П. Соколов. Ухабы

ГЛАВА 53. БУТЫРКА.

"Солнце всходит и заходит, Солнце юла и мыюла,
А в тюрьме моей темно. Моя фанза пу шанго.
Днем и ночью часовые
Стерегут мое окно. "
(из старинной тюремной песни) (то-же, но по "китайски")

Солнце всходило и заходило более 200 раз, пока я оставался в Бутырке. Но начну по порядку. Бутырская тюрьма была построена еще при царях, и представляет из себя огромное капитальное здание. О количестве ее обитателей были разные слухи, но в любом случае сходились на тысячах. Стандартная камера, как говорили, была расчитана на 25 человек. Вместо коек к стенам были приделаны металлические каркасы из труб, на которые натягивались парусиновые чехлы, и получалось некое подобие раскладушки. В мое время все эти конструкции были перекрыты сплошным деревянным настилом вдоль обеих длинных стен, и на этих нарах впритирку помещалось до 100 человек. Оставшийся между двумя рядами нар проход занимал длинный стол, с парой таких же длинных скамей. В противоположной от двери стене было единственное окно, довольно большое, но также закрытое железным козырьком, которое поэтому давало мало света и воздуха для такого количества людей, да еще в летнюю жару. Тяжелую атмосферу усугубляла здоровенная "параша", стоявшая у дверей, которую дважды в день выносила пара дневальных. Среди всей описанной "мебели" еще оставалось метров пять свободного прохода, которое использовалось для моциона теми, кто еще не потерял стремления сохранить свою физическую форму. Таких было немного, в основном москвичи из интеллигентов, еще не изнеможденные одиночками, и получавшие передачи. Основная же масса проводила свой день на нарах, в разговорах, или лежа, закрывшись с головой, в мечтах о предстоящей раздаче обеда или ужина. Ввиду переполненности разрешалось лежать и спать когда угодно. Питание здесь было для всех единым. Утром, после традиционного вывода в туалет и поверки, начинали щелкать окошечки в дверях, и слышался шум катящейся по коридору тележки. В эти минуты все уже обычно молча сидели на подстилках, и напряженно прислушивались к приближавшимся звукам колес и хлопанью форточек. Наконец шум замирал у дверей камеры, открывалась форточка, и надзиратель вызывал старосту. После сверки численности арестантов, начиналась выдача хлеба. Давали его на весь день, по 600 гр. Был он очень черный, очень сырой и объем такой "пайки" был невелик. Хлеб укладывался на подкатываемый для этой цели стол, и раскладывалсястаростой и дневальными рядами, причем сначала выстраивались горбушки, затем середки. После этой аранжировки выяснялось, кто вчера последним получал горбушку. От него и начиналась раздача горбушек, фиксировался последний горбушечник, а остальным доставались середки. После получения хлеба, начиналась мучительная проблема, как его разделить на день. Резали хлеб веревочками, скрученными из выдернутых из одежды ниток. Иные стоики делили хлеб на 3 раза, равными или неравными частямм, были и такие, которые резали его на кубики, с тем чтобы съедать по кубику каждый час, большинство же, не мудрствуя лукаво, съедали пайку за один присест, и ложились, в мучительном ожидании следующего дня с его очередной пайкой хлеба. В обед процедура повторялась, но на этот раз громыхали бачки и миски. Миски также расставлялись рядами на столе, и в них разливался суп. Затем староста указывал перстом на одну из них и спрашивал: "Кому?" Кто-нибудь называл фамилию, и с него начиналась раздача мисок. Второе уже получал каждый сам, подходя с опустевшей после первого блюда миской. Меню было крайне однообразным: щи из кислой капусты (уже перекисшей, в августе-то!) с хамсой, о которой напоминал рыбий запах да плавающие в бурде глазки. На второе - жидкая каша из чумизы, или, что было праздником, цельнозернистой овсяной крупы. Граммов по 200. Любители-водохлебы могли также побаловаться кипятком, выдаваемым утром и вечером. Естественно, что после недели такой диэты, отпадало желание заниматься гимнастикой, а темой No 1 были разговоры о еде, способах приготовления разных беф-Строгановых, шашлычков и др. Население камеры состояло из одних только контриков. Для них был, видидимо, отдельный корпус или крыло здания. Состав был чрезвычайно разнообразен, и по возрасту, и по нацинальности, и по уровню культуры, и по любому другому признаку. Редко, но встречались и затрапезные уголовники, укравшие по промашке не то, что следовало, и схватившие за это 58-ю статью. За время моего "великого сидения" в Бутырках передо мной прошли сотни лиц и судеб, и я упомяну лишь о нескольких из них, наиболее интересных и запомнившихся. Однако прежде о себе. Через несколько дней после прибытия в Бутырку, меня вызвали к прокурору. Меня встретил плотный мужчина лет под 50, в звании полковника. Перед ним лежала хилая папка моего "дела". Он дал мне ее полистать, и спросил, имею ли я претензии к следствию. Помня свой заключительный разговор с капитаном Ильченко, я стал горячо оспаривать интерпретацию моего обвинения и некоторых других пунктов. Полковник рассеянно слушал, и заявил, что в его функцию входит выяснить, не было ли со стороны следствия принуждения, недозволенных действий, а вопросы, по которым имеются разногласия, я вправе изложить суду, который и решит, учесть их, или не учесть. После этого, мы еще несколько минут поговорили о событиях в мире. Прокурор рассказал об итогах Потсдамской конференции, и мы даже несколько поспорили о том, насколько можно доверять союзникам. Затем я подписал, так называемую 206 статью, и вернулся в камеру. Я ожидал, что меня вызовут в суд в ближайшие дни, и мысленно готовил речь в свою самозащиту. Но вместо этого меня вызвали в коридор, (то ли принесли в камеру) и дали подписать бумажку-уведомление, что дело мое передано в Особое Совещание про МГБ СССР. Что это за штука, или ОСО, как его называли? Это была инстанция, аналогичная существовавшим в 30-е годы Тройкам НКВД, которые выносили приговоры заочно. Как меня просветили камерные "юристы", в нашу пору Особому Совещанию предлагались дела, где состав преступления был достаточно сомнителен. ОСО могло дать до 10 лет, не более, и без последующего поражения в правах. Однако, как утверждали, имелись случаи, когда по истечении указанного срока, заключенному объявляли о егопродлении на следующие 5 или 10 лет. (Это точно бывало, но в мою бытность в лагерях этого не было ни разу) Вот такая хитрая организация. Впрочем она имела своих предшественников. Еще сидя на Лубянке с Сысоевым, мы читали и обсуждали книгу воспоминаний некоего писателя Пантелеева. В свое время он, будучи студентом, участвовал в революционной работе и был арестован. Однако следователю не удалось собрать против Пантелеева нужных доказательств, и в таком виде дело поступило на рассмотрение к генерал-губернатору. Тот наложил резолюцию : "Улик нет, но явный негодяй. Посему сослать его в отдаленные места Сибири сроком... " Особое Совещание, по сравнению с единоличником-губернатором, было шагом вперед, но действовало по тому же губернаторскому принципу. Лица же, явно изобличенные в антигосударственных замыслах или действиях, шли под военный трибунал, и получали те же 10 лет, правда еще с последующим поражением в правах, как правило на 5 лет. Как говорили "10 и 5 по рогам"

Стал и я ждать милостивой резолюции ОСО и, как уже говорилось, ждал ее почти 8 месяцев. Чем объяснить такую задержку, не знаю. Обычно решения выносились через несколько недель, реже через пару месяцев. Возможно, как утверждали оптимисты, даже ОСО не находило достаточно оснований для вынесения приговора. Но, во всяком случае, в течение этих месяцев меня ни разу не вызывали, ни для уточнения показаний, ни для проверки фактов. Пессимисты же предостерегали, что возможно дополнительное изучение моего образа мыслей и убеждений через "наседок", т. е. специально подосланных осведомителей. Не знаю, все возможно, особенно в таком круговороте лиц. Впрочем и для такого предположения были свои основания. Еще когда я был на Лубянке, в пылу одного спора, я, собственно, не касаясь личности вождя народов, высказал порицание тому факту, что "имя Сталина пестрит повсюду, как реклама хренового мыла". Поясню, откуда такое сравнение. У нас, в Болгарии, среди нескольких видов хозяйственного мыла, был и такой - "Сёнлайт" (Sunlight), что по аглийски означает солнечный свет. Мыло было весьма посредственным, не лучше других, но широко рекламировалось, начиная от вагонов трамвая, до светящихся транспарантов на крышах зданий, что немало способствовало его популярности у покупателей. Вот это воспоминание и навело меня на нелестное для тов. Сталина сравнение. Каким то образом это высказывание дошло до подполковника Никитина, и хотя он меня лишь слегка пожурил за неуважению к отцу и учителю, но думаю чтооно сыграло определенную роль в моей дальнейшей судьбе. Теперь о людях. Обычно, когда в камере появлялся новичок, на него сразу же обрушивался град вопросов: "Кто? Откуда? За что?" После этой первой "анкеты", кто то близкий новичку по местожительству, нации или статье, раздвигал соседей и освобождал для новосела те 50-60 см, которые тому предстояло обживать в течение ближайших недель или месяцев. Так у меня перебывало в соседях немало ранее знакомых и совсем незнакомых людей. Из знакомых упомяну о еще Софийском знакомом, друге семьи Сиверсов, Кузнецове Павле Николаевиче. Этот П. Н. был ярый и активный агитатор против немцев и Гитлера, и столь же яростным любителем рыбной ловли. Под стать ему была и его жена, врач по профессии, разделявшая все убеждения и пристрастия мужа, и одновременно заботливо его опекавшая по случаю язвы 12-перстной кишки, которой он страдал. Появление в советской тюрьме этого человека было для меня так же неожиданно, как появление мамонта на улицах города, но факт остается фактом. Удивляло и то, что он еще жив, перейдя от строгой диэты, предписанной супругой, на щи с рыбьими глазками. Оказалось однако, что П. Н. , хотя и исхудавший до крайности, совершенно забыл про свою язву, и сетует в смысле меню, лишь на то, что оно слишком скудно. Сидел же он за формальное членство в какой то эмигрантской организации. Вторым знакомым оказался мой соквартирант по Лубянке - Гурген Семенович Саркисян из Бухареста.

За эти месяцы он похудел, постарел, но так же, как и Павел Николаевич, исцелился на тюремной баланде от своей язвы желудка. Я еще встретил несколько человек из Болгарии. Один из них, некто Сафонов, был одним из руководителей Кутеповской роты, и одновременно входил в деятельное крыло Общевоинского Союза (РОВС/а), вместе с уже известным поручиком Александровым. Этот Сафонов поведал мне о тех тайных операциях РОВС'а, о которых даже не подозревали его рядовые члены, ни тем более я, включая засылку шпионов и диверсантов в СССР, и физическую ликвидацию лиц, подозреваемых в симпатиях к Советскому Союзу и связях с советским посольством. Поручик Александров лично участвовал, по крайней мере в одной такой ликвидации. Потом появился седой угрюмый старик в штатском, с самой заурядной внешностью пенсионера. На деле он оказался начальником болгарской военной контрразведки, полковником Стояновым. Мне лично эта фамилия ничего не говорила, но через много лет я узнал о той зловещей роли, которую этот человек играл в деле уничтожения коммунистов в Болгарии. И наконец, в один прекрасный день, рядом со мной расположился еще один старичок, с бородкой и благообразным лицом Николая Угодника. Старичок был одет в грубую одежду, обычную для селян, и носил овчиную шапку, какие носят болгарские крестьяне. И тем не менее это была историческая личность, упоминаемая в романе Шолохова "Тихий Дон". Это был Павел Кудинов, предводитель одной из группировок донского казачества, не тяготевшей ни к красным, ни к белым, а пытавшаяся найти свой самостийный крестьянский путь общественного устройства. Ясно, что эта наивная идея потерпела провал, а Кудинов очутился в эмиграции, женился на болгарке, и работал фотографом в глухом провинциальном городишке, где его и отыскало НКВД, чтобы притянуть к ответу за, в общем то не крамольную, антисоветскую деятельность 25 лет тому назад. Говорил Кудинов спокойным певучим голосом, нередко мешая русские и болгарские слова, и был интересным собеседником, т. к. открывал страницы истории, совсем неизвестные моему поколению, если не считать нескольких строк "Тихого Дона".

Если уж коснулся казачества, то добавлю, что в Бутырке я встретил второго сына атамана Краснова и его внука. Оба они были столь же бесцветны, как и описанный ранее второй сын. Не в пример им был ершист и непримирим другой казачий полковник, кажется Мигунов по фамилии, который не скрывал своей ненависти к большевикам, а на мое замечание, что сам атаман назвал один из своих романов "Понять - простить" ответил : "Понять может быть пойму, но простить - никогда!" Чтобы не возвращаться к казачьей теме, скажу, что атамана Краснова и командира дивизии фон Панвица, а также еще некоторых деятелей казнили, а мои знакомцы видимо загремели в лагеря, наряду с тысячами своих рядовых соратников по службе Гитлеру. Из других иностранцев, интерес для меня представляли два молодых немца, побывавших в разное время моими соседями. Это были Ханс и Харри, члены экипажа одного из самолетов, занимавшихся высадкой парашютистов и диверсантов по заданию немецкой разведки. Я как то упоминал, что наша отправка еще зимой 43-44 года была сорвана из за неполучения самолета Ю-90, предназначенного для дальнего действия. Вот с этим то самолетом и была связана история этих двух немцев, радиста и бортстрелка. Дело было накануне Тегеранской встречи Сталина, Черчиля и Рузвельта. Как теперь известно, немцы планировали сорвать эту встречу с помощью засланных в Иран агентов. Одну из таких групп предстояло высадить самолету Ю-90, где то в Средней Азии, вблизи Ирано-Советской границы. Операция была связана с приземлением самолета в степи, с тем чтобы, переждав день, ночью вернуться на базу. Однако самолет не вернулся. Из поступившей радиограммы явствовало, что имела место поломка самолета. Для ремонта, или в крайнем случае вывозки экипажа, был послан другой самолет, на котором несли службу и Харри с Хансом. Получив условные сигналы, самолет приземлился, но на исходе пробежки по земле, колесо оказалось в нарочно вырытой канаве. Одновременно по самолету был открыт огонь. Пилот форсировав моторы на всю мощность, пытался вырвать самолет из ловушки , но он лишь закружился на месте. Тем не менее, экипажу удалось выскочить из самолета и рассеяться по степи, но на следующие дни, мучимые голодом и жаждой, летчики вынуждены были выйти к людям и сдаться в плен. Что касается советских, то большинство из них были бывшие пленные, власовцы, деятели из национальных формирований и прочие им подобные. Среди них выделялось несколько человек, одетых в незнакомую серую форму. Это оказались пленные, вернувшиеся из Финляндии. По сравнению с теми, кто побывал в плену у немцев, эти жили в плену, как короли, и они не стесняясь хвалили жизнь и порядки у финнов. Одного, по фамилии Аленичев, я запомнил, как за смелость высказываний, так и за задушевное исполнение песен военных лет. Особую группу среди заключенных составляли москвичи. Это были в основном представители технической и творческой интеллигенции. Они держались несколько обособленно, сторонились "изменников Родины", и сидели, как правило, за "антисоветскую агитацию" (Ст. 58-10), выражавшуюся в рассказывании анекдотов, или похвале зарубежной технике или товару. (По крайней мере, они так утверждали) Москвичи получали передачи, делились между собой, и представляли среди разномастной скотинки своеобразную аристократическую прослойку. С другой стороны они "сохранили лицо" и не погрязли в тюремной и съестной тематике, а вели ученые разговоры, спорили о литературе, и даже одно время читали лекции о научных и технических новинках. Среди них мне запомнился некто Юревич, с которым я близко сошелся, и от которого очень много узнал, так как тот был ходячей энциклопедией. Это был человек уже лет за 60, почти слепой, представитель коренной российской интеллигенции, с широким диапазоном интересов и полный неподдельного гуманизма. В отличие от своих более молодых коллег, он не стеснялся в критических оценках советской действительности, и его товарищи по статье его сторонились, из опасения оказаться замешанными в очередной антисоветской полемике. Некоторое оживление в жизнь камеры внесло появление большой группы прибывших, в английской военной форме. История их такова. Это были многие сотни, а может и тысячи, советских людей, пленных власовцев, содержавшихся в лагерях в той части Германии, которая оказалась в зоне оккупации союзников, после капутуляции 3-го Райха. Их разместили в лагерях для так называемых перемещенных лиц . Впоследствии, после требований советского правительства, часть этих людей, получив новое английское обмундирование, погрузилась на корабли и, совершив длительное путешествие по морям и океанам, прибыла в Иранский порт, где и была передана советским представителям. Встреча была торжественной, с музыкой и речами. Затем возвращенцев посадили в поезда и через Каспий доставили в Баку. Здесь речей не было, но стояли теплушки с решетками на оконцах, и путешествие за три моря закончилось где-то под Подольском, где в спецлагерях начали отделять овец от козлов. Не знаю много ли было "овец", но "козлы" партиями прибывали в Бутырку, через день-два их вывозили в трибунал, и к вечеру, получив свои 10 + 5 (по рогам) они возвращались в камеру, откуда их увозили уже на пересылку, а на их место поступала следующая партия "Иранцев".

Оглавление Предыдущая глава Следующая глава

На главную страницу сайта