П. Соколов. Ухабы

ГЛАВА 72.

ДВА КАПИТАНА.

"....., хотя есть еще всякая шобла-вобла, вроде капитана Михальченко. " -" И совсем не шобла-вобла, а передовик производства. Да и капитан настоящий - с четырьмя звездочками, а не с тремя..."
(из обмена репликами между двумя "капитанами". )

Итак, когда у меня оставалась еще четвертая часть срока, поезд, в составе которого была пара вагонов-теплушек с заключенными из лагпункта 41, остановился на высокой насыпи посреди перегона. Загромыхали двери, замелькали фонари и залаяли собаки. Охранники заскочили в вагоны и стали высаживать зэков. Кто задерживался у темного проема двери, выталкивали, и он проваливался в темноту и кубарем катился под откос насыпи. Внизу всех, а нас было человек 50-60, построили по 3, и повели куда то вглубь леса. Я оказался в среднем ряду, пока чисто случайно, но впоследствии старался делать это сознательно. Впервые (да и в последний раз) в моей практике, конвой, точнее надзиратель из кавказцев, применил палку. Он носился то с одного, то с другого бока колонны, и удары палки сыпались то тут, то там. Возможно они были и не столь чувствительны, мы все были в телогрейках и бушлатах, поверх них, но это было обидно и унизительно. К счастью эти гестаповские приемы больше не повторялись. Наутро мы огляделись на новом месте. Это был лагпункт No 36, стоявший в стороне от трассы, и занимавшийся лесозаготовкой. Лес был уже порядочно вырублен, и лесосеки находились довольно далеко: километра за 4-5. Лес вывозили автомобилями по деревянным дорогам. Дороги эти строились так: прокладывались шпалы из кругляка через 1,5 - 2 м, а поверх них укладывали настил шириной сантиметров 70 для каждого колеса, середина оставалась пустой. Настил делали из досок толщиной 60 мм. Несложно подсчитать, сколько первосортного леса вбухивали в эти дороги. Правда, после очистки (относительной) делянок, часть дорог разбиралась, но это была капля в море. Большинство досок уже были непригодны для повторного использования, а шпалы и вообще оставались в лесу. На работу тоже ходили (а иногда и ездили) по этим дорогам, что было удобно: ровно и сухо, но случались и дыры в настиле, и нередко задние обрушивались в эти провалы, и порядком травмировались. Рабочий день длился 10 часов, а с учетом пути, то иногда и все 12. Технология заготовки и вывозки была такой же, как я уже описывал. Ни среди приехавших со мной, ни среди аборигенов лагеря, у меня не было ни друзей, ни мало-мальски знакомых, и мне пришлось вновь осваиваться среди новых людей. С точки зрения быта здесь было несколько лучше, но главное в лагере был клуб-библиотека, которой заведывал, довольно малоизвестный, московский писатель, поэт и публицист И'сбах. Настоящее его имя было Бахра'х Александр Абрамович, но в лагере он проходил под своим литературным псевдонимом. Я уже много лет не держал книги в руке, и теперь стал одним из активных читателей, а вскоре и тесно сошелся с писателем. Работа была тяжелой, изнуряла и долгая дорога, и физически я начал сдавать уже в первые же месяцы, однако вернувшись в лагерь я мог погрузиться в книги, и забыть и голод, и весь тюремный быт. Сначала я работал на обрубке сучьев, работа наиболее изнуряющая, тем более, что вальщики не слишком заботились о том, чтобы удобно завaлить деревья, а крестили их, как бог на душу положит. Через какое то время, видимо где то в мае, мне дали лошадь, по кличке Олимпиада. Это была уже старая кобыла, ленивая и немощная, которая везла исправно, но могла и заснуть на ходу, или во время загрузки, и нередко, когда я поднимал колесо передка, для удобства навалки, лошадь падала, и мне вновь приходилось ее перепрягать. Этих лошадей, после работы и кормления овсом, выгоняли на ночь в лес, где они паслись всю ночь, а утром их вновь пригоняли в конюшню. Они не успевали отдохнуть, как вновь надо было идти на работу. Но это было пол-беды.

Беда пришла, когда в один прекрасный день, сразу поднялись тучи мошки. Такого количества я до этого не видывал. Правда мы уже несколько аклиматизировались, но все же страдали здорово. Но особенно доставалось лошадям. Более или менее спасались дегтем, вымазывая им коня и себя. На лесосеке была оборудована кухня, но поесть было невозможно: мошка десятками валилась в миски с супом, и пока выловишь одну, уже падал десяток. Кое как подсовывали миски под накомарник, и пили баланду через край со всем, что бог послал. Правда, пик мошки скоро схлынул, но и в оставшееся время она была главным бичом и людей и лошадей. Главной достопримечательностью лагпункта был его начальник - капитан Слипенко. Сразу следует сказать, что капитан он был бывший, а в ту пору был понижен в звании до старшего лейтенанта, но все попрежнему называли его капитаном. Это был крепкий здоровяк, лет под 40, с лихо закрученными рыжими усами. Он уверял, что был казаком-кавалеристом, но ему не очень верили, так как он был порядочный трепач. Но возможно, что кавалеристом он и был, так какон питал особое расположение к коням и конникам. Он часто по утрам приходил на конюшню, когда мы задавали коням овса, и попутно проводили их чистку, и рассказывал всякие небылицы, давал советы и т. п. Запомнилось мне одно из таких посещений. Незадолго до этого у нас появилась ветврач - молодая миловидная девица. Она иногда тоже утром заходила в конюшню, чтобы что-то сказать об обнаруженных травмах или болячках у той или другой лошади и т. д. Однажды, когда она зашла в одно из стоил, появился капитан Слипенко, и как то слово за слово, начал рассказывать о каком то своем любовном приключении, по своему обыкновению, громогласно и живописно. Девица спряталась за коня, не решаясь показываться, а мы собравшись вокруг капитана, хохотали, подзадоривая его рассказчицкий талант, хотя смеялись мы не столько над фабулой рассказа, сколько над ситуацией, в которой окажется капитан, встретившись с врачихой. Рассказчик кончил, и начал осмотр коней, и, понятно, наткнулся на девицу, притихшую за перегородкой стоил. Капитан пулей вылетел из конюшни. Через минуту из за угла появилась его красная физиономия, потом вместо нее эдоровенный кулак. Но не следует думать, что капитан был рубаха-парень. Наоборот, это был жестокий эксплуататор, не дававший никому пощады для выполнения плана. Ему ничего не стило выгнать в лес освобожденных, заставить работать в выходные дни, он был способен на самодурство, но вместе с тем мог и поиграть в демократию. Такими, наверное, бывали наши дореволюционные купчики, пьющие водку со своими работниками, и дерущие с них семь шкур.

Истории с капитаном случались часто. Одно время стали привозить белую муку, и повара стали делать из нее лапшу, и варили в зоне и на производстве густой вкусный суп. Но однажды, видимо при транспортировке, один мешок облили олифой. Этот мешок попал к нам в лесную столовую. Лапша вышла отменная, но от супа разило олифой, и многие его есть не стали. Я, грешным делом, съел. Остатки супа, ведра два, вылили в кормушки лошадей. В это время на лесосеке появился капитан Слипенко, и конечно ему стали жаловаться. Он пришел на кухню, где уже никого не было, кроме конников, докармливающих своих лошадей овсом, который привозили вместе с продуктами для людей. Капитан попросил, чтобы ему дали злополучного супа. Котлы были пусты, но кто то смекнул, и оттолкнув морду коня, наскреб из кормушки миску, которую и поднесли капитану. Тот ничего не подозревая, взял ложку и начал хлебать. Все мы с серьезным видом внимательно смотрели в рот капитану. Тот съел все до конца, вытер усы и вынес резолюцию: "Воняет!", и пообещал показать виновным Кузькину мать. Все были страшно довольны, что накормили капитана помоями. Не знаю насчет Кузькиной матери, но больше вонючей муки не привозили. Но вот другой факт, характеризующий капитана с иной стороны. Был у нас один мужичок, неприметный ничем работяга. И вот в зоне его стали часто замечатьс одним стариком - субботником, работавшим где-то внутри лагеря. Старик, как это и полагалось по его вере, по субботам не работал, но этого никто не замечал и воспринимали, как должное. Но вот, в одну из суббот, новоявленный ученик старика отказался выходить на работу. Это произвело сенсацию, и в общем было воспринято всеми в штыки. Слипенко немедленно отдал приказ посадить новообращенного субботника в карцер на хлеб и воду. В понедельник тот снова вышел на работу, и об инциденте почти забыли, а в следующую субботу все повторилось снова. И тут разгорелась скверная и недостойная борьба принципов между бесправным зэком и всемогущим властителем лагеря. Бедного субботника за руки вытаскивали за ворота, привязывали к лошади и везли в лес. Там надзиратели наваливали ему на плечо бревно и заставляли нести. Когда и этого им не удавалось добиться, ставили свою жертву на муравейник, но так ничего и не добились. В этой истории и весь контингент показал себя не с лучшей стороны. Если бы все сразу (такие голоса раздавались, мой в том числе) объявили забастовку, или хотя бы недвусмысленно выразили протест, всего этого можно было бы не допустить, но большинство, открыто или негласно, встали на сторону Слипенко, и стали в какой то степени соучастниками этого издевательства.

Окончилось все это тем, что бедного новообращенного все же перевели на работу в зону, и все о нем забыли. Мой новый приятель И'сбах вел активную просветительскую деятельность. По вечерам он устраивал в клубе чтения, в первую очередь для самых темных. И на них ходило немало народа, особенно украинцев-бандер. Для них Исбах читал "Тараса Бульбу". Правда в тексте он повычеркивал все слова "жид", и надписал карандашом "еврей", но я думаю, что покойник Гоголь не обиделся за эту коррективу. Кроме того Александр Абрамович еще организовал самодеятельность. Собралась небольшая труппа, в том числе я, которая подготовила несколько "концертов", точнее литературных вечеров, с чтением стихов и инсценировками, главным образом рассказов Чехова. Я принимал участие в этих постановках, и играл, как мужские, так и женские роли. Среди прочих, был у нас и еще один феномен, "капитан" Михальченко. Был это еще молодой (лет 30-и) парень, но казавшийся старше из-за усов. Был он нескладен, истеричен, часто конфликтовал с окружающими, работал из рук вон плохо, иногда, когда его обижали, плакал горючими слезами, и прослыл симулянтом и психом. Насколько он был капитаном неизвестно. Его неоднократно переводили из бригады в бригаду, все от него отказывались, и, в конце концов, его перевели на работу в рабочую зону, где он пилил березу на чурки, которыми топили как газогенератор нашей лагерной электростанции, так и некоторые лесовозные автомобили. Одно время мне пришлось поработать с ним на пару на этой работе, и мы с ним в общем ладили, и он оказался неплохим, наблюдательным и острым на язык человеком. Но об этом потом, а сейчас вернемся к нашей самодеятельности.

Дело было, наверное, под Октябрьскую. В клуб набилось много народа. Пришел и капитан Слипенко. Перед началом спектакля, начальник лагеря сделал выступление о том, как выполняются планы, о передовиках производства, которые обеспечивают этот план, "..... хотя, конечно, попадается всякая шобла-вобла, вроде "капитана" (это он сказал с сарказмом) Михальченко". На это Михальченко, который в ту пору на чурках выполнял норму на 150 %, забубнил из задних рядов, но на весь зал: "И совсем не шобла-вобла, а передовик производства. Да и капитан настоящий, с четырьмя звездочками, а не с тремя.... " Я думал, что сейчас грянет буря, но трехзвездочный капитан проявил мудрость и не ответил на этот выпад, и "концерт" пошел своим чередом. Здесь я впервые ощутил те чувства, тот подъем, который испытывает актер, при благожелательной реакции зала, и мы играли расковано, импровизируя, гораздо лучше, чем на репетициях. Я тут упомянул про "капитана " Михальченко, и обещал рассказать, как мне пришлось с ним работать. Дело было так. Я как-то порубил себе довольно сильно ногу. Было это еще осенью или в начале зимы, так как помню, что был в ботинках. Некоторое время я был освобожден, и проводил все время в библиотеке у Исбаха, а затем был выписан на работу, но поскольку ходить за многие километры с перевязанной ногой было невозможно, меня направили в бригаду, которая работала в рабочей зоне, непосредственно примыкавшей к жилой, и отделенной от нее калиткой, открывавшейся с вахты. В новой бригаде меня поставили на заготовку газочурки. В этой группе нас было 3 человека: я, капитан Михальченко, и некий Юсуф, то ли узбек, то ли афганец.

Штабель березы располагался в углу зоны, под самой вышкой часового, и мы были в своей работе совершенно самостоятельны. Березовые бревна пилили на ломтики, толщиной около 5 см, поперечной пилой, затем кругляшки рубили топором на кубики, и складывали их в ящик-носилки. Заполненные ящики сдавали в сушилку. После просушки это было уже пригодное для генераторов топливо. Мы менялись в ходе работы, работа спорилась, а норма была достаточно божеской. Капитан постоянно или бурчал, или наоборот предавался философским рассуждениям. Был он сварлив и вспыльчив, часто сцеплялся с Юсуфом, но я внес в этот маленький коллектив струю спокойствия, и мы работали довольно мирно. Узбек молился раза 4-5 в день, но эти перерывы в работе, ранее служившие поводом для ссор, мы научились уважать, и отношения стали складываться дружелюбные. Капитан был из маленького городка в Читинской области - Петровск-Забайкальский. Там у него жила старуха мать, изредка посылавшая ему посылки, разительно отличавшиеся от полновесных посылок с Украины или Прибалтики. Капитан делился со мной этими крохами, и эти сухарики вызывали у меня пощипывание в носу и тягостные мысли о своей матери, и ее безрадостном одиночестве на склоне лет. Капитан болтал непрерывно. Речь у него была странная: он не то чтобы заикался, но иногда поток слов прерывался паузой. и казалось, что капитан с трудом выдавливает из себя продолжение фразы. В своем "красноречии" он часто касался скользких по тем временам тем, и критиковал достаточно едко и остроумно, как личности, так и порядки. Я иногда жестом или взглядом предостерегал его, так как все было слышно часовому, но это мало помогало. Однажды, уловив мой намек, он даже повернулся к часовому и выпалил: "А что не так, что ли, попик ?" Часовой закряхтел и завозился на вышке.

В этот период с нашим начальством произошел еще один анекдот. У нашего начальника Слипенко был "Зам" - угрюмый майор. Он часто появлялся в зоне, но его как то не замечали. Энергичный и громкоголосый Слипенко заполнял все сферы лагерной жизни, и неприметный майор терялся на фоне этой колоритной фигуры. То ли из-за этого, то ли по другим причинам, между ними существовала неприязнь, но до поры до времени она не выливалась наружу. Но тут произошла новая организационная "перестройка", так популярная у нас, начиная со времен Крыловского квартета и до наших дней. Разделились сферы быта и производства. Производство возглавил Слипенко, лагерная сфера осталась в ведении майора. Стали делить имущество. Если жилая зона полностью перешла во владения майора, то рабочая поделилась между лагерем и производством. Так весь инструмент и оборудование для его ремонта и т. д. перешли к Слипенко, также электростанция и ряд других объектов. Однако, при описи имущества, кое что осталось неучтенным, и вот тут то и разгорелась междуусобица: Напиленный запас дров и газочурки оказался ничейным, и майор наложил на него руку, лишив электростанцию топлива. Слипенко же обнаружил ничейный колодец, и записал его себе, и даже навесил замок, тем самым оставив лагерь без воды. Майор приказал сбить замок, и запер на замок склад просушенной газочурки. Капитан вновь повесил замок на колодец. В результате лагерь погрузился во мрак, кухня погасила огни. Понятно, что в конечном счете майор не выпустил никого на работу. Ясно, что такое ЧП не осталось без внимания высшего руководства. Видимо попало обоим, и наконец установился зыбкий мир, потрясаемый всышками взаимных претензий, к числу которых принадлежит и история с лапшой.

Оглавление Предыдущая глава Следующая глава

На главную страницу сайта