П. Соколов. Ухабы
В МЕСТАХ НЕ СТОЛЬ ОТДАЛЕННЫХ.
"Еше одно, последнее сказанье,
и летопись окончена моя"
(А. С. Пушкин. "Борис Годунов")
На этом я собирался завершить свое повествование, но наверное надо сказать несколько слов и о том, что такое "ссылка". Это понятие сейчас для многих чуждо, тем не менее оно было в свое время существенным и значимым явлением и в социальном, и в экономическом плане, да и в самой сути этой ссылки есть рациональное зерно, которое может дать полезные всходы в настоящем и будущем, в смысле адаптации освободившихся зэков к вольной жизни. Что касается ссылки в царское время, и условий жизни лиц этой категории, существует довольно обширная литература, но о ссыльных советского периода что то писатели не позаботились, и единственным отражением этого явления пока был, по моему, только фильм " Холодное лето 53-го года". Когда писались эти строки, я еще не смотрел этого фильма, и не мог судить о правдоподобии сюжета. Сейчас я уже видел, и не раз, эту картину, картина хорошая, но в ней приключенческий мотив оставляет за кадром повседневный быт, материальные и моральные стороны жизни главных героев. Что касается реальных ссыльных, то мне их пришлось видеть превеликое множество, и у всех этот период проходил по разному, в зависимости от местных условий, окружавших людей, особенно тех, от кого они были в зависимости.
Поэтому в своем рассказе я не буду стараться делать обобщения, а опишу конкретную обстановку, в которой я очутился, выйдя из за лагерного забора на простор относительной воли. Поселок, где располагался наш совхоз, растянулся вдоль берегов маленькой речушки Миндерла, давшей название и нашему совхозу и большому селу на Енисейском тракте, которое было в 6 км от нас. На одном берегу этой "водной магистрали" располагался центр совхоза с конторой, клубом, 7-летней школой и большинством производственных объектов. На другом берегу двумя улицами тянулись частные жилые дома, в целом добротные, что в общем зависело от достатка и прилежания хозяев. Обитатели этих домов были в основном ссыльные разных годов, частично сразу отправленные в ссылку, частично прибывшие, подобно мне, после отбытия срока в лагерях. Многие обзавелись семействами, было много детей и уже взрослой молодежи. Эти отпрыски уже не считались ссыльными, и могли устраивать свою жизнь по своему усмотрению. Некоторые уезжали на учебу и обосновывались в Красноярске, но и немалая часть молодежи оставалась с родителями в деревне, работая на фермах, мехцехе и т. п. Вольными были директор совхоза, Иван Карпович Ануфриев, ряд специалистов, учителя и сравнительно небольшая прослойка рядовых работников. Впрочем подсчетов, наверное, никто не делал, равным образом, как не существовало сколько нибудь заметной грани между этими двумя группами людей. Национальный состав населения был весьма пестрым, особенно ссыльной его части : здесь были не только представители народов СССР, но и немцы, и поляки, и корейцы, и неизменные китайцы - Миша и Ваня, и в общем каждой твари по паре, включая двух русских эмигрантов - меня и некоего Яворского из Чехословакии, человека очень интеллигентного, порядочного, но неактивного, основательно прижившегося в совхозе на должности Заведывающего птицефермой, ипостепенно опустившегося физически и духовно. Отношения между всеми были благожелательными, и никто не делал различия между национальностями, а если иной раз и подшучивали, то в необидной и добродушной форме. Практически все ссыльные были политическими, и лишь единицы попали по уголовным статьям, и они не только не делали погоды, но и органически вписались в общий коллектив, были хорошими работниками и рачительными хозяевами. Один из них, точнее двое, работали со мной в одной бригаде. С одним я работал на пару, в первые дни моей жизни в совхозе, на кладке большой силосной башни. Второй, по прозвищу "Колька-Смех", из-за его любимого выражения: "Вот смех!", если даже это касалось того, что кто-то сломал ногу, работал возчиком, подвозя на объекты стройматериалы. Колька был женат, имел свою хибарку, куда он, как правило, разгружал часть своeго груза. Появляясь на новом объекте, он в первую очередь задавал вопрос: "Что здесь можно стибрить?" Естественно выражался он более красочно. Все его любили за веселый нрав, кроме второго возчика, Вани-китайца. Ваня был старый, очень некрасивый китаец, но был женат на мощной молодой русачке и имел кучу детей. Колька все подтрунивал над Ваней, выспрашивая у него интимные подробности. Ваня сердился: "Тебе шибко худой люди! Пу жень!Собака! Тьфу!", плевался он, вызывая смех Кольки и всех окружающих. Поскольку речь уже зашла о семейных делах Вани-китайца, то есть смысл внести ясность в это дело, поскольку оно было отражением целого социального явления этой эпохи. Дело в том, что почти до 60-х годов колхозники не имели паспортов и не имели права покидать свой колхоз. Парни, уходившие в армию, после демобилизации могли остаться в городе, получить паспорт, и стать вольной птицей. Естественно, что в колхоз возвращались немногие. Для девушек же единственным способом выйти из своего крепостного состояния, было замужество. Поэтому, не говоря уже о дефиците местных женихов, колхозные девчата и бабы охотно шли за любого, чтобы получить паспорт, и обрести с ним свободу действий. Таким образом соседние колхозы явились для нашего совхоза поставщиками невест. (Паспортные ограничения работников совхозов не касались). Выходили они, что называется, не глядя. Большинство из них оседали в совхозе, ничуть не изменив своего образа жизни, но, повидимому, чувство возможности распоряжаться своей судьбой уже создавало определенный психологический комфорт. Иногда встречались целые династии. Так у нас по соседству жили три сестры Пу'рик из соседней деревни Булановка. Две, в разное время, повыходили замуж за наших ссыльных, у третьей муж был зоотехник - вольный. Четвертая сестра жила еще в Булановке с родителями, довольно крепкими хозяевами. Я был с ней знаком. Это была очень милая девчушка лет 15-16. Она мне нравилась, а она со своей стороны с надеждой смотрела на развитие наших отношений. Я это ясно чувствовал, но сознавал, что мне, городскому жителю, непривычному к ведению подсобного хозяйства, без чего немыслима жизнь на селе, без крова над головой, и без ясной перспективы в жизни, не стоит крутить мозги этой бесхитростной девочке, и я перестал появляться на ее пути, хотя мне этобыло грустно. Я уже писал, что прибыл в совхоз с 40 рублями старых денег. Однако директор, мужик суровый, но добрый хозяин, относился к своим рабочим хотя и требовательно, но всегда шел им навстречу в житейских проблемах, понимая, что от того, в каких условиях они живут, зависит и их отношение к труду. Поэтому, в первый же день, он распорядился выдать вновьприбывшим аванс, и конечно же обеспечил жильем, кого в общежитии, кого на частной квартире.
В зависимости от склада характера и склонностей, каждый поспешил приобрести в магазине, кто крепкие сапоги, кто щегольскую фуражку, а я одеяло. С этого и началось мое обзаведение хозяйством. Питание осуществлялось в основном в совхозной столовой, где цены были действительно "смешные": так я в первое время обходился 7-ю дореформенными рублями(70 "доперестроечных" копеек) в день, не экономя сильно на брюхе. Жил я, как уже говорил, сначала на частной квартире, затем получил место в общежитии. Там я подружился с двумя своими неизменными товарищами по совхозному бытию - Женькой Гутманисом, латышским русским (или наоборот) и Иваном Безкоровайным, украинцем-западником, горбатеньким, и уже в возрасте, хотя и мы с Женькой уже оставили свои лучшие годы за тюремным забором. Тем не менее, по мнению Ивана, мы были еще "хлопцами", в то время, как он был уже "старши кава'лер", т, е, старый холостяк. Объединяло нас юморное восприятие жизни, склонность позубоскалить. Иван был степенней, любил все делать добротно и обстоятельно, если что то приобретал, то полезное и добротное: " Ви'зьмешь в руку - маэшь вэщь!", говорил он в таких случаях. Вечером, после работы, мы часто ходили в кино, или просто гуляли, если была хорошая погода. Иногда заходили в клуб на танцы, где в основном танцевали девушки, а парни, сидя вдоль стен, лузгали семечки. Иван, из-за своего физического недостатка и возраста, ходил в клуб неохотно, больше за компанию. На девок не заглядывался, разве что заприметив какую нибудь толстозадую красавицу, изредка вздыхал: "От цэ ди'вчина!", на что Женька отзывался : "Ви'зьмешь в руку - маэшь вэщь !" Иногда брали на троих бутылку красного, и выпив ходили по улице, распевая русские и украинские песни. В один прекрасный день, как гром с ясного неба, пришло известие о состоявшемся на ХХ Създе Партии выступлении Н. С. Хрущева о культе личности Сталина. Это известие потрясло общество в не меньшей мере, чем весть о кончине Великого Вождя. Среди ссыльных началось оживление в ожидании изменений в их положении, вольные ходили растерянные. Действительно, вскоре была объявлена для многих амнистия, с других cнята ссылка, кое кто был реабилитирован. Многие стали возвращаться на родину, продавая дома и имущество за бесценок. Те, кто решил связать свою жизнь с совхозом, приобретали дома. Совхоз предоставлял ссуду. Мог конечно и я осесть на землю, но, как я говорил, я не тяготел к сельскому хозяйству, тем более, что и я надеялся на перемены в своей судьбе.
Иностранцев тоже стали отпускать домой. Уехал и мой товарищ по бригаде Хайнц Шумахер, капитан-летчик гитлеровской Люфтваффе. Впрочем, повидимому, он был связан с разведкой, подобно тем воздушным извозчикам, которые в свое время доставили меня в Вологодские леса. Однажды меня вызвали к коменданту. Это был тот самый парень, который привез нас в совхоз, и к которому, по идее, мы должны были ежемесячно ходить на отметку. Это было, пожалуй, единственное ограничение, да и эта процедура выполнялась от случая к случаю. Комендант объявил, что я могу подать заявление на выезд, на выбор, хоть в Болгарию, хоть в Германию. Я задолго до этого уже обдумывал этот вопрос. Вернуться к разбитому корыту и , как прежде, влачить бесцельное и бесперспективное существование эмигранта? Или податься опять в услужение какому либо ЦРУ или Сикрет Сервис, став на этот раз сознательно изменником Родины? Ни того, ни другого я не хотел. Я и так уже дорого заплатил за возможность иметь свою Родину, жить одной жизнью со своим народом, и хотя мое будущее еще было скрыто мраком неизвестности, выбор мой был однозначным: никуда я не поеду. Об этом я официально объявил коменданту, и заодно передал ему прошение на имя Верховного Совета о предоставлении мне гражданства СССР. Не стоит дальше описывать, как я переехал в Красноярск, получил гражданство, поступил учиться, и прошел вместе со своей страной все этапы от взлета в космос, до сползания в болото "демократической перестройки". Никакой дискриминации я не испытывал, ни при устройстве на работу, ни при поступлении в институт. В крае тогда было полным полно таких, как я, а слово "ссыльный" было чуть ли не лучшей рекомендацией при поступлении на работу. Что же еще остается добавить, подводя итоги всей моей жизни. Самое неблагодарное дело сожалеть о том, что случилось, и вздыхать о том, что могло бы быть, ежели... Я не раскаиваюсь ни в чем. Я жил с открытым сердцем, шел упорно к поставленной цели, хотя может быть не лучшими путями, но достиг ее - обрел свою Родину и свое место на ней.
Жил, имея в виду не столько свое благополучие, сколько пользу для общества, не нажил палат каменных, но не боялся смотреть людям в глаза, и не вздрагивал при стуке в дверь. 20 лет я проработал учителем, пойдя на это сознательно, получая скромное жалование, пошел, чтобы свой жизненный опыт, свое видение мира и политические убеждения передать идущим нам на смену. Не знаю, насколько мне это удалось, но думаю, что в душе многих я оставил свой след. Самыми дорогими наградами были мне письма моих учеников с обращением "Учитель!", и та полушутливая, полусерьезная медаль, которую мне преподнесли мои товарищи по работе и ученики, с надписью "За человечность" Что же касается той политической идеи, за которую я боролся всю свою жизнь, то я ей остался верен, и не из твердолобия, а из непредвзятого сравнения реальной, а не теоретически - идеальной действительности капиталистического мира, с такой же реальной, и далекой от благостных декораций, действительности мира социализма.
Я нашел в стране Октября в значительной мере те идеалы гуманизма, социальной справедливости, возможности выбора пути, и уверенности в завтрашнем дне, о которых мечтали мы в 30-е годы, юные коммунисты-идеалисты из нелегальных кружков. Пускай эту идею дискредитировали перерожденцы-бюрократы, пускай оплевывают и втаптывают в грязь те, кто, как крыловская свинья под дубом, копили жир от плодов труда народа, сами не сумев ничего создать, ни в прошлом, ни в настоящем, идея социализма не умерла. Не смогли погубить ее ни кресты Голгофы, ни костры инквизиции, ни застенки Бастилии и Тауэра, ни сибирская каторга. Выйдет она и из помойки "перестройки", выйдет в обновленном, отвечающем требованиям времени виде, очистившись от искажений и догм. Сейчас страна и многострадальный русский народ стоят на пороге новых, непредсказуемых еще испытаний, и они закономерны. Народ, как и отдельный человек, неизбежно расплачивается за свои ошибки, леность, непротивление злу, ради собственного спокойствия. Но я верю, что русский народ, в очередной раз, найдет в себе силы перешагнуть через грязь, и возродиться для новой, более светлой и разумной жизни. Огонек этой жизни не может погаснуть. Он тлеет где то в северных селах, в исконно русских городках российского нечерноземья, в полузабытых песнях и сказаниях наших предков. Тлеет он и в делах тех, кто поднялся на борьбу за справедливое социальное устройство обшества, кто отстоял будущее русского народа в смертельной схватке с фашизмом.
С этой верой я завершаю свою рукопись, завершу и свой земной путь.
АМИНЬ! - ДА БУДЕТ ТАК !