П. Соколов. Ухабы
КУХНЯ
"Мама, как я повара люблю.
Мама, я за повара пойду.
Повар делает котлеты,
Заправляет винегреты,
Мама, как я повара люблю !"
(Глупая песенка из репертуара Ивана Васильевича.
)
Проходили дни. Моя "легкая" работа тоже была достаточно тяжелой: надо было и пилить лес для заготовки шпал и лежней, и таскать на плечах 6-метровые стволы, и крутить центровкой сквозные дыры через рельс и шпалу, и вгонять кувалдой в проделанное отверстие деревянный штырь. Я стал опять доходить, ноги стали опухать, хотя и не так страшно, как весной, однако стоило надавить пальцем, как образовывалась медленно выправляющаяся вмятина. Пошли дожди со снегом, и скоро мне вновь пришлось лечь в больницу. Но это была не только моя беда. Осень косила массово. Сначала западники, а затем и все остальные стали доходить пачками. Уже наше ОП не справлялось с наплывом доходяг, стационар был переполнен. Стали выздоравливающих и доходных размещать в полудостроенном здании новой больницы. К ноябрю-декабрю месяцу, более половины контингента уже не работало. Для возмещения убыли рабочей силы, прибыл еще один небольшой этап, на этот раз из Таджикистана. Однако таджиков там было немного, больше русских, в том числе женщины. Но и "таджики", непривычные к сырому болотному климату Кировской области, скоро "поплыли" и пополнили ряды бродящих по лагерю доходяг. Кухня больницы, где готовили пищу для стационара и ОП, тeперь была выделена из общей, и находилась в новом больничном корпусе. На больничной кухне работали : в дневную смену - некто Дядя Петя, худой, не похожий на повара человек, а ночью - мой знакомый, по моему первому пребыванию в больнице, эстонец Рейн Хирвелаан, молодой парень из числа тех ссыльно-переселенцев, которые были высланы еще в 1940 г. За что он сидел сейчас, не помню. Ночной повар был нештатным, он числился как больной стационара. Рабочими на кухне были ходячие больные из стационара или ОП. Когда я вновь подправился, я как то попросился на работу у Хирвелаана, и таким образом впервые очутился на кухне. В это время питание резко ухудшилось. Правда иногда стало появляться мясо, точнее кости, стало появляться и масло, говорили хлопковое, но оно было черное, как деготь, с неприятным запахом. Однако чаще вместо масла привозили соевый жмых - пресованные отходы семян после выжимки масла, Этот жмых выдавался вместо жиров из расчета 1 : 3, не то 1 : 5. Жмых толкли или распаривали и клали в кашу. Но с овощами дело было хуже некуда. Вместо нашего фирменного Иван-чая пришла капуста. Капусту эту вагоном привезли для вольных. Ее очистили от верхних зеленых листьев, и заложили на хранение, а лист остался лежать около путей, заносимый снегом и заезженный санями. Теперь эти комья листа и снега привозили на кухню, оттаивали, оставшееся рубили специальными сечками, и клали в "щи". Аналогичная картина была с картофелем: оставшаяся после переборки мелочь была оставлена на улице, замерзла, потом комья грязи, со вмерзшими а них картофелинами, привозили, отпаривали, и мерзлые картофельные клубни, иссеченные вместе с кожурой, закладывались в супы, в том числе больничные. Однако и миска подобных "щей" была поддержкой, и я работал за нее всю ночь, оттаивая "овощи" и рубя эту силосную массу в деревянном корыте. Доктор Клемм, узнав о моих ночных отлучках, меня пожурил, и разрешил мне работать на кухне в дневную смену. Скоро на кухне произошли перемены. Дядю Петю за какие то грехи перевели на работу, а на его место пришел Иван Васильевич из таджикского этапа. Это был профессиональный повар из ресторана. Было ему около сорока, был он полноват, той представительной полнотой, какой отличаются шеф-повара или директора магазинов. Всегда гладко выбритые лицо и голова, немного вислые, но упругие щеки и намечавшийся второй подбородок, небольшие веселые глазки, делали его похожим на ухоженного боровка. Он всегда носил белоснежную рубашку, руки всегда были чище, чем у хирурга, и этим он выгодно отличался от занюханного и неопрятного Дяди Пети. Сидел он, видимо, за махинации, свойственные работникам общепита. Был Иван Васильевич говорлив и жизнерадостен, умел соорудить из скудных продуктов довольно вкусную вещь, и умело угостить начальство. Завел он себе и лагерную жену, совсем юную девочку из вятских. С новым шефом у меня отношения сложились хорошо. Он любил слушать мои рассказы о жизни заграницы, о приключениях и т. д. Между делом он обучал меня нехитрой технологии приготовления арестантской пищи, и скоро полностью доверил мне эти операции, и часто исчезал на целые часы, появляясь только к раздаче пищи. Через какое то время опала обрушилась и на голову Хирвелаана. Когдя я впервые встретил его, это был исхудалый полуживой доходяга. Сейчас он отъелся, стал крупным парнем, с рыжей щетиной обстриженных волос, многчисленными веснушками на круглом белом лице, со светлыми глазками за белесыми ресницами. Завел он себе и жену, миловидную хохлушку из Львовского этапа, и, как известно, "щерше ля фам", погорел на этом. По утрам он носил ей специально приготовленный завтрак. Конечно это видели все, а следовательно узнало и начальство, и однажды его накрыли с поличным,.В итоге его выписали из стационара, изгнали из кухни, и отправили на лесоповал. Неудивительно, что на вакантное место Иван Васильевич выдвинул мою кандидатуру. Вполне понятно, что я не отказался, хотя меня это не очень устраивало по другим причинам. Работать поваром, когда вокруг столько голодных, трудно. Надо было иметь талант Ивана Васильевича, который умудрялся ладить со всеми, кому приготовив отдельное блюдо, кому подбросив черпак каши, от кого отделавшись шуткой и т. д. Однако я подумал, что ночью, кто ко мне полезет, а утром мне предстояло только выдать завтрак и уходить на отдых. Однако это оказалось не так. Уже с вечера, а то и под утро, не только у раздачи, но и с заднего хода, и у окна появлялись десятки физиономий и рук с мисками. Сыпались и просьбы и угрозы, но разве можно было, подобно Христу, накормить всю эту ораву тем небольшим резервом, который по нормам, можно было иметь. Не могло быть и речи о том, чтобы недодавать порцию. Кроме того имелся еще штат постоянных нахлебников. Иван Васильевич всегда требовал к утру приготовить завтрак для врачей, полагалось подкармливать и впадших в немилость Дядю Петю и Рейна Хирвелаана. Так велит профессиональная солидарность, говорил Иван Васильевич. В общем, я готов был отказаться от этой беспокойной должности. В довершение ко всему, однажды вечером но кухню пожаловал бригадир грузчиков Григорьян, один из главных блатных лагеря. Был он конечно не армянин, а типичный русак, с довольно обычным, и даже симпатичным лицом. Что касается фамилии, то люди его сорта их имеют не одну, и когда конвой начинает выкрикивать: Иванов, он же Петров, он же Шульц и т. д. то невольно на память приходит Император Всероссийский, Царь польский, Великий князь финляндский, и прочая, и прочая... Одевался Григорьян по всей моде, принятой у блатных, даже отпустил челочку. Он очень вежливо, но в ультимативной форме, "попросил", чтобы я ему готовил завтрак. С досадой и горечью я признался, что от таких "заказов" я уж не знаю, куда податься. "Все!", заявил Григорьян, "Больше никто не полезет." И действительно, как будто кухню запретками обставили. Только часов в 5 утра появлялся шестерка с мисками для Григорьяна, а сам протягивал и свою, удовлетворяясь стандартной кашей. Сам же Григорьян получал то же, что готовилось для врачей. Этот, может быть не слишком этичный пакт, позволил мне не закладывать в котлы лишней воды, и все были довольны. Впрочем однажды "табу" было нарушено. Я распарил жмых и, ожидая пока закипит каша, поставил ящик, вроде посылочного, с отвешенным количеством жмыха, на подоконник приоткрытого окна, а сам прилег на лавку, тут же под окном. Вдруг ящик мелькнул а воздухе и исчез. Я вскочил и бросился к двери, но увидел лишь, как мелькнула человеческаяфигура, и скрылась за углом. Потерю жмыха я мог бы кое как покрыть, но как бы я мог скрыть потерю ящика, в котором развешивались перед закладкой все продукты, Раскрытие же правды грозило большими неприятностями.
Обуреваемый сомнениями и тревогами, я опять обратился к Григорьяну через его посланца. Едва забрезжил свет, как под окном появилась чумазая фигурка какого то мелкого воришки. Поглядывая исподлобья, он поставил на окно злополучный ящик. Увидев, что я не матерюсь и не собираюсь его бить, он вытащил из за спины вторую руку с миской, и я от всей души наложил ему каши. Если в моем кухонном мирке была тишь и благодать, то за пределами кухни происходили жуткие картины. Я проживал уже в здании нового стационара, где находилась и кухня. Здание не было закончено. Сквозь щели обитого дранками, но неоштукатуренного потолка проглядывали звезды, а, тоже неоштукатуренные печи, выходившие в две смежные палаты, не могли поддержать даже терпимую температуру. Обитатели этого приюта, грязные и оборванные, целый день шныряли по зоне в поисках зароботка : то помогали разгрузить продуктына кухню, то съездить за хлебом на пекарню, то перетряхнуть барахло на вещевом складе. За это им обламывался то кусок хлеба, то миска супа или каши. Однако таких счастливчиков было единицы. Большинство же ходили по помойкам, кто то отыскивал головку рыбы, кто мерзлую картофелину. Вечером у раскрытых топок печей грудились темные фигуры в подпоясанных веревками бушлатах и сделанных из автопокрышек опорках (годную обувь отбирали для производства), с завязанными под подбородком вязками замызганных ушанок. В грязных ведерках или котелках варили все трофеи, которые за день насобирали на свалке. Кому и это не удавалось, варили "пайку". Это значит, что полученный суп с кашей и пайкой хлеба (вечером давали по 300 гр) разбавляли водой до 2, а то и 3 литров, и варили, пока все это не превратиться в жидкую бурду, которую затем сдабривали солью и , растягивая удовольствие, хлебали, пытаясь количеством восполнить недостаток качества. Ясно, что от такой пищи дистрофия только прогрессировала, и все новые и новые партии отправляли из лагеря на поправку или умирание. Иногда в мыслях я хотел бы перенести на экран и эти сцены варки и еды, и эти, потерявшие человеческий облик, исхудалые или опухшие лица, но думаю, что у сытого зрителя, сидящего на мягком диване у телевизора, они вызвали бы только ироническую усмешку. Это надо только увидеть своими глазами, да еще глазами человека, который завтра мог очутиться в той же компании. Сто раз благодарен судьбе и добрым людям за то, что меня миновала чаша сия!
Но вот опять наступила весна. Почти сошел снег, стала оживать природа, стали оживать и человеческие тени, до этого обреченно слонявшиеся по лагерю. И это не только от веселого весеннего солнышка, и тем более не от улучшения питания, а скорее от чувства надежды, что удасться пережить еще одно лето. Оживилось и начальство. После срыва всех планов осене-зимного периода, надо было наверстывать упущенное. Требовалась рабсила. Вышестоящие инстанции, видимо, были недовольны либерализмом супруги начальника лагпункта, и его собственной бесхарактерностью, и вот нагрянула комиссия, которая , в присутствии местного начальства, стала проводить медосмотр заключенных. Бывшие доходяги признавались богатырями, и распределялись по бригадам. Понятно, что и я распрощался с черпаком, однако мне все же оставили 3-ю категорию труда, поскольку от постоянной работы на ногах и обилия жидкой пищи, опухлость ног окончательно не проходила. Я снова оказался в дорожной бригаде, но и контингент ее и руководство изменились. Дядя Саша, досиживавший свой срок, еще осенью отправился на свободу, на долго ли, ведает один Бог. Ну да пусть ему легко икнется на том свете, он был справедливый старик, хотя и вор. Вновь мобилизованным работягам выдали новое обмундирование, в том числе ботинки, сделанные из какого то суррогата кожи, пропускавшие воду, как промокашка. Поэтому при работе среди луж и пятен снега, я ходил всегда с мокрыми ногами, и даже умудрился обморозить большие пальцы ног. Они распухли, посинели, стали сходить ногти. Боль была жуткая, когда утром вновь приходилось натягивать влажные, заскорузлые ботинки. Однако я терпел стойко. Вновь идти к врачу мне казалось неудобным. В этот период на больничной кухне стояло междуцарствие. На мое место сначала вернули Дядю Петю, точнее Петра Романенко, как я сейчас вспомнил. Однако скоро его сняли. То ли он не ужился с Иваном Васильевичем, то ли погорел на чем то. На его место пришла женщина из таджикского этапа, пожилая, довольно интеллигентная, но продувная дама, сидевшая за какие то мошеничества. Но и она задержалась чуть ли не более недели, и со скандалом вылетела. Все эти новости я слышал из вторых-третьих рук, так как сам не ходил туда, хотя, встречаясь, Иван Васильевич меня приглашал приходить после раздачи. Но, несмотря на свое бесперспективное состояние, я не мог стоять под окном, прося подаяние. Но вот, через несколько дней после низложения дамы из Таджикистана, когда я вечером, вернувшись с ужина, забрался на койку, потирая больные пальцы, прибежал посыльный из санчасти и сказал, что меня вызывают к врачу. Удивленный я пошел в санчасть, и зашел в приемную. Там никого уже не было, прием был закончен. Я постучал в кабинет врача. Там были доктор Клемм и начальница. Без дальних слов начальница санчасти приказала раздеться, пощупала еще опухщие ноги, послушала сердце, и вынесла приговор - миокордит, с чем я и был направлен в стационар. Официально. Неофициально же она приказала немедленно идти на кухню и принять смену. Что я и сделал, Однако мудреное слова "миокордит" меня несколько встревожило, и я как то, походив вокруг да около, попытался узнать у франта-лекпома, что это за штука. Он сказал, что это порок сердца, весьма коварный, от которого можно внезапно дать дуба, как это случилось с одним из заключенных, молодым, здоровым на вид парнем. Вероятно этот диагноз был взят с потолка, для того, чтобы иметь основание держать меня в санчасти, ибо я уже 50 лет жду исполнения мрачного предсказания фельдшера. Я не буду описывать всех событий этого второго лета в Вятлаге, там я пробыл почти 3 года, т. е. более 900 дней, и описание всех мелочей жизни заняло бы целый том. Мое второе пребывание на поприще общепита было прервано самым неожиданным образом.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава