П. Соколов. Ухабы
СКАЗКИ РУССКОГО ЛЕСА.
(Вальс под музыку Л. П. Берии)
Когда моя нога зажила, и я смог ходить меня вновь перевели в лес. На этот раз в бригаду, занимавшуюся проделкой просек по периметру зимних делянок, Эти просеки и представляли из себя зону оцепления, на которой затем устанавливались сторожевые вышки для охраны. В этой бригаде я проработал с месяц, но она мне запомнилась двумя событиями: первое из них едва не стоило мне жизни, а второе стоило жизни одному из моих товарищей. Итак о первом. Однажды я стоял у вершины срубленного дерева, очищая ее от сучьев, и вдруг услыхал крик: "Берегись!", и увидел, как прямо на меня падает высокая сухая лиственица, неумело поваленная кем-то из бригады. Снег был уже достаточно глубоким, да и окружавшие меня сучья мешали отскочить в сторону, и я обреченно смотрел, как неотвратимо несется на меня вершина дерева, с редкими сучьями на макушке. И вдруг я увидел, что эта вершина надломилась, и как бы остановилась в воздухе. В тот же миг обезглавленный ствол с треском, и обдав меня снежной пылью, грохнулся в паре метров от меня, а затем в стороне свалилась и обломившаяся пятиметровая вершина. Видимо сухая древесина не выдержала напора воздуха. Не знаю, кто молился за меня в эту минуту, но так или иначе, я чудесным образом уцелел.
Второй случай, который отделяли считанные дни от ранее описанного, коснулся одного из маньчжурцев, молодого очень тихого парня. Мы ходили под конвоем, и отношения с ним были вполне добрососедскими. По работе мы ходили, не обращая внимания на запретки, но в этот злополучный день грянул выстрел, и наш товарищ, по недосмотру переступивший запретную черту, был убит наповал. Трудно передать то чувство унизительного бессилия и горечи, с которым мы несли на жердях тело убитого парня. Единственным утешением было то, что хоть похоронили его относительно по человечески, а не зарыли, как собаку. Сделали гроб, и он стоял целый день на столе в библиотеке-клубе, и какой то бывший попик даже сотворил нечто похожее на панихиду. А мы снова работали, мысленно чувствуя следящее за нами дуло винтовки. Наконец просека была закончена, и нашу бригаду разбросали по другим. Я опять вернулся в свою прежнюю бригаду, но лошади для меня не было, и я, еще с одним напарником, занимались ручной валкой оставшихся на лесосеке листвениц, которые были несподручные для электропил. Это была тяжелая и неблагодарная работа. Казалось бы, что и норма была не слишком большой: достаточно было свалить и обработать 6-7 деревьев, но деревья были закомелистые, разбросаны по лесосеке. Надо было к каждому протоптать подход, обрубить толстенную кору, пилить похожую на кость промерзшую древесину, от которой в 40-градусный мороз летели зубья и выщербывались топоры, а завалив, раскряжевать ствол, обрубить и сжечь сучки. Правда они при падении раэбивались на обломки, как стеклянные, и работы с ними было не много. И тут мне еще раз пришлось побывать в карцере. Перед этим нам выдали новые бушлаты. Мне достался щеголеватый бушлат, покрытый плотной тканью защитного цвета, какие в общей массе встречались редко. Я его берег, и чтобы как нибудь ненароком не прожечь у костра, заблаговременно его снимал и относил в безопасное место. И вот однажды под вечер, когда начало смеркаться, я закончил очистку от сучьев очередной лиственицы, и сложил из них жарко пылающий костер у вершины дерева. Сам я оперся о топор и созерцал весело трещащее пламя. На разном удалении пылали или догорали другие костры. И вдруг меня осенило: А почему горит костер у комля моей лиственицы? Я не сразу додул, что это горит буйным пламенем мой бушлат. Нечего и говорить, что пока это до меня доходило, а потом, пока я сам дошел до пня, где оставил свой бушлат, от него остались одни пуговицы. За нерадение к казенному имуществу я и был ввергнут в узилище, а затем получил чьи-то обноски, в которых и коротал зиму. В эту зиму случилось еще два события. Это появление волков, один из которых оказался в оцеплении, не испугавшись ни грохота падающих деревьев, ни криков людей. Второй оказался прямо на лесовозной дороге и был застрелен конвоем.
Другим, опять же трагическим событием, была гибель одного из возчиков, старого казаха, не то узбека Сапара. Работал он на старой кляче, и вот разворачивая ее на просеке, чтобы подъехать к комлю бревна, оказался за линией запреток, и также был убит ни за что, ни про что. В конце зимы мы закончили эту злополучную делянку, бывшую недалеко от лагеря, и предусмотрительно оставленную на темное время года, и перешли на другую, до которой надо было идти более часа, а затем еще спускаться в низину по крутому склону холма. Люди были истощены, и дорога эта была одним из самых тяжелых испытаний рабочего дня. Конвой окончательно распоясался: постоянные окрики, оскорбления, травля собаками отстающих, все это еще более угнетало усталых и ослабевших людей. Капитан Слипенко проводил в зоне чистку за чисткой. Даже писатель Исбах был отправлен в лес, хотя там он проработал недолго. Вспомнился мне один, может и не очень забавный, случай. Однажды, когда мы едва дотащились до делянки, рваные, прожженые, с испитыми обмороженными лицами, один из конвоиров молодого поколения крикнул: "А ну шевелитесь, такие-сякие буржуи !" И вдруг по колонне прокатился всеобщий хохот, таким нелепым показалось слово "буржуй"по отношению к этой доходной толпе. Особенно трудным был обратный путь, когда надо было карабкаться в гору. Наиболее ослабевшие, после долгого рабочего дня, буквально валились с ног. Конники ходили отдельной группой, и им велся отдельный счет, но теперь начальник конвоя разрешил доходягам пристраиваться к конникам, чтобы они могли уцепиться за сбрую, и таким образом их вытаскивали в гору. Обычно зимы в Иркутской области были суровыми и безветренными, но однажды, где то в конце февраля, страшный ветер обрушился на нашу лесосеку. Стали трещать и падать деревья. Конвой не дожидаясь конца рабочего дня, снял нас с работы, и мы наскоро пересчитавшись, чуть не бегом отправились в лагерь. Ветер бушевал. То слева, то справа, как тростинки рушились столетние сосны, лошади ржали и рвались из рук. Наконец пришли в лагерь, но ветер бушевал с еще болшей силой, а затем, так же неожиданно стих.
Наутро обнаружилось, что стоявшая во дворе огромная лиственица была повалена. Вывороченными из земли корнями она приподняла угол барака почти на полметра, а ствол упал на забор, сделав в нем солидную брешь. Трудно представить, что бы случилось, если бы дерево упало в противоположном направлении - на барак. Целая бригада занималась распиловкой этой лиственицы и ликвидацией повреждений.
Когда мы пришли в лес, то первое что бросилось в глаза, это то, что островки семенников, самого стройного и красивого леса, оставленного после вырубки лесосеки, как не было. Они лежали поваленными до единого дерева, а в самой тайге образовался коридор бурелома шириной метров 200. Но этот ураган не вызвал такого шока, как события произошедшие в марте. Мы очень мало знали о том, что происходило на воле. Газет нам не поставляли, если какая нибудь и попадалась, то случайно, через лагерное начальство, изредка поступали новоосужденные, но теперь они приходили не эшелонами, а в одиночном порядке. Но носились смутные слухи о болезни Сталина, о каком то процессе над врачамии т. д.
Но вот в один, не очень ясный день, нас не вывели на работу. Неизвестно откуда пронесся слух, что умер Сталин. Сейчас, наши звонкоголосые витии повествуют по телевидению, как при этом известии "десять миллионов шапок взлетело в воздух". Все это словоблудие, и о шапках, и о миллионах. Никто не высказывал своих эмоций, хотя в душе, может быть, и ликовали. Но вслух никто это не высказывал, и наоборот, постепенно наростало чувство тревоги: А что будет дальше? Кто придет на место Сталина? И не будет ли хуже? Эта настороженность существовала довольно долго, и даже не прошла, когда узнали, что на место Сталина пришел Маленков. Его мало кто знал, и многие считали, что это подставное лицо, за которым кроется Берия, или другой подручный Великого Вождя. Через день мы снова вышли на работу, но атмосфера была совсем иной, чем два дня назад. Ни одного крика, ни одного понукания. Мы шли, едва переставляя ноги, иногда злорадно поглядывая на конвой, какой то растерянный и молчаливый. Скоро, однако, все вернулось на круги своя, но все же между прошлым и настоящим пролегла какая то трещина, которую чувствовали и заключенные и тюремщики.
Весной я снова получил лошадь. До этого на ней работал кореец. Он совершенно безответственно к ней относился, сбил ей плечи, и она уже не могла работать. Это была небольшая молодая лошадка, по кличке Эльза. Ее предлагали актировать и забить на мясо. Мне ее было жалко, и я попросил бригадира, а также уговорил девушку-ветеринара повременить с приговором Эльзе. Я подогнал хомут, подложил прокладки, чтобы хомут не растирал раны, и конечно не перегружал, возя жерди и другой тонкомер. Через десяток дней раны на плечах подсохли и затянулись, и Эльза смогла нормально работать. Возила она помалу, но быстро, и я, грузя небольшие, или удобные для погрузки бревна, без помощи навальщиков, успевал сделать по три ездки, когда другие делали две. Однако бегать за быстроногой кобылкой мне самому становилось все труднее. В это время произошли крупные изменения в оценке нашего труда. Кроме традиционных дополнительных пайков, появилась и денежная оплата. Система оплаты была довольно запутанной, но так или иначе, кто имел хорошую выработку, получали по 50-70 рублей, а некоторые и по 2-3 сотни в месяц. Эти деньги перечислялись на лицевой счет. За них можно было заказывать дополнительное питание через кухню, а также периодически приобретать товары в ларьке, иногда появляющемся в зоне. Я на своей Эльзе не мог дать кубатуру, дающую возможность заработать, и я попросил дать мне более выгодную работу. Такой работой была навалка, т. е. погрузка бревен на сани или передки. Это была тяжелая физическая работа. Работали по парам, вооружевшись длинными по 2-2, 5 м дрынами-рычагами. Но и с их помощью навалить бревно с кубатурой в 1-1, 2 куба и весом 800-1000 кг было нелегко. Работал я с Ваней Вартановым, или Вано'. Он считался грузином, но мне он говорил, что он армянин, и его настоящая фамилия Вартанян. Это был очень спокойный и скромный парень моих лет. При моем питании работать мне было тяжеловато, но однажды бухгалтер вывесил список, кому и сколько выписано питания за свой счет. Среди других фамилий я обнаружил и свою. Чтобы не было недоразумений, я пошел в бухгалтерию и сказал, что допущена ошибка, и что у меня никаких денег на счету нет. Бухгалтер объяснил, что мое дополнительное питание оплачивается Вартановым, по его просьбе.
Этот, может быть незначительный факт, я упоминаю, чтобы еще раз подчеркнуть, сколько хороших, бескорыстных людей встретил я на своем пути, и сколь много я им обязан тем, что мне удалось выжить, и преодолеть свой тернистый путь. Однако мне недолго пришлось проработать на навалке, и не пришлось закрепиться среди лагерных капиталистов.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава