П. Соколов. Ухабы
ПЕРЕПОЛОХ.
" Эх, дорожка фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая. . . "
(Из песни военных лет)
В один прекрасный жаркий августовский день, к юго-западу от нас поднялась черная туча дыма и донесся гул орудий. Скоро мы узнали, что войска маршала Баграмяна, свернув на север, овладели городом Митавой (Елгавой), важным ж. д. центром на линии, связывающей Ригу с Германией. Митава горела, а советские войска, прорываясь на север, вышли к городу Тукумс вблизи от берега Балтийского моря, в паре десятков километров от нас. Началась спешная эвакуация. За какой то час-другой все снялось с якоря и отправилось в Ригу. Мы оказались в окружении. Теперь отвлечемся от бурно нарастающих, подобно снежному кому, событий и вернемся к моему маленькому, на фоне этих масштабных дел, внутреннему миру.
Болезненное состояние, уже само по себе действующее удручающе, усугублялось все более усиливающимся чувством безнадежности. Последний шанс оказаться у своих и быть полезным в военных действиях на Балканах, где, как мне казалось, могло весьма пригодиться мое знание языков, местности, настроений и психологии народов, становился все иллюзорней.
Такие события мирового значения, как покушение на Гитлера, как открытие второго фронта, не вызвали у меня подъема духа, так как они еще ускоряли крушение гитлеровского райха, и еще более обесценивали мою последнюю ставку, о которой я только что говорил. Некоторое оживление в то состояние безразличия, в котором я находился, вносили изредка получаемые мною письма из дому, от Ганны. Они радовали. что я не совсем одинок в мире, что кто то думает и волнуется обо мне, но и в свою очередь заставляли тревожиться за судьбу близких мне людей, над которыми вот-вот должен был промчаться новый шквал войны.
Пока же обстановка дома была спокойной. Налет в конце марта был последним, зато американская авиация перенесла свои действия на территорию Югославии. Из этой серии ударов с воздуха, крупнейшим был налет на Белград, произведенный в первый день Пасхи. Это был чудовищный акт варварства. Бомбить столицу дружественной страны, город, практически лишенный военных объектов, да еще в день, когда этот дружественный союзникам народ отмечает свой самый большой праздник, это было просто кощунственно. Я не раз задумывался над тем, насколько лицемерно и официальное правосудие и общественное мнение. На Нюрнбергском процессе, в качестве одного из преступлений против человечества фашистской Германии, ей было предъявлено обвинение в бомбардировке Лондона, Ковентри и других городов Англии. Но нигде не прозвучало осуждение в адрес тех радетелей гуманности, кто направлял тысячи самолетов на жилые кварталы городов Германии, кто в последние дни войны почти стер с лица земли Дрезден, бомбил безсмысленно и жестоко те же Софию и Белград, наконец испепелил Хиросиму и Нагасаки. Никто не осудил действия тех наемных убийц, которые сбросив тонны взрывчатки на мирных жителей, подсчитывали, сколько полетов им осталось до конца контракта, и сколько долларов поступило на их лицевой счет. Не в этой ли практике "террористических налетов" (Terrorangriffe) корни того государственного и международного терроризма, охватившего сейчас мир, против которого вопят ревнители "прав человека" в США и Англии ? Может быть, это мое отступление лишнее? Понять это чувство гнева и протеста может лишь тот, кто видел это, но помнить об этом надо всем. Ну а пока мы ехали на загруженных разным имуществом грузовиках в сторону Риги. Еще вчера это было самое мирное шоссе, и казалось, что война это какая то отвлеченная нереальность на фоне этих чистеньких дач и хуторов, сосновых и березовых рощиц, и тихой реки с ее кувшинковыми берегами. Сегодня это была уже фронтовая дорога. Навстречу нам шли колонны машин. Сидевшие в них солдаты из дивизии "Викинг" или мрачно глядели на нас из под касок, или провожали нас свистом и обидными выкриками. Какой то нелепостью выглядела сцена, запомнившаяся мне из многих впечатлении этого дня : на обочине шоссе, на наспех оборудованной позиции, стояли противотанковые орудия. Расчеты, в боевой готовности, сидели около пушек, а тут же у орудий, на брустверах играли маленькие дети. Рядом, в 100-150 метрах, на полянке, стоял табор беженцев из России, которых немцы при отступлении угоняли на запад. Стояли телеги, запряженные невзрачными лошаденками, замызганные коровенки, привязанные к телегам, дымились костры. Трудно, конечно, оправдать, а тем более восхвалять войну, но когда ее тяготы и жестокость касаются солдат, то это является закономерным, и ум, и сердце мирятся с этим. Но когда война обрушивается на мирных людей, женщин, детей, она становится чудовищной и преступной. Что будет, думалось мне, с этими, уже обездоленными беженцами, с этими ребятишками, если через час-другой на дороге появятся танки? Заговорят орудия, танки развернутся для боя, и пойдут, сметая огнем и круша гусеницами все на своем пути, и через батарею, и через костры и обозы беженцев.
Проезжая через мост, пересекающий у въезда в Ригу реку Даугаву, мв видели, как саперы уже заложили ящики со взрывчаткой под опоры, и протягивали к ним провода и шнуры-детонаторы. Мы остановились на какой то окраине Риги, на берегу довольно большого озера. Здесь было несколько бараков, в том числе больших, похожих на ангары, где стояли штабеля ящиков, инвентаря и даже два или три противотанковых орудия. Привезенное нами имущество и снаряжение мы разгрузили в эти склады.
Часть людей осталась на месте, а часть, в том числе я с Шеховцовым, выехали обратно в Ассари, на вновь образованный после прорыва фронт. Выехали глубокой ночью, и едва забрезжил рассвет были уже в Ассари. Там я увидел картину, тоже врезавшуюся мне в память, как олицетворение войны, не в ее кульминации - бою, а а в ее повседневном солдатском труде. На улице было холодно, среди деревьев ползли клубы тумана, еще не подкрашенные лучами солнца, и поэтому казавшиеся какими то зловещими. Среди этих стелющихся полос тумана стояла батарея конной артиллерии. Стояли сонные кони, опустив вниз гривастые головы, на них сидели неподвижные дремлющие ездовые, а на передках такие же неподвижные номера, в надвинутых касках и шинелях с поднятыми воротниками. Казалось, что это сцена из сказки о заснувшем в волшебном сне городе. Мы поехали дальше, и расположились у большого села, то ли городка Слока, или Шлока, на излучине реки Л'елупе, где она при своем течении на север, вдруг, не дойдя двух-трех километров до моря, поворачивает на восток, и течет еще километров сорок вдоль берега моря, чтобы под Ригой влиться в Даугаву и, уже вместе с ней, закончить свой путь в водах Балтики. Здесь находился второй эшелон обороны. Мы пополнили какое то подразделение, тоже подчиненное Хаупткоммандо Норд. Расположились в каком то здании на окраине. Нeвдалеке находились позиции, которые предстояло занять на случай боя.
Однако наступление приостановилось, лишь изредка вспыхивала орудийная стрельба или пролетали самолеты. Но через несколько дней передовая вновь заговорила грохотом боя, но не надолго. Подошедшие из Пруссии танковые части смяли узкий клин прорыва, и отбросили советские войска к югу, к городу Митава. За нами приехал лейтенант Грайфе, и мы получили распоряжение вернуться в Ригу. Пока шли сборы, лейтенант предложил мне съездить на поле боя и поискать там что либо интересное для разведки : документы, письма и т. д. Сев в машину я вскоре очутился на позиции русской батареи. Еще стояли орудия и лежали трупы, но личное оружие уже было собрано, то ли трофейной командой, то ли жителями. Стояла жара, потемневшие и вспухшие трупы уже начали разлагаться, и даже мой заложенный нос не защищал от отвратительного сладковатого запаха. Я заглянул в блиндаж, захватил несколько лежавших там книг, шофер в это время снял с убитого офицера планшет и нашел еще несколько красноармейских книжек и треугольников-писем. Меня мутило, и я не стал продолжать эту неприятную процедуру. Все найденное я передал Грайфе, а у себя оставил только одну книжку. Она в общем оказалась сугубо специальной, называлась "Опыт артиллерии в Великой Отечественной войне", содержала разбор некоторых операций, с точки зрения использования артиллерии, имелось немало справочного материала и т. п., интересного и непрофессионалу. Вернулись мы в Ригу, и расположились сначала на территории той же базы, куда свезли имущество, а затем все снова погрузили на баржу и перебрались на другой берег озера, где расположились в особняке на тихой улочке на окраине Риги, рядом с зоопарком. В этот короткий промежуток времени, который мы провели на том берегу озера, со мной случился еще один казус, который мог иметь для меня весьма неприятные последствия. И опять язык мой - враг мой. Это было во второй половине дня после нашего возвращения с фронта. В просторном бараке, где мы все располагались, возникла дискуссия, пошли какие то сравнения жизни заграничной и Советского Союза, и вот выяснилось, что все было прекрасно, и в городах и в колхозах. Народа в этот час было мало, в основном это была группа Мишина, точнее группа капитана Кравеца, в которую входил Мишин. Сам капитан жил отдельно. Среди присутствующих был и мой однофамилец Соколов, пожилой гражданский мужчина лет под 50. Он недавно появился у нас, был неразговорчив, замкнут в себе. Было известно, что он много лет провел в советских концлагерях, и считался одним из надежнейших агентов немецкой разведки. Он со дня на день должен был отправиться на задание. В дискуссии я сначала не принимал участия : болела голова, но постепенно меня заело. Я стал оппонировать, спор разгорелся. И тут я задал вопрос ребром : "А чего ж вы тогда пошли с немцами?" Тут спорщики сникли и пошли разговоры о том, что куда же было деваться, не с голоду же подыхать, и т. п. " Ну хорошо, запальчиво крикнул я, А теперь? Что у вас рук нету, оружия нету ?" Тут я сам осекся. Загнул такое, что могло быть расценно, как подстрекательство.
Я со страхом скосил глаза на Соколова, который сам в споре не участвовал, а ходил взад-вперед по бараку, со скрещенными на груди руками. Мои слова произвели эффект бомбы. Все смолкли, стало тихо-тихо. Кое кто бочком стал продвигаться к выходу. Я сидел обливаясь потом. И вдруг ко мне подошел мой тезка, и с усмешкой, так непривычной на его угрюмом лице, похлопал меня по спине. Этот жест я расценил, как сочувствие моей наивности и обещание меня не выдать. Так это дело все и обошлось. Правда еще Мишин, встретив меня наедине, сказал : "Ну ты и даешь! Хорошо Трунова не было..." Я уже тоже отошел от шока, и с тем же молодецким видом, как когда то Мишин, ответил : "А что мне Трунов ? Шатал я его!" Когда мы наконец устроились на новом месте, я наконец смог заняться лечением. Наш врач, точнее фельдшер, исчерпав свои таблеточные возможности, дал мне направление в госпиталь. Это было большое и, казалось, пустующее здание. С трудом разыскал я какого то деятеля в белом халате, из под которого выглядывал воротник френча с унтерофицерским галуном, что свидетельствовало, что данный деятель не является светилом медицинской науки.
Я кое-как разъяснил ему свои хвори, упомянув о зубе, после которого все и началось. Этот Айболит был очень оперативен, вызвал сестру, дал ей какие то указания, и она повела меня в кабинет, заставила лечь лицом вниз на какой то стол. Что то щелкало. Затем, через несколько минут мне выдали прекрасный портрет моего черепа. Эскулап посмотрел снимок на свет, одобрительно крякнул, усадил меня на стул, и вскоре появился со шприцем таких размеров, какие разве бывают у клоунов в цирке. После обезболивающих уколов, он воткнул мне в ноздрю этот шприц, заскрипели хрящи и кости, и он начал промывать мне нос теплой жидкостью. Когда он закончил эту процедуру, он рекомендовал мне явиться для повторения оной. Я кое как выбрался из госпиталя и добрался до остановки трамвая, шедшего к зоопарку. К моему удивлению, головную боль как рукой сняло, только нос опух, и мне казалось, что он стал у меня , как хобот у слона, и что я буду обязательно за все им задевать. Потом прошло и это, и я не рискнул ехать на второй сеанс.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава