П. Соколов. Ухабы
РУСЬ БРЕВЕНЧАТАЯ.
"И в голове моей проходят роем думы:
Что Родина ?
Ужели это сны?
Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый,
Бог весть с какой далекой стороны"
(С. Есенин)
Но всему есть конец. В один непрекрасный день поздней осени, а может быть в начале декабря, мы, погрузив в теплушки весь свой скарб: одежду, ящики с оружием и взрывчаткой, продовольствие, радиостанции и прочее, поехали наконец к заветной нашей цели - на восток. Хорошо было неторопливо ползти, созерцая окрестности через раскрытую дверь теплушки, лежа на соломе. Дело было к зиме, но в вагоне жарко горела печка-буржуйка, и никто не испытывал дискомфорта. Во время таких путешествий уходят прочь все проблемы, поиски альтернатив и прочие сомненья: от тебя уже ничего не зависит, пока поезд, постукивая колесами, везет тебя к еще неведомой остановке. Проехали Восточную Пруссию, мелькнули большие закопченные города и маленькие городки, чистенькие и тихие, знакомые по истории, как напр. Тильзит, где когда то Россия заключила мир с Наполеоном. Затем переехали в Литву. Потянулись леса, редкие деревни, неказистые и неухоженные, по сравнению с немецкими. Формально это был уже Советский Союз, но ощущения Родины еще не было. На одной из станций мы остановились рядом с товарным эшелоном , в котором везли "беженцев" с территорий, с которых отступала германская армия. В теплушках везли и кое какую утварь, и тощих малорослых лошадей и коровенок. Состоялись встречи с земляками. Это были крестьяне откуда-то из-под Смоленска. Запомнился мне один мужичок, как будто сошедший с картины художников передвижников: ладный парень лет 25 с густой русой бородой и веселыми голубыми глазами. Одет он был по-русски - в поношенном полушубке и треухе. Его угостили водкой. Он перекрестился и залпом пыпил, закусив рукавом. Мы собрали продуктов и зашли в одну из теплушек, где также на полу на соломе сидели мужики, бабы и дети. Поговорили с ними. Папе Мейеру, еще до отъезда что то попало в глаз. Эскулапы его закапывали, прикладывали примочки, но все без пользы. Глаз был завязан повязкой. Сидевшая на узлах старуха, сосавшая при нашем приходе корку хлеба, заинтересовалась, что с 45-и летним "сыночком". Узнав в чем дело, она попросила снять повязку, посмотрела глаз, и языком стала вылизывать посторонний предмет. И наука была посрамлена, даже завязывать не пришлось. Зацепив край Латвии, наконец въехали в настоящую Россию. Но ехали ночью . Тем не менее на фоне снега, который нас встретил еще в Латвии, были то тут, то там разбитые вагоны, лежащие под откосом, свидетельство того, что здешние партизаны не чета приспешникам Драже Михайловича. Утром прибыли в Псков. Я с любопытством оглядывался по сторонам. Ведь это была одна из колыбелей русской истории, наряду с Новгородом закладывавший основы российского государства, и отстаивавший его от немцев, шведов, поляков и прочих агрессоров. Но из-за многочисленных составов ничего не было видно, кроме невзрачного здания вокзала, пристанционных построек. Да и разглядывать было некогда, надо было перегружаться в автомашины, и скоро мы поехали дальше. По пути мы увидели часть древних крепостных стен, златоглавый собор, как я потом узнал, XII века, и реку Великую. Я никогда не слыхал этого названия, она не входилa в число великих рек, по русским масштабам, но по сравнению со всякими Одерами и Шпрее, она выглядела действительно Великой. Поражали и бескрайные просторы лесов и полей. В Европе города и села буквально лепятся друг к другу, а лес протяженностью 1-2 км уже представляется чуть ли не тайгой. Здесь же леса тянулись до горизонта. За 1, 5- 2 часа, которые мы ехали, я не приметил ни одного существенного населенного пункта, кроме разве одного, стоявшего несколько в стороне от дороги, и к которому была направлена стрелка со странной надписью латинскими буквами "IRBOSKA". Оказалось, что это старинный русский город Изборск, после 1917 г. оказавшийся в Эстонии, куда, собственно, мы и приехали. Конечным пунктом нашего следования была довольно большая деревня Печки'. Расположились мы в здании местной школы. Это было одноэтажное бревенчатое здание, с необделанными и неоштукатуренными стенами и потолками, уже изрядно потемневшими от времени и копоти. Посреди здания шел сквозной коридор, а вправо и влево были двери в классные комнаты и другие помещения. Больших комнат-классов было 5 или 6. Две из них занимали мы, в других жила уже "рота", из таких же бывших военнопленных, как и наши подчиненные. Пока они вроде ничем не занимались, кроме охраны собственного расположения, и видимо служили резервом вот таких же разведгрупп, как наша. В маленьких комнатах располагалось наше и ротное начальство, но командир роты и его нач. штаба (должность для роты несвойственная) жили на частной квартире. Один класс пустовал и служил столовой, а может быть был и предусмотрен для этого при постройке, поскольку рядом была кухня. Велись ли в школе когда либо занятия, не знаю, но ни парт, ни каких либо школьных пособий не было и в помине. Во дворе стояло три "финских палатки"- юртообразных строений из сборных фанерных элементов. В одной из них, ближе к воротам, располагался караул, а в две других мы перенесли свой скарб. Для отопления здания, между каждой парой комнат были огромныые печи, топившиеся метровыми поленьями, большой штабель которых стоял во дворе. В каждом спальном помещении стояло штук 15-20 двухэтажных коек, большой стол и несколько табуреток. На стенах были то ли вешалки, то ли гвозди, куда и развешивали верхнюю одежду. Украшением "интерьера" был (у нас) большой цветной плакат с изображением Фюрера в фуражке и расстегнутом плаще, из под которого виднелся коричневый френч с железным крестом. (Примерно в таком же ракурсе я где то видел портрет Наполеона) Под портретом крупными буквами стояла надпись: "Гитлер-освободитель" Электричества не было. Керосиновые лампы были только у начальства, а у нас на столе стояли две карбидные лампы-коптилки, самодельной работы из снарядных гильз. В меньшую насыпали карбид, а в большую заливали воду. Газ выходил через припаянную оболочку от пули с дырочкой на носке. Он поджигался и горел коптящим пламенем. От таких ламп утром из носа висела черная бахрома, и болела голова. Наконец мы устроились, и у меня нашлось время осмотреться. Здание наше стояло на небольшом пригорке. Рядом с ним возвышалась огромная ветряная мельница, пустая и нерабочая. По другую сторону шла единственная дорога-улица, стояла деревянная церковь и ряды таких же старых бревенчатых изб. За деревней тянулась бесконечная, чуть волнистая равнина, покрытая полями, перелесками, и вдали упиравшаяся в уходящие к горизонту леса. Со стороны мельницы, равнина довольно круто понижалась. Ниже стояла то ли самостоятельная деревенька, то ли выселки от Печков, а за ней до самого горизонта простиралась гладь огромного озера. Левее было другое озеро, тоже в общем немалое, но по сравнению с первым выглядевшее лужицей. За малым озером чернел лес, а на его опушке была еще деревушка из десятка домиков. Это была непривычная для жителя горной страны, но милая русскому сердцу картина. Чистый снег, чистое светлое северное небо, и такая же чистая голубизна воды. Мы , привыкшие в Европе к мелкомасштабности, были подавлены этими просторами, тишиной, и неброской, торжественной красотой природы. Это была окраина Эстонии, но населенная русскими крестьянами. Это был мир остановившийся в своем развитии в 1917 г. Сюда не проникли ни революционные бури, ни цивилизация, с ее электричеством, газом и дымом. и все здесь жили, как 30, 50, а может и 100 лет назад. По словам капитана Семенова, ставшего главным в нашем маленьком гарнизоне, отсюда и должна была начаться операция "Ульм", а точнее с аэродрома, бывшего недалеко от Пскова, мимо которого мы проезжали по пути сюда. Главное же шпионское гнездо, где находилось одно из основных подразделений Хаупткоммандо Норд, "Предприятие" Цеппелин, которое направляло деятельность разведгрупп, находилось в 12 км от нас, в поместье "Колахальня", где был радиоцентр, разные службы обеспечения, и "сам" - штурмбанфюрер Краусс. Охрана и основной персонал "предприятия" были русские - из советских. Были там и две женщины: мать, бывшая чем то вроде экономки, женщина уже в годах, и ее дочь, девушка лет 18. Некоторые из нас, напр. Ходолей, змеи Тарасов и Стахов, иногда ездили в Колахальню в гости к этим женщинам, о которых отзывались весьма лестно, как о скромных и интеллигентных особах. Я был там пару раз во время лыжных прогулок, но меня там интересовали другие вопросы. В отличие от нашего, это расположение было огорожено и охранялось как следует, в то время как у нас, проходной двор, огражденный одним рядом провисшей колючки, охранялся одним часовым, стоявшим у ворот со стороны улицы. Сзади , со стороны мельницы, где в заборе зиял проход, шириной метра 4, днем не было никого, а на ночь мы выставляли одного человека у финских палаток, а от роты выделялся еще один часовой, ходивший по всей территории. Меня часто занимала мысль, что бы получилось, если рвануть все то, что лежало за фанерной дверью "финки", запертой на висячий замок. И школу, и мельницу, как языком слизало бы. Но беспечность и неорганизованность были не только в отсутствии бдительности. Дисциплины не было никакой, режим был весьма относительный. Занятий практически тоже не было. Из них мне запомнилось только два, и то из за ЧП, по случайности обошедшихся без жертв. В нашем скарбе имелись ящики с гранатами английского производства, типа Ф-1, с толстой насеченной рубашкой. На первых тренировках в их метании, что происходило на низком, кочковатом берегу озера, значительная часть гранат не взрывалась. (Позднее мы выявили и устранили причину). После окончания метания, неразорвавшиеся надо было собрать, сложить кучками по 3-4 штуки, и подорвать маленькими толовыми шашечками с бикфордовым шнуром. Операцию эту проводили командиры групп. Закончив прочесывание местности и сложив гранаты, мы, дожидая сигнала для их подрыва, стояли кучкой и перекуривали. Мы, это я, Ходолей и Тарасов. Вдруг рвануло. Это самовзорвалась одна из кучек, метрах в 20-25 от нас. Но все обошлось, только у Тарасова, осколок, пройдя между ног, разорвал полу шинели. Второй случай произошел, когда нас возили под Псков, на какой то пустырь около железной дороги. Здесь мы упражнялись в подрывном деле. Пустырь, видимо, когда то давно был кладбищем, вероятно еврейским, судя по закорючкам на кое где сохранившихся обломках мраморных плит. Кругом было много железных балок, рельсов, разбитой техники, и другого материала, на котором можно было поупражняться. Делали замеры и рассчеты зарядов, задавались конкретные задания: перерубить рельс, или сделать круглое отверстие в броневой плите и т. п. Использовали пластичные ВВ в виде колбасок по 120 и 240 гр. В тепле эта взрывчатка становилась мягкой и податливой, как пластилин и ей можно было придать любую форму. Когда все вдоволь натешились, а взрывчатки осталось килограмма 2-3, решили рвануть, как следует. Проделали в мерзлой земле ямку, заложили остатки взрывчатки, засыпали заряд землей, а для верности привалили куском каменной плиты с эпитафией какому то Абраму или Мойше. Когда "рвануло", эта плита взвилась в воздух и понеслась, воя как авиабомба. Неизвестно было, куда она упадет. Все бросились в канавы и за завалы, некоторые измазавшись и набив шишки. Но в основном ничего не делали, валялись, травили баланду, а к вечеру расползались по селу в поисках самогона, чего многие и достигали. Вообще самогоноварение самогонопотребление среди местного населения процветало, но к русскому пьянству добавился и эстонский обычай - подмешивать в пойло эфир. Это, пожалуй, единственное благо цивилизации, которым облагодетельствовало эту русскую окраину 25-летнее пребывание под властью "культурной" Эстонии. В праздничные дни можно было обойти многие избы, и везде увидеть одну картину: мужиков, а нередко и баб, сидящих в прострации, с расширенными зрачками в остекленевших и ничего не соображающих глазах. Впрочем мужиков было немного. Хозяйство велось единоличное и небогатое. На зиму многие уходили на зароботки в город. В политическом отношении, основным признаком было безразличие. Советская власть, пришедшая в эти края в 1940 г. еще не успела укорениться, война тоже обошла эту землю стороной, и жители тянули свою нелегкую крестьянскую лямку, не размышляя над мировыми проблемами. Впрочем, перспектива колхозов встречала довольно дружное неприятие, и уже близкий приход Красной Армии ждали с настороженностью и опаской. Исключение составлял, кажется, только один дед, живший напротив школы. Этот охотно приглашал к себе, и распинаясь в любви к Советской власти, предлагал за нее выпить, что он, повидимому, и делал систематически. Жил он один со старухой в древней избушке, и даже применял для освещения лучину, отчего в избе было дымно, грязно и неуютно. Вот такой и предстала передо мной живая, далекая от стилизованных картин Билибина и Васнецова, Матушка Русь.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава