П. Соколов. Ухабы
ОСЕЧКА НА СТАРТЕ.
"Не говори "гоп!", пока не перескочишь. "
Контраст между Ригой, с ее, пусть не высотными, но живописными домами, асфальтированными улицами, заполненными хорошо одетыми людьми, мельканием трамваев и автомобилей, и той обстановкой, которая окружала нас в Печках, был настолько велик, что привел меня буквально в шоковое состояние. Я думаю, что проснувшись однажды среди инопланетной цивилизации, я испытал быне более сильное потрясение. Однако в Риге мы не задержались, а были переброшены в одно из местечек рижского взморья - А'ссари, и расквартировались в двухэтажной даче, стоявшей на сравнительно высоком берегу моря, шагах в 50-70 от кромки воды. Дачу окружали сосны, и хотя обстановка была тоже вроде деревенской, но она, как небо от земли, отличалась от угрюмых закопченных изб Псковщины. Светлые высокие комнаты, обклеенные веселенькими обоями, печи, выложенные белым кафелем, ровная дорожка, ведущая на довольно широкую улицу, где по обе ее стороны, за аккуратными заборчиками из штакетника, стояли такие же дачки, все это говорило о другом мире, о другой культуре. Я все еще чувствовал себя плохо, и некоторое время оставался на постельном режиме. Мое выздоровление было отмечено происшествием, которое могло закончиться плохо. Я жил на первом этаже, а над нами квартировало человек 6 наших соплеменников. Когда я одыбался, то в первую очередь, верный солдатской привычке, потянулся к автомату, чтобы его почистить и привести в порядок. Это был трофейный ППШ, умыкнутый мною, и практически перешедший в мою собственность. Операции с автоматом я проделывал сидя на койке. Почистив, я решил еще убедиться в хорошей подаче патронов из довольно неуклюжего диска ППШ. Взяв автомат между колен, я одной рукой нажал на спусковой крючок, а правой, передвигая затвор туда-сюда, стал выталкивать патроны один за другим из диска. И тут рука соскочила с рукоятки затвора, и раскошная очередь устремилась в потолок. Естественно, что в дачном домике перекрытия не из железо-бетона, и что было дальше можно себе представить. Верхние соседи кубарем скатились с лестницы, и бросились кто куда. К счастью никто не пострадал ни от пуль, ни при движении юзом по ступенькам. Я стал выходить на улицу и осматривать окрестности. Между откосом берега и морем, бледным и невыразительным, так не похожим на яркую синеву Средиземноморья, в обе стороны тянулась полоска чудесного песчаного пляжа. Тут и там стояли вкопанные в песок старые лодки, поставленные "на попа", и предназначенные служить кабинами для переодевания. Сейчас кругом лежал снег, и даже кромка моря была покрыта льдом, и море было пустынным и неподвижным. Правда иногда, когда поднимался ветер, то море просыпалось, вздымалось пенистыми гребнями, и перекатываясь через пляж, с грохотом билось об откос. Тогда дача содрогалась, шум сосен и моря сливался в общем гуле и не давал спать по ночам. В эти бурные ночи я немало передумал обо всем. Что-то в моих прежних представлениях дало трещину. Путь , который я избрал, уже не казался мне столь ясным и безупречным. Однако, когда я представлял свое будущее вновь в эмигрантском окружении, среди чуждых стен и людей, то все благолепие и опрятность, меня здесь окружавшие, показались мне далекими и постылыми, и бревенчатая изба, тускло освещенная керосиновой лампой и язычками огня из русской печи, становились мне милей отблесков электрической люстры в белом кафеле голландки.
Нет! Пусть мой путь кривой, пусть Родина далеко не та, какую я рисовал в воображении, но только там я могу найти свое место, только там смогу почувствовать себя хозяином, а не нежеланным гостем за чужим столом. И вновь я приходил в равновесие, и видел цель перед глазами. Алешка испытывал те же чувства. По своему обыкновению, он трогательно заботился обо мне, стараясь быстрее поставить меня на ноги. Нашел какого то латыша - рыбака по соседству, у которого выменивал за табак и скверную немецкую водку рыбу, сметану, муку, и кормил меня блинами и жареной рыбой. Если есть на свете честная, бескорыстная дружба, то ее олицетворением был Алешка Вальх, этот не слишком отесанный, небезупречный и небезгрешный рабочий парень. В этот период получили новый импульс и дела оперативные. Во первых, из состава группы "Ульм" выбыла обратно в Германию, в лагерь Зандберге, некоторая часть рядового состава и несколько человек командного. В А'ссари остались две вновь сформированные группы. В одну входили змеи - Тарасов и Стахов, еще двое из эмигрантов, и несколько человек рядовых, в том числе радисты. В другую входила наша четверка, т. е. я с Вальхом, Ходолей и Сосиска-Шеховцов, а также группа радистов. Некоторые изменения произошли и в целях и тактике разведгрупп. Началась и более целенаправленная подготовка к их заброске все в тот же Уральский регион. Руководил этой подготовкой некий лейтенант (точнее унтерштурмфюрер) Грайфе. Это был молодой еще. (лет 32-35) худощавый блондинчик в очках, в тонкой позолоченной оправе, с ясными голубыми глазами, и приветливой улыбкой на тонких губах. Однако он был не так прост, как казался. Он был не очень разговорчивым, но из отдельных высказываний и фраз, услышанных в это время и позже, можно было понять, что он давно причастен к разведке. Перед войной он был в немецком посольстве в Москве, под маркой шофера, провел ряд удачных операций. Он как то рассказывал, как ему приходилось отрываться от "хвоста", пристроившегося к его машине. Кстати, по части вождения он был асс. Мне приходилось раза два ездить с ним, и я с удивлением и некоторым страхом наблюдал, как он ведет свой "Опель-кадет" (нечто вроде "Москвича- 401") по узкой и извилистой дороге рижского взморья со скоростью 90 км/час. По русски Грайфе говорил абсолютно чисто. Было ли это связано с его происхождением, или же способностями, осталось для меня тайной. Однако эта подготовка к заброске ни у кого не вызывала энтузиазма. Бесперспективность операции была очевидной, вероятность возвращения - нулевой. Все более прочно складывалось убеждение, что все мы заранее обреченные жертвы, предназначенные для того, чтобы списать на нас немалые расходы, связанные с нашей подготовкой, и чтобы оправдать перед центром существование и деятельность нашего руководства. Угрюмая атмосфера царила в нашей светленькой дачке. Ходолей писал мрачные стихи, Змеи забыли свои взаимные подначки, с Семеновым разговаривали сквозь зубы. Меня одолевали другие мысли, которые мелькали у меня и ранее, но как то на заднем плане, а теперь, по мере приближения отправки, беспрестанно сверлили мой мозг. Переход на сторону Советов был предрешен бесповоротно, но очевиден был и провал всей группы, т. е. предательство своих товарищей. Ходолей и Сосиска были славные люди и добрые друзья. Оба они в свое время учились в кадетском корпусе в Югославии, рассаднике махровой белогвардейщины, и хотя не были ни фанатиками монархии, ни тем более, привержениками Гитлера (скорее наоборот) но что то от кадетской закваски сохранили, и пошли за немцами не "ради сыра и колбас", как мы пели в шутцкоре, а из патриотических, хотя и превратных убеждений. Насчет Сосиски мы с Алешкой сильно не сокрушались : он был полностью под нашим влиянием, Ходолей же был сложившимся человеком, и переубедить его было не столь просто. Правда все растущее разочарование в порядочности наших эмигрантских лидеров, и общий рост антинемецких настроений давали надежду, что и с ним мы найдем общий язык, хотя бы на базе очевидной неизбежности поражения Германии. Были еще и военнопленные. В том, что с Германией их ничего не связывает, мы были убеждены, но пресловутая сталинская формулировка "У нас нет пленных, есть предатели" сделала свое черное дело, подтолкнув тысячи людей на действительную измену Родине, и теперь у них возник обоснованный страх перед расплатой. Мы не рисковали начать зондировать почву, предоставив делам идти своим чередом, и решив, что обстановка сама подскажет, что делать. И вот настал день отправки группы Тарасова. Не было прощальных тостов и речей, все было буднично и по деловому сдержанно, как будто люди отправлялись на повседневную работу. Прощались мы без эмоций, отводя глаза в сторону.
Наш вылет должен был состояться через двое суток. Старт был рассчитан таким образом, чтобы самолет совершил оборот в течение темного времени суток. Где то часа в три пополудни, мы облачились в теплую одежду : меховые штаны и куртки, белые маскхалаты, погрузили на машину упакованные заранее грузы (что то мест 10-12), надели парашюты и отправились на аэродром. Нас подвезли к стоявшей в стороне большой черной машине. Это был "Юнкерс - 252", модификация типового транспортника "Ю-52". Но этот был значительно больше по размерам, имел другие моторы, а главное, десантирование производилось не через боковую дверь, а через аппарель в нижней части фюзеляжа, в открытом состоянии отвисавшую, подобно нижней челюсти какого нибудь крокодила или кашалота. По середине "челюсти" проходил отполированный желоб, по которому спускались грузы и люди. Ухватиться за что-либо было нельзя, задержаться тоже, и севший, или легший на брюхо в этот желоб, катился до самого вылета в пространство. Перспектива неприятная, т. к. этот желоб был длиной метров 5, а путь в "никуда" составлял не короткое мгновенье прыжка из люка, а несколько секунд томительного страха. До этого нам неоднократно говорили, что мы полетим на 4-х моторном "Ю-90", и нас несколько удивила произошедшая замена. Через год, примерно, я узнал причину этого, об этом еще будет рассказ, а пока мы быстро занесли по трапам, шедшим по аппарели, параллельно желобу, с обеих сторон, свои грузы, и сели на скамейки, находившиеся вдоль бортов, в центральной части фюзеляжа. Начался прогрев двигателей. Моторы неоднократно запускались, затем глохли, запускались снова. Затем наступила довольно длительная пауза, и наконец появился пилот, который объявил о неполадках в одном из двигателей, и о переносе вылета на следующий день. Грузы оставили в самолете, а люди вернулись обратно в Ассари. Было уже темно, в кузове грузовика мы изрядно продрогли, несмотря на теплое обмундирование. Ходолей по этому случаю приготовил "грог", израсходовав на это фляжку спирта из НЗ и где-то сохранившийся стручок жгучего балканского перца. Все это, разбавленное несколько водой и подогретое градусов до 50, представляло из себя поистине адскую смесь, после принятия которой, пациенты почувствовали себя, как в бане на верхней полке, и рухнули в беспробудном сне на свои, уже лишенные одеял и простыней осиротевшие койки. Спали мы довольно долго. Я проснулся от того, что на меня вскочил верхом какой то человек, и начал на мне гарцевать. Я сразу ничего не мог понять. Когда я пришел в чувство, то узнал в моем наезднике Ходолея. Смеясь и подпрыгивая он объявил, что пришло распоряжение прекратить операцию "Ульм", и немедленно выехать в Зандберге. Я не решусь сказать, какое из двух чувств вспыхнуло во мне при этом известии : то ли огорчения от очередного срыва плана, то ли радости, что мучающие меня сомненья разрешились сами собой. Боюсь, что радости было больше. Документы были оформлены быстро, но обмундирование свое мы уже сдали, и его куда то отравили. Произошла задержка, пока мы получили новое обмундирование (в который раз!), наспех пришили погоны на шинели, и к вечеру того же дня мы ехали назад к разбитому корыту. Так мы и не узнали причину столь неожиданного финала нашей авантюры, не узнали ничего и о судьбе группы Тарасова. Скорее всего, ее провал и стал для нас спасительной соломинкой.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава