об игре каждого актера, невзирая на величину роли. В этой рецензии было немало комплиментов как актерам, так и мне, как артисту и режиссеру.

На оглавление  На предыдущую На следующую