П. Соколов. Ухабы
ЖРЕБИЙ БРОШЕН.
"Поручик Голицын, а может вернуться ?
К чему вам, поручик, чужая земля ?"
И вот наконец София. На этот раз, в отличие от прошлых своих приездов, по пути домой я видел то тут, то там руины разрушенных или сгоревших зданий.
Не стану описывать радости встреч, слезы, улыбки, и все то, что бывает в подобных случаях, а сразу перейду к тем новостям, которые обрушились на меня с первых же минут встречи. Уже неоднократно за последние месяцы София подвергалась английским и американским бомбардировкам. Есть немалые разрушения и человеческие жертвы. В Княжево и других пригородах много беженцев. У нас в доме тоже жила русская семья, пострадавшая от бомбежки. Это была моя старая соседка по развалюхе - Галя Ерошенко с матерью. Они едва спаслись, потеряли все свое нехитрое имущество, и в чем были приехали к моей матери. У Хановых, где вечно кто то обитал, также жила мать с дочерью. Дочь я знал по Русской гимназии. Это была Анна Ильинская, известная всем моим сверстникам под именем Ганна. Была это худенькая девушка с гладко зачесанными на старомодный манер черными волосами, в очках. Была она похожа на классную даму, как внешностью, так и серьезностью, даже строгостью. Несмотря на свою неброскую внешность, Ганна пользовалась большим почетом за ум, высокую принципиальность и умение себя держать. Пользоваться ее расположением считалось весьма престижным и удавалось немногим. Среди последних был и Кот Сиверс. Я был на год моложе и не слишком склонен ко всяким политесам, и не входил в круг ее поклонников, но отдавал ей общую дань уважения. Сейчас обстоятельства сблизили нас, и Ганна оказалась очень милой, простой, остроумной девушкой, общаться с которой было очень приятно. Старых друзей не было никого, всех жизнь разбросала. Кот Сиверс служил где то на территории Югославии, Ванька Тинин тоже был взят в солдаты. Он служил в первой роте Первого пехотного полка, стоявшего в Софии. Будучи высокого роста, он стоял на правом фланге роты, что давало ему право считатьсебя "первым солдатом болгарской армии. " Но в этот период, из-за бомбежек, полк был выведен из города, и располагался в полевых лагерях, километрах в 15 от Софии.
Неожиданная встреча с прошлым произошла в один из первых дней моего пребывания в отпуске. Оформив документы в комендатуре, я возвращался домой, но едва сошел с трамвая, как очутился в объятьях какой то девицы. Я не сразу узнал Марусю Годзиковскую, угловатого подростка из времен моей "парагвайской" юности. Но сейчас это была ослепительная красавица, в полном расцвете своих 16 лет. Я даже остолбенел от неожиданности и удивления, и что то бормотал невнятно в ответ на ее поцелуи и катящиеся по щекам слезы. Бомбардировок перед моим приездом не было уже недели две, но в первую же ночь моей домашней жизни взвыли сирены. Я это объяснил появлением в Софии важного военного объекта, т. е. меня. Меня этот сигнал тревоги не очень-то волновал, спокойно реагировала и мама, но наши квартирантки, стремительно одевшись, кинулись на улицу и побежали на гору, подальше от домов. Хановы, вместе с Ильинскими, хотя и жили в 200 м от нас, в таком же домике на курьих ножках, по тревоге неслись к нам, поскольку спокойствие матери действовало на них усповаивающе. Поскольку тревоги стали повторяться еженощно, мне пришлось при первых звуках сирен, вскакивать, и лихорадочно натягивать брюки, из-за угрозы нашествия целого женского взвода. Одним из первых дел, которые мне предстояло сделать, это связаться со своими бывшими друзьями и политическими руководителями. Хайдушкого я особенно не разыскивал, так как в условиях бомбардировок и разрушений, найти не только отдельное лицо, но и адресный стол, было делом практически безнадежным, а вот Виктор Петрович Ханов, уезжавший в свое время по вербовке на работу в Германию, вернулся домой, и мы с ним часто и подолгу беседовали. Я ему подробно поведал о всех перепетиях группы "Ульм", об известных мне сторонах деятельности немецкой разведки. Хотел даже кое что записать, но он меня от этого предостерег, говоря, что про такие дела писать не положено, а все факты и имена надо хранить в памяти. Впоследствии мне пришлось убедиться, что советская разведка имела хорошую информацию о нашей деятельности в группе "Ульм", и льщу себя мыслью, что и я внес в это знание свой посильный вклад. Со своей стороны Ханов рассказывал о своей работе в Германии, бок о бок с советскими рабочими, вывезенными с оккупированных территорий. Он отзывался о них с большой теплотой, и возражал против моих представлений о советских людях. Он убеждал, что круг моих наблюдений ограничен специфической группой шкурников, предателей Родины, не имеющих других идеалов, кроме самых низменных проявлений человеческой натуры, и что на них не замыкается представление обо всем советском народе. И хотя мне приходилось встречаться не только с нашей шпаной, но и с представителями интеллигентных кругов, высмеивающих нашу "тоску по Родине", и противоставлявших ей "тоску на Родине", но я все же должен был согласиться с доводами Виктора Петровича, так как эти космополитствующие интеллигенты, по своей моральной сути были не лучше, если не хуже тех, кто шел к немцам из концлагерей, спасаясь от голодной смерти. Касаясь вопросов будущего, Ханов недвусмысленно предлагал уйти в подполье. У него были связи, через которые можно было уйти в партизанские отряды, в те времена уже бродившие по балканским кручам, но, будь им не в обиду сказано, занимающиеся более игрой в войну, вроде четников генерала Драже Михайловича, с которыми мы мирно сосуществовали в Сербии. В остальном жизнь моя протекала достаточно однообразно. Днем я изредка ездил в центр, чтобы посмотреть все время растущие разрушения, или сходить в какое либо еще уцелевшее кино, вечером шел к Хановым или слушал радио. Если была хорошая погода, допоздна мурлыкал с Марусей где нибудь в укромном уголке, а по ночам с тревогой ждал вторжения дам. В течение налета, что длилось иногда достаточно долго, вся наша единственная комната была полна людей. Все сидели перешептываясь или совсем смолкая при близких разрывах бомб. Окна мы не занавешивали светомаскировкой, а просто выключали свет (если он вообще горел). Так было не так страшно. Через окно можно было видеть лучи прожекторов, гирлянды осветительных "лампад", выбрасываемых с самолетов, разноцветные цепочки зенитных трасс. Все это позволяло ориентироваться в местонахождении самолетов и степени угрозы. Это зрелище для стороннего наблюдателя могло бы показаться захватывающе интересным, но мы понимали, что каждая новая вспышка это рухнувшие дома, это гибнущие люди, такие же , как те, что сейчас сидели рядом, скорчившись от страха. В эти минуты я обычно сидел на нашем стареньком диване рядом с Ганной, почти онемевшей от ужаса, пережившей разрушение своего бывшего дома, и чудом уцелевшей. Я обнимал ее, целовал ее безвольно покорное лицо и шептал ей слова ободрения, и, чего греха таить, чувствовал себя далеко не кандидатом в покойники. По мере того, как проходило время и подходил к концу отпуск, я все чаще встречался с Алешкой, и мы обдумывали свои дальнейшие шаги. Предложение Ханова было единственной разумной альтернативой, но что-то в нас надломилось, появилось какое то равнодушие, обреченность что ли, и возвращение к исходному пункту, от которого мы начали свой извилистый и тернистый путь, казалось нам моральным фиаско и малодушием. С другой стороны события развивались стремительно, и можно было вообще упустить свой последний шанс. В общем мы склонялись к мысли, чтобы идти до конца по взятому нами курсу. В послеполуденный час 29 марта, я отправился в город и зашел в кино. Неожиданно, перед началом сеанса я встретился со своим классным руководителем Михаилом Войновым. Мы оба были очень рады встрече. Он начал распрашивать меня обо всем, о делах на фронте и т. д. Вокруг столпились любопытные. Конечно в такой обстановке нельзя было поговорить по душам. Войнов это понял, и мы договорились встретиться с ним в школе на другой день в 11 часов. Однако этот план не осуществился. Ночью снова завыли сирены и загремели взрывы, но на этот раз бомбежка длилась всю ночь, пылали очаги пожарищ, и чуть ли не на рассвете город содрогнулся от мощнейшего взрыва, после которого наступила тишина. Видимо взорвался где то склад боеприпасов.
Наутро мы с Алешкой решили съездить в город, тем более, что у меня была назначена встреча с Войновым. Однако трамваи не ходили. Для нас, старых пехотинцев, 5-6 километров - не расстояние, и мы бодро зашагали по аллее, шедшей до самого города. Не прошли мы и половины пути, как вновь взревели сирены. Пуганная ворона и куста боится - решили мы, поскольку за этот месяц тревог днем не бывало. Видимо ночная бомбежка подействовала на нервы службы "гражданской защиты", как она называлась в Болгарии. Мы продолжили свой путь, поскольку мы все равно оказались на уже знакомом читателю пустыре, где находился ипподром и плац казармы "трудоваков" и где завязывался замысловатый сюжет романа с Аней/Ниной. До ближайшего убежища было далеко, да и не пристало военным, обкатанным не одной бомбежкой, прятаться по щелям. Мы прошли еще с километр, когда до нас донесся с запада низкий гнетущий гул. Оглянувшись мы увидели в ярком голубом небе белые спирали, которые тянулись от горизонта в нашу сторону. На острие этих спиралей, или точнее волнообразных кривых, иногда в лучах солнца вспыхивал крестик самолета. Это на огромной высоте летели истребители прикрытия, координируя свою скорость со скоростью охраняемых ими тяжелых бомбардировщиков, путем выделывания петель, обозначаемых шлейфами конденсата.
Ниже летели бомбардировщики, мощные 4-х моторные Боинги, эскадрильями по 20 штук. Они заполнили все пространство над нами. Я успел насчитать 20 эскадрилий, когда воздух взорвался. Начали бить зенитки, в воздухе появились хлопья разрывов, но они расплывались ниже самолетов, и те, на вид медлительные, упрямо ползли на город, не меняя курса и не теряя строя. Дальше все смешалось. Идти уже было некуда. Мы повернули назад, спеша выбраться из этого кромешного месива огня, стали и обломков, и тревожась за своих близких. Дома все было в порядке. Это началось в 10 часов утра. Сигнал отбоя так и не прозвучал. Видимо, все средства связи были выведены из строя. Но к двум часам дня из города хлынула толпа. Сплошной многокилометровой лавиной хлынула она по аллее, по шоссе за город. Кто-то нес какой то скарб, кто то толкал детскую коляску с нехитрыми пожитками, но большинство шло без ничего, кое-кто в пижамах и ночных рубашках, те, кто после бессоной ночи, позволил себе поспать подольше. Кто то истерически вскрикивал, но большинство шло молча, с остекленевшим взглядом, и это молчаливое отчаяние было страшнее всех воплей. Там еще прорывалось человеческое чувство, а тут была уже потерявшая эти чувства, обезумевшая и непредсказуемая в своих действиях, биомасса. Первым результатом этого наплыва беженцев стало исчезновение всего съедобного, до того бывшего в относительном достатке и без карточек. Надо отдать должное властям, что им удалось быстро разместить беженцев по ближайшим городам и селам, наладить кое-какое снабжение и не допустить эксцессов. Нам же надо было отправляться в обратный путь, но мы не можли оставить своих близких в такой беде, и мы остались еще на несколько дней. Ханов вновь отговаривал нас, обоснованно уверяя в том, что во всей этой кутерьме нас никто не хватится и сочтут без вести пропавшими. Однако были и контрдоводы: во первых, нас многие видели уже после бомбежки, в том числе наши домохозяева, во вторых, наши матери лишатся последней материальной помощи, что в этих условиях было смерти подобно.
Ну, в общем, мы приняли решение ехать, решение, которое я мысленно десятки и сотни раз проигрывал в уме, осуждал, оправдывал, но так и до сего дня не смог ему вынести окончательного приговора. Мы с Алешкой отправились в город, чтобы сняться с учета, обговорить финансовые вопросы , касающиеся родителей и т. п. Город горел. Пробираясь через завалы, мы почти не видели людей. Кое где виднелись полицейские, охранявшие уцелевшие учреждения и магазины. Они получили приказ расстреливать на месте мародеров, и такие случаи бывали. Кое где стояли таблички , запрещающие проход - где то таились неразорвавшиеся бомбы. Около некоторых, в котлованах копались немецкие саперы. Мы прошли, минуя запреты, до здания, где располагалась комендатура. Она тоже была повреждена, зияли бреши и разбитые окна, но в уцелевших помещениях шла повседневная работа, щелкали машинки, сновали посыльные.
Оформив документы, мы пошли назад. В одном из переулков нам попалась дипломатическая машина ЗИС-101, под номером ДТ 16, известная нам по довоенным временам, как машина советского посла. Пробираясь среди куч кирпича, машина проехала почти вплотную. Сердце забилось от соприкосновения с тем, что было наболевшим, глаза встретились с глазами шофера и его спутника, но в них ничего не отразилось, кроме равнодушия к двум случайно встреченным по пути врагам. Хотелось крикнуть : "Остановитесь! Куда вы? Ведь мы же ваши!" Но зачем? Что мы могли бы сказать им, два человека с русским сердцем под СС-овским мундиром. И вот наступил последний день пребывания дома. Не хочу вспоминать последние разговоры и прощание с матерью. Тяжело это. За несколько часов до отъезда, я увидел на улице отличного пса - немецкую овчарку, потерявшего хозяина. Исхудавшая, она жалобно вглядывалась в глаза прохожих, ища в них приюта и сострадания. Я всегда любил животных, а сейчас она напомнила мне меня самого, мечущегося в сомнениях, и не находящего ни у кого ответа. Я подозвал собаку, привел домой и накормил. Она улеглась у порога и задремала, обретя себе хозяина и душевное спокойствие. Куда бы я не пошел, она тотчас же вскакивала и шла за мной, боясь снова остаться беспризорной. Я сходил попрощаться с Хановым, хотел оставить ему автомат и патроны, но он отказался. Если оружие потребуется, говорил он, то его найдут, а хранить его, это подвергнуть смертельной опасности всю семью - в те времена расправа была короткой. Он дал мне и поручение: найти, по записанному им адресу в Вене, его советских друзей и передать им пакет с книгами. В основном это были учебники. и предназначались они для молодых парней, которые были оторваны войной от школы и семьи, но даже в условиях подневольного труда во вражеской стране, они не потеряли тяги к знаниям. Были и другие книги. К ним я добавил и свои из домашней своей библиотеки.
Числа 5-6 апреля 1944 г., во второй половине дня, мы отправились в обратный путь. Предварительно я распрощался со всеми. Хотел последние часы провести наедине с матерью, но тем не менее, в час отъезда собралось немало людей, уже и не запомню кто. Мы с Алешкой зашли на заднюю площадку последнего вагона трамвая, чтобы еще раз помахать друзьям и близким. Когда трамвай проехал метров 200-300, мы вдруг увидели моего найденыша - пса, который, видимо, вырвавшись из рук провожающих, мчался вдогонку своему новому хозяину. На остановке он был уже близко, затем вновь отдалился, и только совсем выдохшись, отстал. У меня сердце сжималось от жалости и тоски. Я подумал, что этот пес олицетворение души матери, которая в мыслях, наверное вот так же стремится мне вслед. Если бы я нашел этого пса раньше, я соорудил бы ему намордник и поводок, и припечатал бы в проездных документах, что еду со служебной собакой (была такая графа), но времени было в обрез, и мне ничего не оставалось, как поручить ее заботам матери и друзей.
Мы прибыли на конечную остановку нашего трамвайного маршрута - площадь Святой Недели. Сейчас вся площадь была в разрушениях, пострадал и собор. От площади к вокзалу шла длинная улица - бульвар Марии-Луизы. Сейчас она выглядела дымным коридором, но редкие трамваи уже ходили. В ожидании трамвая мы с Алешкой сидели на остановке на своих пожитках, и молчали. Каждый думал о своем, об оставленной семье, о будущем, скрытым такой же дымной завесой, как перспектива той улицы, где мы были.
Рациональный ум подсказывал : вернитесь пока есть время, признайте свое поражение, еще не поздно исправить ошибку. Впереди жизнь, дом, любовь красавицы Маруси. Но сердце противилось : Вернуться ? Как крысе, бегущей с тонущего корабля? Сносить насмешливые взгляды окружающих, бояться собственной тени? Нет! Надо идти до конца, еще не вечер. Вернуться, но победителем, или не вернуться вовсе!
Такие примерно мысли теснились в голове, в состоянии неустойчивого равновесия, и нужен был еще толчок, чтобы принять или изменить решение. Мы оба ждали, что кто то из нас произнесет вслух : "А может вернуться?", но никто не сказал этих слов, может быть из ложного самолюбия, и отсюда, с этой дымящейся площади и начался для меня путь под откос, о чем и пойдет речь в дальнейшем.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава