П. Соколов. Ухабы
ШКОЛА.
"Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь..."
Материальное положение семьи вступило в полосу процветания, хотя и не слишком длительного. "Золотые горы", которые сулили отцу, оказались не слишком высокими, хотя и довольно крутыми, так что переселение к арабам не состоялось. Тем не менее, материальная помощь от отца, в пределах от 300 до 1000 франков существенно дополняла наш, и без того потяжелевший, бюджет. Так мы и прожили около года. К осени я схватил скарлатину. Квартира была поставлена на карантин. Мама с братом переехали в город, а я остался с няней и бабушкой. Болезнь протекала сложно и долго, но в этот период от обеих старушек я наслушался столько удивительных рассказов о леших и домовых, о вызове "духов", которым занимались у последнего домохозяина бабушки, о привидениях , "чудесах" отца Иоанна Кронштадтского, что надолго сохранил веру и безотчетный страх перед всякой чертовщиной. Мать приезжала почти ежедневно проведывать меня и привозила кучу детских книжек, которые читала мне бабушка, а потом, под ее руководством, я сам, так что к семилетнему возрасту я читал совсем бойко. После окончания карантина мы перехали в город, где мать сняла целый первый этаж в хорошей части Софии. Квартира была огромной, и в ней, на правах сонанимателей, поселились врач, занимавший одно крыло, в котором разместились его жилая комната, приемный кабинет и комната для ожидания, генерал Войцеховский и наш давний знакомый Петр Петрович Жуков, стащивший когда то для нас свиную голову. Бо'льшую часть года он работал в поле, в качестве землемера, а зимой, когда полевые данные переходили в чертежи и планы, жил у нас. Сами мы занимали 2 или 3 комнаты. К тому времени подошла пора учиться. В Софии было много учебных заведений. По ступеням они делились на Основные (начальные), с обучением в 4-х классах, Прогимназии (3 класса) и Гимназии (5 лет). Все эти учебные заведения размещались в разных зданиях и были независимы одно от другого. После окончания каждого из них, сдавались экзамены и выдавался соответствующий документ. Обучение до прогимназии, т.е.в течение 7 лет, было обязательным. Гимназии делились на мужские и женские. Кроме гимназий были и специальные училища с техническим уклоном, коммерческие, духовная семинария, ряд школ, содержащихся иностранными организациями. Был американский колледж, французская школа, где преподавали католические монахи, подпоясанные веревками, впоследствии появились итальянская и немецкая школы. Среди прочих была и частная школа некоей мадам Кузьминой, в которой упор делался на иностранные языки. В свое время эта школа начинала свою деятельность в Княжево, в какой то развалюхе, и мать была знакома с педагогами школы, как близкие соседи. В более поздний период, когда дела м-м Кузьминой пошли в гору, школа занимала довольно большой особняк в центре города. По старому знакомству мать устроила туда сначала брата Игоря, а потом и меня. Поскольку я уже много знал, в том числе французские буквы и кое что болтал по-французски, меня сразу взяли во второй класс. Преподавание велось на французском языке, но уже в младших классах были уроки английского языка. Преподавали, в основном, какие-то старые девы со старомодными прическами, и несколько странноватых мужчин, наиболее приятным из которых был месьё Термэн. Насколько он был толковам педагогом, судить не берусь, но это был весельчак, дружелюбно и беспрестанно сыпавший французскими фразами, и мы его очень любили. Поскольку в Европе международные связи разносторонни и охватывают широкий круг людей, учеников в школе хватало. Были и иностранцы. В моем классе учился веснущатый и рыжий англичанин Билли Уильямс, а в старших классах, еще более веснущатый и рыжий, американец Линкольн Уудроф. Школьники носили довольно странную форму на французский манер : черную сатиновую блузу с белым отложным воротничком, и синий берет, с вышитой на нем эмблемой школы. Младшие школьники носили розовые галстуки, средние - зеленые, а старшеклассники синие. Форма выглядела нелепо и часто становилась предметом любопытства прохожих, что причиняло мне немало огорчений. Поэтому, когда я закончил курс начальной школы, я упросил мать забрать меня из "Ecole Kuzmine", и меня с братом перевели в Русскую Гимназию. Она была построена несколько по другому принципу, чем болгарские: в одном заведении обучались мальчики и девочки, начиная с 1-го по 8-ой класс, т.е. с 11 до 18 лет.(в Болгарии первые 4 класса назывались отделениями, в прогимназиях были 1-е, 2-е и 3-и классы, а гимназия включала 4-е - 8-е классы). Учащиеся Русской Гимназии носили черные брюки и гимнастерки с черным ремнем с бляхой, принятым в болгарских гимназиях, и черные же с белым кантом фуражки с эмблемой, как в дореволюционных гимназиях с буквами СРГ (Софийская Русская Гимназия). Зимой носили шинели черного цвета, как и в болгарских гимназиях. Думаю, что истинной причиной перевода нас в Русскую Гимназию, было не мое недовольство формой, а желание матери воспитать нас в русском духе. С этой же целью она покупала очень много книг. У нас была очень приличная библиотека, состоящая из книг о путешествиях, исторических, произведений классики. Надо сказать, что за границей издавалось много русской литературы, не пропагандистской, которой тоже хватало, а добротной и в хорошем оформлении. Книги стоили дорого. Нас не очень баловали развлечениями и обновами, но на книги денег не жалели. Вообще, когда я вспоминаю мать, я не перестаю удивляться ее педагогическому такту. Она внешне, как будто не вмешивалась в наше воспитание. не кричала, не читала нотаций. Мы росли сами по себе, но исподволь она дирижировала нашими интересами, взглядами и вкусами, и мне всегда было стыдно, если я ее огорчал. Таким вот образом, окружив нас русской атмосферой, она старалась воспитать нас в духе любви и преданности народу и Родине.
При нашем бесправном положении, какой мог быть вопрос о профориентации, да и вообще, кто из неимущих классов, в условиях капитализма, мог строить планы на будущее. По детской наивности все эти проблемы мне были недоступны, и я твердо верил, что мой путь - это путь моего отца и дедов, путь военный. Мать не разубеждала меня в илюзорности моей мечты, только говорила, что для этого я должен хорошо учиться, все знать про свою Родину, и вернуться на нее. Перевод в Русскую Гимназию близко столкнул меня с жизнью русской колонии. Если раньше мои контакты с русскими сверстниками носили эпизодический характер, а встречи со взрослыми ограничивались узким кругом знакомых, то сейчас я окунулся с головой в новый, незнакомый мне и очень пестрый мир.
В гимназии к тому времени училось человек 300. Обучение, как я уже говорил, было совместным. Часть учащихся была приходящими, часть проживала в двух интернатах, мужском и женском. Это были дети иногородних или совсем неимущих родителей. Антагонизма между интернатскими и приходящими не было, но все же первые были организованнее, и в случае потасовки, неизменно поддерживали друг друга. Существовала определенная субординация - младшие должны были подчиняться старшим, а те всегда заступались, если обижали маленьких. К девочкам существовало покровительственно-презрительное отношение, но какая либо грубость или развязность встречались всеобщим осуждением, без речей и проработок, а "решительными" мерами пресечения. Учителя были, с моей теперешней точки зрения, достаточно квалифицированные, каждый вел только свой урок, и только классный руководитель занимался внутренними проблемами класса. Никаких внеклассных мероприятий, сборов, экскурсий, не проводилось. Впрочем, и негде было. Школа размещалась в здании болгарской девической гимназии, и занималась во вторую смену. Внешкольные занятия учащихся сосредотачивались в независимых от школы детских организациях. Были Скауты, Витязи, Разведчики. Ребята и девушки постарше могли участвовать в работе спортивного общества "Сокол"- одного из интернациональных обществ, объединявших гимнастов славянских стран. Были и откровенно политические организации, вроде "Роты имени генерала Кутепова", где в центре стояла военная подготовка с яркой антисоветской направленностью, хотя она и велась на основе Уставов и наставлений Красной Армии.
Здесь, в первом классе Русской Гимназии, я и встретился со своими закадычными друзьями Ванькой Тининым и Котом Сиверсом. Первый, долговязый, нескладный блондинчик, был в ту пору тихим, застенчивым мальчиком, часто плакал при неудачах, за что получил прозвище Кисель, пользовался расположением девочек. Жил он очень бедно. Отец его, в прошлом сельский учитель, перебивался случайными зароботками, часто пил. Мать - из простонародья, болезненная, но вечная труженица, работала уборщицей, или что то вроде этого, и практически содержала семью, в которой еще был младший сын, Ленька, впоследствии бездельник и комбинатор. Кот Сиверс, в то время был самым крупным из мальчишек класса, и не скупился на щелчки и прочие проявления превосходства. Отец его, из каких-то дальних линий графов Сиверсов, похожий на английского джентльмена, разошелся с женой, и был женат на миловидной молодой особе, у которой был сын Юрка Гончаров, который учился в болгарской школе. Папаша Сиверс занимался какими то подрядами и, если и не был богат, то успешно сводил концы с концами. Кот жил с матерью, которая к тому времени вышла замуж за музыканта, Дядю Женю (Новожилова). Тот работал дирижером в ночном кабаре, видимо неплохо зарабатывал, но работал на износ. Я его редко видел. Он спал в своей комнате часов до двух, затем обедал, садился в кресло, читал газету, попивая маленькими глотками стакан вина, и удалялся готовиться к очередной бессонной ночи. Я не знаю, имел ли он выходные или отпуск. Вряд ли. Был он очень высок, широк в плечах, имел тонкое артистическое лицо с очень близорукими глазами за большими стеклами очков, и тонкие пальцы скрипача. Разговаривал он мало, всегда, как со взрослыми, вежливо и серьезно. Поэтому его воспринимали не как главу дома, а как некую его принадлежность. Остальные члены семьи : мать Наталья Алексеевна, ее мать и младшая сестра Марина с дочкой Наташкой. Впрочем, с самой семьей я познакомился намного позже. Кот держал себя в семье очень по взрослому, тетю называл просто Мариной, и занимал какое-то центральное положение. Жили они в небольшой квартире, главную комнату в которой занимали родители, а все остальные как то умещались в другой, которая поэтому казалась заполненной до отказа мебелью, подушками и прочим скарбом. Все женщины были интеллигентны, радушны и как-то малозаметны, кроме маленькой Наташки, с которой у нас часто происходили шуточные словесные перепалки, а иногда и с применением подушек и прочих метательных снарядов.
Кроме этих двух друзей, прочно вошедших в мою жизнь, была еще группа ребят, которые участвовали в наших проделках : Валька Туков, с которым я сошелся не слишком близко, но дружба с которым внесла некоторый перелом в мою жизнь, два брата Инютины, отменно некрасивые, один по прозвищу Горилла, Мишка Цыбулевский, маленький ростиком, с ясными голубыми глазами, но прехитрая бестия, сквернослов первостатейный, причем его замысловатые тирады выглядели еще комичнее, поскольку он слегка заикался. Наконец был еще один, очень смуглый и добропорядочный мальчик, Сорокин Павел Павлович. Последнее обстоятельство нас сразу сблизило, и мы, в течение долгого времени сидели с ним на одной парте. Отец его был врачом в провинции, мать-болгарка. Последним в нашем окружении стал Ростик Павчинский. Жили братья Павчинские очень бедно. Мать, молодая, накрашенная и не вполне нормальная особа, стряпала пончики, а отец, тоже чудаковатый, хромой, с покалеченной левой рукой, продавал их. Иногда его заменял старший брат, реже Ростик. За это его дразнили Пончиком, что он воспринимал очень болезненно и нередко лез в драку. Меня это тоже возмущало, и я всячески старался унять страсти, стал звать его Повчиком. Постепенно это слово вытеснило из обихода обидное прозвище. Правда Мишка Цыбулевский откуда то узнал, что девичья фамилия матери Ростика - Зейлер, и стал иногда звать того Зейлером, а что еще хуже, в потоке красноречия склонять Зейлеровскую мамашу, что кончалось часто дракой, из которой маленький Мишка нередко выходил с гулей, напоминающей лакомый товар Мамаши Зейлер. Однако, рассказывая о своем школьном окружении, я несколько забежал вперед. Не со всеми я встретился сразу, и тем паче не мог узнать всего, что я пишу о них, и об их семьях, просто я хотел дать сразу более или менее полную характеристику тех, кто еще встретится на страницах этой тетради. Еще до поступления в Русскую Гимназию, в судьбе нашей семьи произошли существенные изменения. В первую очередь подошло к концу время нашего недолгого и относительного процветания. "Великая депрессия" 30-х годов, охватившая весь капиталистический мир, докатилась и до Болгарии. Лопались и закрывались предприятия и фирмы. Все больше становилось безработных. Перестали покупать и мельничные машины. Фирма "Момелин" тихо скончалась, и мать осталась без работы. После этого, и до конца моего пребывания в Болгарии, она никогда больше не имела постоянной работы. Правительство Болгарии, с цeлью облегчить бедственное положение своих граждан, издало дискриминационный закон, запрещавший предпринимателям нанимать иностранцев, в ущерб своим соотечественникам. Правда строго за этим никто не следил, и кое-кому из русских удавалось устроиться, но платили им намного меньше, чем за аналогичную работу болгарам. Как видишь, капиталистические законы сегодняшнего дня извечны, и действовали десятилетия назад, и будут в силе, пока существует "свободный мир". Пока единственным источником существования оставалась пенсия бабушки. Первым результатом экономического кризиса стал распад нашей "коммуналки". Первым ее покинул врач, лишившийся и без того немногочисленной клиентуры. Квартплата стала не по карману, и мы вновь оказались за городом, где жилище было похуже, но дешевле. Новым местом обитания стал пригород Павлово, расположенный ближе к городу, чем Княжево, и лежащий вдоль того же шоссе и параллельной с ним трамвайной линии. Отсюда я, уже в 10-летнем возрасте, самостоятельно ездил в школу. К этому периоду относится и знакомство с неким Дынником, англоманствующим чудаком. Это был человек лет 32, неизвестного происхождения (поговаривали, что из поляков), тщательно скрывавший свое местожительство и род занятий. Иногда у него появлялись деньги, и он приобретал некоторую относительную элегантность, иногда он доходил до крайней нищеты, появлялся обношенный и голодный. Впрочем, он никогда не жаловался и вообще ничего о себе не говорил. Истоком такого знакомства стало желание матери, чтобы мы с братом продолжили занятие английским языком, который мы начали изучать в школе Кузьминой. Мистер Динник, как он себя любил представлять, отлично знал язык, уверял, что его мать англичанка, и охотно, за скромную плату, занимался с нами 1-2 раза в неделю. Потом матери пришлось отказаться от этих уроков, в связи с все ухудшающимся финансовым положением, но м-р Дынник продолжал периодически появляться у нас, иногда, по-моему, просто с целью пообедать, и во время таких визитов разговаривал с нами только по-английски. Часто мы совершали с ним экскурсии и прогулки, болтая по английски, и эти, хотя и несистематические, встречи отложили где то в глубине сознания тот запас английских слов и выражений, который потом мне очень пригодился в жизни. С матерью М-р Дынник любил беседовать о метафизике, таскал книжки об оккультизме, массонстве и черт-те о чем. Я слушал эти беседы краем уха. Они не оставили следа в моем мировозрении, но значительно обогатили мои представления о философии и религии народов Индии и других стран Востока. Бабушке здесь было лучше. Она много гуляла, часто со мной. Обычным маршрутом была прогулка до остановки трамвая "Овчая купель", где распологалась баня с целебными источниками. Бабушка почему то это название путала с названием станции под Ленинградом "Малая Вишера", что меня очень смешило. Бабушка умела завязывать знакомства с разными странными особами. В доме то появлялась костлявая немка с козой, то старушка с кучей собачек, то еще какой либо экземпляр из кунсткамеры. В дальнейшем мне запомнился целый калейдоскоп квартир, последовательность переезда в которые я уже не могу восстановить. Однако частая смена жилья не была прихотью, и не объяснялась склонностью к смене обстановки у матери. Просто это было связано с постоянным ростом квартплаты и столь же устойчивой тенденцией к снижению наших доходов.
Депрессия коснулась и отца, и хотя в колониальных и полуколониальных странах, белому человеку меньше грозила безработица, но и там, в Сирии и Ливане, объем государственных работ резко снизился, и это сказалось на заработке отца. Он получил какую то незавидную должность, связанную с частыми командировками. На конвертах писем, вместо обычных Бейрута и Дамаска, стали фигурировать названия каких то захолустных городков: Хомс, Хама, Триполи. Письма все чаще стали приходить пустыми, без денежных вложений. Так прошло несколько лет. В это время я уже учился в Русской Гимназии, и переходил из класса в класс. Я уже достаточно полно описал своих товарищей по школе, и поэтому расскажу более или менее подробно об учителях и атмосфере в школе и за ее пределами.
В первые годы моей учебы, директором школы был отец Георгий Шаве'льский - поп. В свое время он был главным духовным лицом Российской армии и флота, носил крест из золота высшей пробы на георгиевской ленте, был образованнейшим и умнейшим человеком. В эмигрантской верхушке он не пользовался любовью за широту и прогрессивность взглядов, с русским духовенством, состоящим, как я уже говорил, из старенького недалекого епископа и юродствующих князей, был не в ладах, называя их "акробатами перед алтарем", и поэтому, вероятно, недолго оставался на посту воспитателя молодого поколения. Впрочем, о.Георгий пользовался большим расположением Софийского митрополита Стефана, человека искушенного в политике, имевшего большое влияние при дворе, и сыгравшего немалую роль в противодействии немецкой политике в годы войны. Этот Стефан назначил Шавельского в свой собор Святой Недели, к тому времени восстановленный после взрыва, а также профессором на факультет богословия при Софийском университете. Вместо него директором стал некто Пармани'н, пришедший из расформированной русской гимназии в Варне. Это был невысокий, толстенький человечек, с бесцветной физиономией чиновника, небрежно одетый и не с очень изысканными манерами. Так он постоянно ковырял в носу, причем большим пальцем. У нас он ничего не преподавал, и я запомнил его лишь в качестве обязательной принадлежности всяких линеек и других общешкольных сборищ.
В первые годы моей учебы класным руководителем у нас была Нина Георгиевна Кобылко, видимо из профессиональных учительниц. Она была не очень приметной внешности, со старомодной прической, пользовалась пенснэ. Она вела русский язык. Как учитель и классный руководитель она была хорошей, доброй, снисходительной к шалостям, но строгой к знаниям. Латинский язык вела бывшая поповна, не помню фамилии. Невысокого роста, рыжеватая, с волосками на подбородке, она с первого урока ошарашила нас 1-ым склонением имен существительных, к которому принадлежали слова женского рода, оканчивающиеся на "а", а также некоторые слова мужского рода, с тем же окончанием, обозначающие профессию. Слова эти склонялись в Номинативусе, Генитивусе, и так до Аблятивуса. Она быстрым шагом почти вбегала в класс, бросала нам отрывисто : "Salvete!", на что мы дружно кричали хором: "Salve, Domina Magistra !" (здравствуй, Госпожа Учительница !).Французский язык вела некто Губская, по прозвищу "Кочерга". После этого эпитета, надеюсь, не надо описывать ее внешность. Она иногда задумывалась надолго, и застывала на кафедре с глупой улыбкой на лице. Тогда класс замирал, надеясь продлить это состояние нирваны до звонка. Она любила душеспасительные нравоучения. Однажды, например, на ее вопрос никто не мог ответить. После трехкратного побуждения нашей активности, с задней парты потянулась рука Тинина. Это дало повод к длинной тираде о том, что де сильные ученики ленятся думать, а вот слабый ученик, Ваня Тинин, стремится к знаниям. После этого она, с милостивой улыбкой сказала : "Ну говори, Ваня, что ты хотел сказать...?", на что тот ответил "Можно выйти?" Класс грохнул.
Однажды в класс залетела оса. Оказалось, что француженка их очень боится, и мы всем классом выгоняли непрошенную гостью. Неудивительно, что на следующих уроках осы летали роями. Математику, в те времена скромно именовавшуюся арифметикой, преподавал Данила Наумович Савченко. Его внешность вполне подошла бы портрету предводителя дворянства Кисе Воробьянинову из "12 стульев" : тонкие стрелки сивых усов в одну линию, бобрик таких же полуседых волос, маленькие глазки за стеклами овальных очков в металлической оправе. Если к этой комичной внешности добавить ярко выраженный украинский акцент, то можно получить довольно полное представление об этом наследнике Эвклида. Учебников у нас почти не было, поэтому с первого класса, что соответствует нынешнему 5-му, мы все записывали, в том числе все правила "арихвметики". Всех описать нельзя, но нельзя пропустить наиболее колоритную фигуру учителя естествознания Алексея Александровича Рязанова, по прозвищу "Тарзан". Он знал, что его так зовут, и говорил, что этим даже гордится, так как тот был другом природы. Тарзан этот был в прошлом морским врачом, лет ему было под 50. Был он среднего роста, грузноват, с грубыми чертами лица. Стригся под машинку. На малоизящном носу, в форме старого башмака, восседали очки в круглой оправе, а носом виднелась щеточка усов, какие часто рисуют у английских сержантов викторианской эпохи. Ходил он в старом, но безукоризненно чистом синем мундире со стоячим воротничком, а на груди носил академический значок, в виде выпуклого двуглавого орла, с прочими, свойственными этому ученому знаку регалиями и надписями. Тарзан был грозой всей школы. При его виде, бегущие замедляли шаг, громко разговаривавшие - замолкали. Нарушители порядка тут же получали разнос и размещались по углам или под часами в коридоре. В классе стояла мертвая тишина. Объяснял он материал отлично. Я не помню того, чтобы открывал учебник или собственные записи, но все то, что тогда проходили, вплоть до всяких антеридий и архегоний помню по сей день. Учебники, которыми мы пользовались, брались в школьной библиотеке. Это были в основном учебники дореволюционные. Частично пользовались болгарскими, но основой основ были те записи, которые мы вели в классе. Как я говорил, в школе велась только учебная работа. Для внешкольного общения существовали детские организации. Одной из них были скауты. Организация эта зародилась в Англии по инициативе бывшего колониального вояки, полковника Баден Пауэля, и скоро распространилась по всему миру. Скауты, т.е. разведчики в переводе, имели определенный моральный кодекс, занимались спортом, заботились о природе. Они имели форму, свои символы и ритуалы, заимствованные отчасти из индейских романов. Скаутская организация существовала до революции и в России, а после революции пионерская организация многое заимствовала у скаутов, с точки зрения организационной структуры, ритуалов и т.п. В скаутскую организацию меня втянул Кот Сиверс, родственник которого, дядя Костя Алесандро'вич ранее ее возглавлял. Организационно скауты делились на бой-скаутов и герл-скаутов, имевших раздельные отряды. Отряд состоял из трех звеньев, имевших свои флажки с изображением "своего" зверя - тотема. У нас были "Орел", "Бобр" и "Лисица". Скауты носили защитные рубашки, заправленные в брюки и галстук в виде треугольника, вроде пионерского, только сложенный вдвое. У самых маленьких, "медвежат", он был зеленого цвета, у нас, "волчат" - оранжевого, а у старших наших, скаутмастеров, парней или девчат 16-18 лет - синие. Через плечо имелось подобие аксельбанта, к которому крепился свисток. На левом кармане рубашки был значок : лилия, наподобие герба французских королей, символ душевной чистоты, с изображением на ней Георгия Победоносца, поражающего дракона, символ активной борьбы со злом. Лилия изображалась и на пряжке ремня, на который разрешалось подвешивать нож, вроде охотничьего, которые продавались наряду с другой атрибутикой. В качестве головного убора в большинстве стран были широкополые шляпы, принятые тогда в английской и американской армиях, у нас были пилотки. Моральный кодекс излагался в Законах скаута, которые при вступлении надо было знать наизусть. Кроме того, был еще ряд "обычаев", дополнявших законы в мелких житейских ситуациях, вроде "Скаут - друг животных" или "Скаут не пьет и не курит". Естественно, что и тут находились остряки, создающие пародии, вроде "Скаут курит табак и гоняет собак", но в целом все эти правила поведения были вполне этичными, и я до сих пор помню слова скаутского гимна, которым, по мере сил, старался следовать:
Будь готов, разведчик, к делу честному,
Трудный путь лежит перед тобой,
Глянь же смело в очи неизвестному,
Бодрый телом, мыслью и душой.
Тем позор, кто в низкой безучастности
Равнодушно слышит брата стон.
Не страшись работы и опасности.
Твердо верь : ты молод и силен.
Помогай больному и несчастному,
К погибающим спеши на зов,
Ко всему большому и прекрасному
Будь готов ! И будь всегда готов !
Самым, пожалуй, важным в нашей скаутской практике была самостоятельность. Мы, в общем, не знали высших инстанций, Вся деятельность протекала в отряде, возглавляемом скаутмастером. Таковым у нас был некто Люля (Илья) Шут. Он учился в 7-ом классе гимназии и был для нас непререкаемым авторитетом. Отряд, делившийся на три звена, состоял из мальчишек 12-13 лет из разных школ и классов. В каждом звене был вожатый и 6-7 рядовых. Отряд собирался по воскресеньям. Изучали топографию, азбуку Морзе и сигнализацию и т.п. Летом обычно выходили в лес и играли в разподвижные игры или устраивали соревнования по передаче флажками сообщений, туристическому многоборью и т.д. В конце сбора скаутмастер выставлял оценки-плюсы. Можно было заработать от одного до трех плюсов. Но, бывало, ставили и минусы ,скажем за ругань или еще какое либо неблаговидное деяние. Минусы снимали плюсы. Кто накапливал 50 плюсов, получал право носить на рукаве "уголок". В целом же, в отряде велось соревнование за право получения флажка с почетным изображением волка. Для мальчишек этого возраста все это было интересно, и мы искренне старались заработать свои плюсы, хотя в общем были ничуть не лучше других мальчишек всех времен и народов. Однако этой идилии пришел конец. В свое время скаутскую организацию возглавлял, как я уже говорил, некто Александро'вич, муж тетки Кота Сиверса-Марины. Я лично его не знал, но много слышал о нем хороших отзывов. И вот однажды, будучи на работе, он взял ружье и застрелился. Никакой записки он не оставил, и о причинах самоубийства ходили разные слухи, вплоть до того, что он растратил казенные деньги. Так или иначе, подошел день похорон. Некоторые из старых скаутов выступили с предложением направить делегацию от скаутов, в форме и при всех регалиях. Однако нынешний руководитель, некто Коньков, наотрез отказал, заявив,что он не позволит выставлять почетный караул "растратчику и самоубийце". Все были возмущены, тем более, что следствие не подтвердило версию о растрате, и в пику Конькову, мы, большинство отряда, все же пришли на похороны в форме и с флажками, и стояли в карауле у гроба. Вскоре последовал громовой приказ, исключавший нас из рядов скаутов. Правда, через короткое время нам милостиво разрешили вернуться, покаявшись в содеянном. Некоторые покаялись и вернулись,но я не хотел кривить душой и унижаться, и остался вольношляющимся. Впрочем, к тому времени я повзрослел,меня захвватили интересы большой жизни, и уже перестали удовлетворять оторванные от реальной жизни идеи скаутизма. Кроме скаутов были еще молодежные организации - Витязи, Разведчики, спортивная общеславянская организация Соколы. Спортом, точнее гимнастикой я не увлекался, а от Витязей и прочих богатырей сильно припахивало белогвардейщиной, и я навсегда отошел от организованной эмигрантщины.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава