В Норильск

Время шло. Вот и завершилась весна. С каждым днем пребывание в тюрьме становилось все невыносимее. Меня трижды переводили в другие камеры. Кто-то исчез, кого-то отправили по этапу, кого-то перевели в другое место. Все меньше оставалось тех, к которым я успела привыкнуть, которые, каждый по-своему, был интересен и прост. Встречи с новыми людьми наводили скуку. В тюремной библиотеке пробовала брать книги для чтения, но они были настолько малосодержательны и примитивны, что читать их не хотелось.

Все тюремное окружение давило и угнетало. Моментами казалось, что серые тюремные стены высасывают кровь, гнетут и давят так, что хочется кричать, биться головой о стену, чтобы только поскорее вырваться из этого умертвляющего душу и тело дома. Наконец настал такой момент, что я не смогла больше сдерживаться и в отчаянии стала стучать кулаками в дверь, неистово кричать. Перепуганный надзиратель, в чине сержанта, открыл дверь. В состоянии сильнейшей истерии я кричала ему, что не могу больше выдерживать тюремного режима и требую скорейшей отправки на этап. Это ли подействовало, или пришло время, но вскоре меня вызвали с вещами из камеры.

В тюремном дворе нас собрали человек пятьсот – очередной этап. Куда – никто не знал. Ночью нас вывели на пустынные улицы города. Каждая заключенная несла с собой свои вещи. У меня был тяжелый деревянный чемодан, который все время заставлял меня останавливаться передохнуть. Но конвоиры подгоняли, сбоку огрызались злющие псы.

Наконец нас привели в пересыльный лагерь и завели в один из бараков. В такие пересыльные лагеря помещали лиц, которых уже осудили и они ждали своего распределения в лагерь или их собирали в пересыльные лагеря для того, чтобы накопить достаточное количество человек, чтобы сформировать этап в каком-то определенном направлении Большой полупустой барак, с двойными сплошными нарами вдоль стен, стал быстро заполняться. Я заняла место на втором ярусе. Кормили нас отвратительно. Выдавали сырой хлеб, который приходилось высушивать. Многие страдали острыми желудочными расстройствами.

Через несколько дней наш барак посетила комиссия, состоявшая из представителей лагерной и тюремной администрации. Нас выстроили вдоль нар и комиссия встала перед нами. Их интересовало, как мы устроились на новом месте, каковы у нас бытовые проблемы, есть ли претензии или жалобы. Барак молчал. И лишь после повторного предложения высказаться вперед вышла высокая молодая эстонка Аста Тофри и с заметным акцентом спросила:

– Почему в лагере так плохо кормят? Еще будучи на воле, я прочитала в одной из газет, что в Англии взбунтовались заключенные одной из тюрем, когда им не приготовили утреннего какао!..

На какое-то непродолжительное мгновение воцарилась неловкая тишина. Лица членов комиссии постепенно вытягивались в каком-то обиженном недоумении и возмущении от «бестактности» заданного вопроса. А мы, в свою очередь, были поражены смелостью эстонки. Мы знали, что задавать подобные вопросы, то же самое, что рассказывать анекдоты про партию или Сталина. Они влекут за собой самые серьезные последствия, вплоть до предания суду за дискредитацию Советской власти и за восхваление буржуазного строя.

Но, так как вопрос задала эстонка, мало знакомая с советским строем, ей сделали снисхождение и один из членов комиссии прочитал нам что-то типа лекции о превосходстве социалистического строя над всеми остальными, о том, что мы, страшные политические преступники, изменники Родины, должны гордиться тем, что живем в такой стране, и благодарить партию, правительство и лично товарища Сталина за то, что нас еще не расстреляли, а кормят и поят по соответствующим тюремным нормам, которые научно рассчитаны и удовлетворяют требованиям взрослого организма.

После месяца на пересылке нас ночью вывели из зоны. Более ста человек шагало в сторону реки Енисей. Из-за темноты я не могла разглядеть, что это было за судно, в которое нас запихивали. Только опускаясь в трюм все ниже и ниже, поняла, что это баржа. Набили нас, как «сельдей в бочку». В кромешной тьме трюма не было никакой возможности передвигаться. Сидевшие и лежавшие на полу вповалку не могли шевельнуться, стиснутые бортами судна и друг другом. Мы поняли, что баржа отчалила, по мерным всплескам воды вдоль бортов и легкому покачиванию, но не было слышно характерной для самоходного судна вибрации от работающего двигателя. Значит, нас или толкали, или тянули. Куда мы плыли, вверх ли, вниз ли по течению, нам было неведомо. Чувствовали лишь, как день сменяется ночью, а ночь днем. Днем в трюме было жарко и душно, ночью ощущалась прохлада. Получали обычный этапный паек: хлеб и соленую рыбу. Обходились без горячей пищи. Время от времени охрана приоткрывала наружные люки, и тогда мы могли дышать свежим речным воздухом. Многие женщины болезненно переносили такое плавание. Хоть нам и не сообщали, куда везут, но я догадывалась, что в сторону Дудинки, потому что с каждым днем становилось все холоднее и холоднее, чему я в душе радовалась: все ближе к своим родным мужу и сыну. Так оно и оказалось на самом деле. Через пять суток мы пристали в порту Дудинка. Выгрузка состоялась днем. Тут же у причалов нас построили в колонны по четыре человека и под конвоем повели по улицам Дудинки.

Боже! Как мне хотелось увидеть своих. Я внимательно вглядывалась в лица прохожих, надеясь увидеть тебя с Лекой или, в крайнем случае, кого-нибудь из знакомых, чтобы подать о себе знак. Проходя мимо Дома культуры, глаз не отводила от нашей мансарды. Увы! Никого не встретила, никого не увидела, кому могла бы передать несколько слов о себе…

Пришли в лагерную зону уголовников на окраине Дудинки. К счастью, пробыли в ней недолго. Страшно было смотреть на физиономии бандитов, с вожделением смотревших на нас, женщин. Продержав в мужской зоне непродолжительное время, нас отконвоировали дальше, теперь уже на вокзал. Подогнали состав из маленьких деревянных вагончиков, набили в них и повезли в Норильск, куда вечером и приехали. Опять выгрузили, под конвоем отвели в 6-е лаготделение Норильского горного лагеря и разместили по 120 человек в одном бараке. Сводили в баню, выдали по матрацу, подушке, одеялу и дали отбой. Вымотанные переходами и разомлевшие после бани, мы все моментально уснули, забыв про еду. Накормили нас только на следующее утро – по миске жидкой, сваренной на воде, каши, 200 граммов хлеба и по кружке горячего чая.

Наш этап состоял преимущественно из украинок-бендерок, имевших длительные сроки и обвинявшихся в измене Родины. Они одинаково отвергали как советскую, так и немецкую власти, были сторонницами самостоятельности Украины и страшно возмущались, когда им приписывали измену Родине.

По прошествии двух дней отдыха нас разбили по рабочим бригадам. Началась суровая лагерная жизнь, так называемого спецлагеря, с его строгим режимом, при котором подавляется личность, которую заменяет номер, нарисованный несмываемой краской на спине тулупа, а на других предметах туалета мы должны были эти номера пришивать на видном месте. В номерах заключенных Горного лагеря использовались литеры от “А” до “Я”, на каждую литеру приходилось 1000 номеров. Я имела номер Х-376. Боже сохрани было находиться на территории лагеря или выйти на работу не имея номера за спиной. Это грозило немедленным карцером.

Условиями содержания нам разрешалось отправлять за пределы лагеря одно письмо в год. Исключались свидания с родными. После отбоя, в 10 часов вечера, на двери бараков вешались огромные замки, которые дежурные по лагерю открывали только с подъемом в 6 часов утра. Строго запрещалось иметь остро режущие предметы – бритвенные лезвия, перочинные ножички, ножницы, а также иголки, спицы. Дважды в месяц, когда заключенные находились на работе, производился тотальный обыск. Перерывались все вещи и разбрасывались по всему бараку. Пришедшим после тяжелого трудового дня заключенным требовалось несколько часов, чтобы отыскать свой скарб, разбросанный где попало. Серые и грубые надзирательницы своевольничали, требовали безоговорочного выполнения всех своих распоряжений, а чуть что грозили карцером. Самое лучшее было – не вступать с ними в пререкания, молчать и терпеливо делать то, что прикажут.

Будили нас в шесть часов утра. К этому времени бараки остывали и было очень холодно. Мылись в еще более холодных коридорах, в которых было чуть теплее, чем на улице.

Кутались во что попало, лишь бы не замерзнуть. На ноги обували огромные, латанные, перелетанные валенки. Поверх грязных ватных штанов хоронились в телогрейки и бушлаты. На головы нахлобучивали, наподобие «буденовок», ватные стеганые шлемы и, у кого имелись, стеганые платки. Словно закованные в панцирь, мы своим видом напоминали роботов и были малоподвижны.

После незамысловатого скудного завтрака (кусок хлеба, жидкая каша, горячий чай) в половине восьмого утра выстраивались у вахты. Шла проверка, которая иногда затягивалась на час и более. Пересчитывали по два-три раза. Мы буквально замерзали, стоя неподвижно на обдуваемом всеми ветрами плацу. Надзиратели не торопились, им, по-видимому, нравилось нас мучить. Среди них было немало садистов, смаковавших терзания несчастных женщин, многие из которых «доходили»: изнурительная работа и недостаточное питание превращали их в ходячие скелеты.

Наконец открывались ворота. Плотно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то уберечься от холода, мы шли медленно, не торопясь, на работу. Невероятно хотелось спать. Шагавшие в средине колонны закрывали глаза и дремали на ходу, не обращая внимания на окрики сопровождавших колонну конвоиров. Часа через два, отмерив около пяти километров, добирались до места работы. Рыли огромный котлован под фундамент будущего завода. Часть женщин, с помощью кайл, долбила мерзлую землю, остальные лопатами выбрасывали её наверх, на высоту нескольких метров. Особенно мучителен труд был зимой, когда температура понижалась до 40 – 50 градусов по Цельсию.

Как только приходили на место работы, забирались в жарко натопленный балок, садились на скамейки, на табуретки, столы, а то и прямо на пол. Пока бригадиры заполняли наряды и выясняли объем работ, многие засыпали. По наигранно веселому окрику: «Девчата, выходь!» с трудом открывали глаза и неохотно шли в холодную темь в инструменталку, – получать инструмент.

Затюкали в мерзлую землю кайла, зазвенели лопаты. И так весь день, от темна до темна, с коротким просветом в небе, продолжительностью не более двух часов, до 6 часов вечера продолжался наш поистине каторжный труд.

На оглавление  На предыдущую На следующую