П. Соколов. Ухабы
ТЯГУЧИЕ ДНИ.
" И скучно, и грустно, и некому руку
подать
В минуту душевной невзгоды..."
(М. Ю. Лермонтов. )
В это время в нашем расположении появилось несколько новых постояльцев. Я рассказываю о них для того, чтобы показать, какими путями сюда иногда попадали люди, и как, волею судьбы, они оказывались кандидатами на получение 58-й статьи. Первым, буквально через пару дней, после прорыва немцами кольца окружения под Тукумсом, появился мальчишка лет 14, в красноармейской шинели и засаленной пилотке. Привез его возчик с хоздвора. Этот деятель, какой то смоленскийили калининский мужичонка, был ничем не примечателен, разве тем, что успел за войну два раза побывать в плену. Взятый в плен еще в первые недели войны, он околачивался где то в немецком обозе и вместе с ним попал в плен к русским. Видно там рассудили, что с этого темного мужичка какой спрос, и оставили его в Красной Армии. Через какое то время он вторично оказался в немецком плену, и снова очутился в рабочей команде. На этот раз, будучи посланным в Ассари по каким то хозяйственным делам, он по дороге встретился с какой то немецкой воинской частью, которая везла с собой пленного мальчишку, одного из многих "сыновей полка", которые прибивались к войскам при разных обстоятельствах. Наш пленник тоже кочевал с приютившей его красноармейской частью, и добрался с ней до Прибалтики, где часть была потрепана, а сам он попал в плен. По его рассказам, он упорно оборонялся, и даже в критическую минуту хотел подорвать себя гранатой, но немец его опередил, выбил гранату из рук, и мальчишка оказался в плену. В этот период пленных русских было мало и, поскольку лагерей для военнопленныхпоблизости не было, такие одиночки обычно оседали в обозах или тыловых рабочих командах. Встретившись с нашим обозником, немцы отдали ему мальчишку. Тот быстро привык к новой обстановке и стал у нашего возницы чем то вроде второго номера.
Через какое то время у нас появилась рослая деваха лет 18. Сначала она ходила в красноармейской гимнастерке, а затем в гражданском платье. Это была радистка из какой то советской разведгруппы, захваченной немцами. Я не знаю, какими путями она оказалась у нас, была ли перевербована, или тоже оказалась неприкаянной, но пока она не входила в состав группы, жила отдельно, и пользовалась повышенным вниманием ст. лейтенанта Яковенко.
Наконец, уже в конце августа, меня вызвали к лейтенанту Грайфе. У него я застал довольно замурзанного человека в форме старшего лейтенанта Советской Армии. Дело было уже часов в 9 вечера. Грайфе поручил мне, как старшему в расположении, найти что нибудь и покормить его собеседника, а также организовать ему ночлег. С едой сложности не было. У многих, в том числе у нас троих, оставались продукты от выдаваемого на ужин сухого пайка. Нашлась и отдельная комната с койкой, а постельные принадлежности собрали миром.
Оказалось, что этот старший лейтенант несколько часов назад был взят в плен под Мадоной. Был он командиром подразделения самоходных орудий. В результате прямого попадания он оказался контужен и засыпан землей, откуда и был извлечен солдатами противника. Незадолго до своего несчастливого прибытия на фронт, он был в Москве, что вызвало особый интерес к нему со стороны наших "активистов" : сбежалось человек 15, и все наперебой распрашивали пленного о жизни на Родине, какие настроения и т. п. Он говорил, что в Москве жизнь обрела более или менее нормальный облик, все уверены в близкой победе и настроены на бодрый лад. Беседа затянулась, и мне с трудом удалось выдворить своих квартирантов, убеждая что человек устал и нуждается в отдыхе. Когда все наконец ушли, старший лейтенант стал меня распрашивать, куда он попал, и что с ним будет. Я не стал особенно скрывать того, где он находится, а о другом я мало что мог сказать. Во всяком случае я посоветывал ему не делать опрометчивых шагов, особенно имея ввиду уже недалекое окончание войны.
Спустя какое то время, я встретил этого человека на хоздворе в немецком обмундировании без погон, как ходили все члены рабочей команды. У нас в доме был радиоприемник, и естественно, что настроен он был на Москву. Особый интерес представляли сводки военных действий. Тогда все сбегались к приемнику, включали его погромче, и звуки победных салютов, в честь взятия тех или иных городов, разносились по нашей тихой улице. Достигли ли они ушей Грайфе, жившего в нашем же доме, или задели они чей то верноподданический слух других обитателей улицы, неизвестно, но приемник у нас отобрали. Вскоре меня с группой, и еще несколько человек переселили в другой дом, стоявший почти напротив, метрах в 100 от нашего прежнего местожительства. Мы занимали там квартиру на втором этаже. На первом жили хозяева дома. В квартире все было по домашнему, обстановка сохранилась почти полностью. Во всяком случае в той маленькой комнате, где я расположился со своими двумя товарищами. Была и ванная комната с водогрейной колонкой. Не скажу, чтобы новые квартиранты вели себя культурно, и мне приходилось часто с ними конфликтовать из-за грязи в ванной, окурков на полу и т. д. В один из первых дней после переезда, я пошел к Грайфе и выпросил у него приемник, говоря, что нам, которым предстоит работать в советском тылу, просто необходима информация о повседневной жизни страны. Он согласился с моими доводами, но отдал приемник под мою личную ответственность. С этого дня мы слушали Москву тихо, для чего собирались в моей комнате, рассаживались на диване, и кто где мог, и в полной тишине слушали приглушенные звуки салютов и левитановского голоса. Потом нередко я проводил комментарий прослушанного, с прозрачным подтекстом, однако не дававший оснований обвинить меня в стимулировании пораженческих настроений. В остальное время все предавались безделью. Рядом находился зоопарк, в котором сохранились немногочисленные животные, а посредине его был небольшой павильон, где в течение часа или двух продавали жидковатое пиво. Ходить поодиночке нам запрещали, поэтому мы изредка строем, как бы на занятия, ходили в пивнушку. Я это пиво не слишком "уважал" и не испытывал большого удовольствия играть роль сопровождающего для этой братии, поэтому чаще всего назначал старшего, а сам тосковал у себя на диване. Тосковать было с чего. Уже капитулировала Румыния, и Советская Армия стояла на Дунае. Считанные дни оставались до высадки на болгарский берег, а я , вместо того, чтобы быть вместе с ней, валялся на засаленном диване в 1000 км от места, предназначенного мне моими планами.
В это время произошли события, которые внесли переполох в наши ряды и привели к распаду самой большой из наших групп - группы капитана Кравеца, в которой был Мишин. Группа эта жила, кстати, со мной в новой квартире. Сам капитан, летчик по специальности, жил отдельно. Носил он, по-моему, форму РОА (Власовской "oсвободительной армии") , а может и нет, но в общем он мне запомнился чем то отличным от общего окружения. Он пользовался особым статусом, имел в распоряжении самолет У-2, с которым было связано и предстоящее задание. Радистом в группе был небольшой крепыш Пашка Клименко. Запомнил я его по Валтери, когда однажды, в белую северную ночь, Пашка перебирался на надувной лодке через реку и пел песню: "Меж крутых бережков Волга-речка течет..." Голос у него был сильный и красивый, и вся эта совокупность родной неброской мелодии и такой же, близкой сердцу, природы, произвели на меня глубокое впечатление, которое я живо воскрешаю в памяти и доныне. Накануне отправки группы, Кравец с Пашкой должны были вылететь, подыскать место для посадки и маскировки самолета, и подготовить все для приемки группы.
Однако, неожиданно, в полете их настигла гроза, и легкий У-2 не смог выдержать натиска бури, и упал, немного не долетев до линии фронта. У капитана была сломана нога, а Пашка отделался несколькими ссадинами, и имел несколько дней бледный вид, в самом прямом смысле. Задание было сорвано, а вскоре исчез Мишин. Пронесся слух, что он был арестован. Это известие подтвердил однажды появившийся у нас Трунов, которого после переезда в Ригу, я что то не видел. Он был под градусом и болтлив. Он рассказал, что удалось (видимо при его участии) разоблачить целую организацию, действовавшую на советскую разведку. Члены этой организации проникли во все сферы деятельности Хаупткоммандо Норд: на радиостанцию и другие инстанции, имевшие доступ к секретам "фирмы". Во главе ее, якобы, был некий Руш, начальник вещевого склада, где получали снабжение все переправлявшиеся за линию фронта группы.
Руш числился фольксдойчем, был заносчив, козыряя своей принадлежностью к "чистой расе", и мы с ним несколько раз сцеплялись, особенно Сосиска, несдержанный на язык, и обозвавший Руша "чистокровной сволочью". По словам Трунова, Руш оказался евреем, окончившим Ленинградский институт имени Лесгафта, откуда НКВД охотно черпал свои кадры. По словам Трунова, история с убийством Нины выглядела следующим образом : Кошелев, ухажер, а впоследствии убийца Нины, был также членом организации. Он проговорился о ее существовании Нине, а затем, когда об этом стало известно Мишину, был вынужден, под его давлением, исправить свою оплошность, убив Нину и себя. Не знаю, насколько точен был рассказ Трунова, но потом он нашел отчасти свое подтверждение со стороны немецкого оберфельдфебеля, сопровождавшего меня на аэродром. Оберфельдфебель непосредственно не соприкасался с этим делом, поэтому знал лишь в общих чертах. Что касается откровений Трунова, у меня они вызвали не только чувство жалости к Мишину и другим, но и серьезное беспокойство. Во первых меня охватило подозрение, что все эти откровения были сделаны не без умысла, и были нацелены на то, чтобы проверить мою реакцию. Кроме того я знал, что Трунов испытывает ко мне те же чувства вражды и ненависти, которые я испытывал к нему, и не преминет "пришить" мне какую то связь с Мишиным, основания для чего у него были. Так или иначе, но я почувствовал запах жареного.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава