Федор Романюк. Мысли и воспоминания
Вторая репрессия старой власти в отноше6ии меня как нищего
Отбыв тюремное заключение за нищенство, я оставил это послушание, которое мне было поручено, и опять пошел по городу, по прежним местам, собирая милостыню и, понуждая верующих упражняться в подаянии милостыни, в творении добрых дел. Но недолго я был свободен, вскоре я был вторично взят и когда в сыскном отделении, что на Казанской ул. была установлена моя личность и выяснилось, что я уже однажды был арестован за это дело, был судим и отбывал тюремное заключение, власть расценила это явление и, по-видимому, сделала такой вывод: это - бродяга, не хочет работать, проходимец, праздношатающийся, ему не место шататься по улицам столицы царствующего града. Было постановлено меня со стыдом как бродягу выслать по месту моего постоянного места жительства в дер.Загайки Кривовербской глины (волости) Влодавского уезда Седлецкой губернии. Я был водворен в тюрьму "на казачьих", т.е. пересыльную. Что осталось у меня в памяти от этого пребывания в пересыльной? Расхлябанность тюремного режима, нюньканье в отношении к так.наз. политическим з/к, которые то и дело запевали по камерам революционную: "Вставая, подымайся…" Ознакомившись ныне с большевистским тюремным режимом, невольно удивляешься контрасту режимов. Запел бы ты теперь контрреволюционную песню в камере, скоро бы получил пулю в затылок. А тогда подойдет, бывало, к волчку надзиратель и просит перестать. И это делает и раз и два и несколько. Но не успеет отойти от двери одной камеры, как та же песня рождается где-либо в другом месте. Такая была слабость режима, которая, в конечном счете, погубила Россию, превратив ее в СССР. Открыткой, которую разрешили послать родным, я известил маму о дне и часе нашей отправки на родину. Бедная мама, дождавшись отправки из Пересыльной, прибежала на Николаевский вокзал и, найдя в партии отправляемых знакомое лицо своего сына, приблизилась к заключенными на расстояние допускаемое конвоем и ободряла меня, поднимая очи свои к небу и как бы так говоря мне безгласно, но для меня вполне внятно: "Дитя мое родное, знаю я твою невинность, знает ее Бог, там на небе найдешь правду, а здесь видишь, что бывает, как разбираются в людях и как иногда страдает человек, который ничего худого не сделал". Проводив меня до арестантского вагона, где окна были украшены железными, частыми решетками и, выждав время, когда я был водворен во внутрь вагона, со скорбию пошла домой. Меня же с позором как преступника погнали домой. Там на родине, в родном селе, где меня знали как молодого и образованного юношу, мне предстояло претерпеть большой конфуз: явился арестантом, с позором выдворенным из столицы. И если бы не спокойствие совести, оправдывающей мое поведение, то стыд был немалый как от знакомых, так и от товарищей по школе, где так еще недавно я не имел клейма преступника. Побывав в волостном правлении и получив освобождение от конвоя, сопровождавшего меня от уездного города, я ушел в соседнюю деревню к своим родным. Из Петербурга через Вильно нас перебросили в Варшаву. В Варшавской многоэтажной тюрьме мы пробыли несколько дней. Настал день отправки этапа на Брест. Выведя нас в тюремный двор с железными воротами на улицу, нас поставили попарно, сочетав друг с другом ручными железными наручниками которые, были насажены на арестантские руки и запирались на замок. Отправке из Варшавской тюрьме предшествовал тщательный обыск каждого отправляемого. У меня был флакон со св. водой из Петербурга. Конвоир, взяв от меня стеклянный флакон и спросив, что в нем, и услыхав от меня, что это святая вода, взял и со всего размаху разбил о булыжную мостовую. Зажгли факелы, ибо отправка делалась в ночное время и по команде: "Шашки на голо и шагом марш", партия арестантов тронулась в путь. Ворота железные для пропуска арестованных открылись, чтобы снова с поспешностью закрыться на все запоры. А мы шествуем по улицам Варшавы, заставляя всех обращаться на нас и на все шествие свое внимание и думая: "Какие страшные и опасные злодеи шествуют в кандалах, охраняемые многими конвоирами, имеющими "шашки на голо". В вагонах, защищенных как всегда железными решетками в окнах, наручники с нас были сняты и надеты на нас снова, как только вывели из арестантского вагона в Бресте. Ведут нас в городскую тюрьму. Проводят нас мимо церкви. Имея правую руку свободной, ибо в наручник была взята моя левая рука, как и в Варшаве, я, поравнявшись с храмом, перекрестился. Заметив это, мой напарник не стерпел, чтобы не обнаружить, что ему и церковь и крестное знамение и такой напарник не по душе и сказал: "Что ты крестишься? Черта увидел." Я промолчал, и на том наш разговор кончился. Наконец мы были водворены в Брест-Литовскую тюрьму, в которой произошло некогда много незабываемое происшествие, описанное уже мною давным-давно в особой заметке.
(пропуск - стр.231-стр.232)
***
В бытность мою в заключении в одно время был у меня из числа заключенных же один товарищ и приятель Попков Димитрий Прокопьевич. Оба мы бывали в одной бригаде и не раз. Там так - нет ничего постоянного. То и дело бригадный список нарушается: то переводят по разным причинам из одной рабочей бригады в другую, то пересылают этапом в другой лагерь или другую командировку, то заболевает и выходит из строя, то освобождается. Так было у меня с Попковым. Сначала были в одной с ним рабочей бригаде и работали вместе, в после его взяли и перебросили в другой лагерь. Прошло несколько времени, перебросили и меня туда же и опять в ту же самую бригаду, где работал и мой старый приятель Попков. Он был белорце (неразобр. - стр.234), я же по национальности украинец. Мне он был по душе. Не курил, не ругался, не воровал и вообще вел себя, как подобает вести себя всякому порядочному человеку. Теперь мы работали в банно-прачечном комбинате. Он был кочегаром, я - сушильщик белья. Он поддерживал температуру в дезокамере, которая имела двойное назначение: во-первых, продраивала одежду заключенных, чтобы в ней не заводилась всякая всячина, а во-вторых, сушилось белье. Я же сушил белье в той самой дезакамере. При температуре, доходившей иногда до 120 град., закладывалась туда партия простиранного белья. Я по счету его принимал от прачек женщин и мужчин, русских и китайцев. Приняв белье и расписавшись в получении белья: рубах столько-то, кальсон столько-то, полотенец, наволочек, простыней и т.д. Затем надеваю ватную фуфайку, шапку-ушанку, набираю на левое плечо белья, сколько можно наложить и, отворив битую жесткую дверь, залезаю в температуру, при которой вода обязана кипеть и там развешиваю белье на вбитые в перекладины гвозди. Пробыв минут 15, выходу оттуда весь мокрый: рубаха, кальсоны, гимнастерка, ватная телогрейка и все остальное, что на мне есть, бывает совершенно мокрое. Тело мое, почувствовав опасность со стороны высокой температуры, мобилизует все, что есть в его распоряжении на борьбу за спасение тела, т.е. вода, которая выступает изнутри в виде пота спасает тело от повреждения. Я не делал опыта, чтобы узнать, сколько нужно взять литров воды, чтобы смочить всю одежду взрослого человека, но мне кажется, нужно взять с полведра или треть ведра. Теперь, если я трижды проделываю такую закладку белья и три раза смачиваю таким образом всю мою одежду моим потом, то, проработав в камере 9 месяцев, т.е. 270 дней, сколько я пролил поту. Пусть возьмем минимум - одно ведро в день и то получится 2711 ведер поту, т.е. бассейн, в котором можно было утонуть. "Проидохом сквозь огонь и воду и извел еси нас в покий". Создавалось великая опасность простуды, особенно в зимнее время, когда на дворе бывал мороз в 45 град. Я выходил из камеры с температурой в 100 и более градусов. Меня Бог спас, а предшественник мой по этой работе Кузьма Хоровинкин простудился и погиб, будучи человеком средних лет. Заболел, был положен в больницу. Почувствовав приближение смерти, пожелал причаститься. Он знал, что я священник и что у меня есть св.Дары, которые мне были присланы в посылке братом-священником и потому меня просил напутствовать его в страну вечности. Ночью, тайно от всех я проник в больничную палату, где находился Хоровинкин и исполнил его просьбу. Скоро он и умер. Царство ему небесное! Назывался он Кузьма Егорович Хоровинкин. Он умер, а родные еще долго будут бесплодно ждать от него письма, но письма не будет.
***
Однажды я получил посылку. Попков, назвав меня по фамилии, спрашивает, от кого получил посылку. Я ему отвечаю, что от сестры. "Какие у людей есть сестры! - сказал Попков, - не забывают брата. Можно тебе позавидовать, а вот у меня есть семь сестер и все уже замужние и ни одна из них мне не прислала даже простого письма, не говоря уже о деньгах или посылке. А бывало, когда я был на свободе и жил домом своим и в достатке, какие они были любезные. Проедут, бывало ко мне и все: "Митя, Митя", а вот сейчас, как будто и нет их ни одной. "Да, у меня сестра хорошая. У нея своей семьи нет, и она, может, поэтому меня не забывает".
***
Однажды я сказал этому самому Попкову: "Хочешь ли, я напишу на имя Калинина заявление о помиловании. Может, сколько-нибудь скинут". "Нет, не буду писать и ходатайствовать. Раз я не виновен в том, в чем меня обвинили, и не знаю ничего ни сном, ни духом, то, как я буду просить помилования. Буду отбывать до конца". Однако, как стало мне уже после известно, до конца он свой срок заключения не отбывал. Прошло семь лет, и его досрочно освободили. Там на родине по месту его судимости случайно выяснилась его невиновность, и его в спешном порядке освободили. Попков был обвинен в совершении убийства. Когда же через семь лет был найден совершитель убийства, то невинно пострадавший Попков был естественно отпущен.
***
Обстоятельства его дела были таковы. В те дни проводилась земельная реформа. У многоземельных земли урезались, а малоземельным добавлялись. Терявшие землю естественно были недовольны этой реформой и злились. На этой почве могли быть конфликты и лишения. В те именно дни в деревне, где жил Попков произошло убийство. Вечером выстрелом сквозь окно был убит секретарь с/совета. Был заподозрен в убийстве Попков. По подозрению был взят, арестован и судим. Приговорен к расстрелу. Жена бывшая на суде лишилась чувств. Сам же приговоренный был окружен усиленным конвоем и отведен в тюрьму и водворен в камеру смертников, в которой он прожил, каждую ночь, ожидая смерти, 19 суток. Наконец расстрел был заменен 10 годами лишения свободы и Попков более свободно вздохнул. Так-то иногда невинные люди могут страдать.
(пропуск - стр.241-стр.248)
***
В лагере для заключения еще есть внутреннее заключение. Это так называемый карцер и изолятор. Пришлось и мне вкусить и этого пития.. Горечь положения сущего в заключении была усилена немало заключением в изолятор, в котором я пробыл 51 день. Как все произошло, и в чем я был обвинен. Я оказался без вины виноватым. Мне как-то сообщили, что на Елбани (лагерная командировка) среди тамошних лагерников произведены многие аресты. В число взятых больше всего духовных лиц. Не чувствуя за собой ничего предосудительного, я оставался спокойными. Как оказалось впоследствии, я напрасно оставался безмятежным. Я тоже был отнесен к числу лиц, подлежащих аресту. Помнится мне - дело было утром 30 апреля 1934 г. Был в зоне развод. Это значит, что з/к по-бригадно разводили по объектам работы. Бригад много было. Одни бригады работали в шахтах под землей. Другие работали на разных работах на поверхности. Бригады шахтеров отличались от бригад поверхностных своим более грязным обмундированием. Вот и в этот памятный день или вернее утро, как и всегда жалкие заключенные были выводимы из лагеря бригада за бригадой по вызову администрации лагеря (начальника и коменданта или в присутствии их, а главным образом нарядчика) через проходную будку, а через настежь открытые ворота. Сквозь проходную пропускались только отдельные лица, имевшие пропуска, т.е. право ходить на работу и с работы без конвоя. К таким счастливцам относился в те дни и я. Я работал тогда на центральной штольне в конторе счетоводом по хозрасчету. Вот дело доходит до меня. Подхожу к окошку, чтобы от дежурного получить пропуск на выход за зону. Спрашиваю пропуск, называю свою фамилию. Пропуск мне не выдает, а говорит: "Обождите". Берет телефонную трубку и, вызвав нужное ему лицо, ведет какие-то малопонятные разговоры вроде таких: "А что относительно того, что было сказано? Да или нет?! Да!? Понятно. Идите, Романюк, пока в барак, позовем". Мне стало ясно, что меня не выпустили на работу с тем, чтобы арестовать и посадить в изолятор, взяв под следствие в связи с арестами на Елбани. Использовав момент, я быстро вернулся и, волнуясь, взял все письма, отнес и бросил в уборную. Книги, какие были у меня я собрал в ящик и сунул под койку одного из рабочих нашей бригады татарина Камалдинова, которая стояла в нашем бараке через одну с моей. Это сделано с целью предосторожности. Я ждал, что вот сейчас же придут за мной, произведут обыск, и книги как религиозного содержания будут от меня взяты и уничтожены. Если же они будут находиться под чужой койкой, особенно под койкой татарина, то никто там их искать не станет. Мой расчет оказался верным. Через несколько минут "пришли", кто - об этом не принято говорить. Если сказать "пришли" это значит "они", строители счастливой жизни, которые в памятные всем дни недалекого прошлого все ходили по домам особенно в ночное время и сеяли семена счастливой жизни. Сеяние это всегда сопровождалось плачем и рыданием всех присутствующих. Таких визитов за время строения счастливой жизни были многие миллионы и, если бы можно было собрать и подсчитать все слезы, излитые при построении Вавилонской башни коммунизма, то не хватило бы и числа. Вот эти самые теперь пришли и за мной "осчастливить" меня. "Которые ваши вещи, где ваша койка, постель?! Это все, больше ничего нет?" "Да, это все". Пишется акт о приеме вещей арестованного примерно в такой редакции: "Мы, нижеподписавшиеся комендант Осиновского л/п (лагпункта) фамилия и дежурный составили настоящий акт о том, что при аресте з/к Ром. Ф.Ф. были у последнего изъяты следующие вещи:
Подписи производителей изъятия вещей и подпись з/к".
"Одевайтесь и пойдемте с нами, а ты, дневальный, отнеси это в лагерную камеру хранения и сдай под расписку". Покончив с вещами, я, будучи одет в казенный бушлат (полупальто), ватные брюки, валенки и шапку-ушанку, был выведен их зоны. Когда вышел со двора лагеря в сопровождении конвоя, то меня уже за воротами ждали. Смотрю - стоит серый конь и на нем вооруженный всадник, которому было поручено куда-то меня вести. "Ну, иди!" "А куда?" "А вот так прямо", - сказал мне, указав рукой на восток, и мы пошли. Было дело 30/IY, время таяния снега, а завтра праздник 1-е мая. Шлепая по грязи, сопровождаемый верховым, я пошел в указанном направлении, не зная, куда меня ведут. Когда прошлепал я по грязи и по воде в валенках километров около 5 стало мне известно, что меня ведут в л/п Шушталеп. Это командировка от 4-го отделения Сиблага.
Что это за терминология - Сиблаг, отделение, командировка, лагпункт. Вот расшифровка. Весь СССР усеян лагерями как небо звездами. Трудно их перечислить по великому множеству. Как займы подразделяются на разряды, разряды на серии, серии на облигации, так и места заключенных в Стране небывалых свобод объединяются в "Лаги", например "Темниклаг", "Кареллаг", "Караганлаг", "Даллаг, "Сиблаг" и т.д. Каждый Лаг состоит из нескольких отделений, отделение состоит из нескольких лаг/пунктов каждый лаг/п. может иметь несколько командировок. Как показывает самое название командировка - это место з/к, где проживают арестанты прикрепленные по работе к какому-либо объекту. Число заключенных в стране социализма держится в тайне, засекречено, власть заинтересована, чтобы люди не знали количества лишаемых свободы и не ужасались бы их множеству. Это не в интересах строителей коммунизма. Сколько всех Лагов известно может лишь главному Управлению Лагерей, а люди могут догадываться только по количеству п/ящ., например, в Коми АССР имеется лаг N 388, но это, по-видимому., не последний.
Итак, мы подходим к к-ке Шушталеп. Это площадь - квадратный четырехугольник, обнесенный колючей проволокой в несколько рядов. По четырем углам имеются вышки, ввод в которые устроен не из зоны, а от вне, ради безопасности. На каждой вышке стоит дежурный, который смотрит за безопасностью двух сторон. При входе в лагерную зону всегда имеется дежурный. Впуск в лагерную зону всегда строжайше контролируется. Из вольных впускается всякий по-особому разрешению начальника лаг/п. Когда меня подвел к воротам, то они были скоро открыты, и я был впущен за ворота во двор л/п. Тут же рядом с воротами с правой стороны было новое неоконченное строение вроде амбара без крыши. Сверху были наложены лесопиломатериал, именуемый горбылем и присыпан землей. Это и был тот изолятор, куда меня препроводили с целью разобщения с другими обвиняемыми. Но нет худа без добра. Подвели меня ко двери запертой на железную шайбу. Замок снимается, тяжелая железная шайба с грохотом падает, дверь открывается, и я входу в узилище. Кого же я встречаю. О, радость! Ивана Ивановича Удалова или по-иному преосвященного Иосафа еп.Чистопольского, б.Начальника Казанских миссионерских курсов, моего бывшего учителя по Житомирскому Училищу Пастырства. Это один. Другой - один из московских протодиаконов Филипп Семенович и третий - некий белый офицер Бондаренко. Оказавшись среди таких благородных лиц, я несколько успокоился. Началась довольно томительная, полуголодная жизнь, полная боязни за свою жизнь. Чего только мы там не передумали. Строили всякие догадки, предположения относительно предстоящих обвинений. Опасались расстрела без всякого суда. В те времена во времена неистовой ярости всего можно было ждать. Довольно было одного ложного доноса, и вас убьют, и никто за это не будет нести никакой ответственности. Боясь за свою жизнь, каждую ночь ожидая всяких возможностей, мы попутно сильно страдали от недоедания. 300 гр. хлеба. Не знаешь, что с ним делать. Сразу ли его съедать? Делить ли его на две или три части? Пробовали по-разному. В таком томительном состоянии мы провели недели две. Вдруг нас вызывают и отправляют назад в Осиновку и заключают по разным изоляторам для ведения допросов при "ИСО" (следств. отдел). Был май. Наступала весна. Там, вне изолятора тепло, свет, зелень, люди свободно ходят, никто их не гоняет с винтовками. И, как кажется, они счастливы. Пусть будут они голодны, пусть будут одеты в лохмотья, но одна свобода, кажется, дороже всего и мы, видя сквозь окно с решеткой, как люди свободно ходят, завидовали. А между тем те же самые люди, которых мы считали счастливыми и не сознавали этого своего счастья. Каждый был занят своим делом, поглощен заботой о добывании средств к существованию.
Нам давали по 300 гр. и суп по 0,5 литра два раза в день. Суп был очень жидок, но зато настолько вкусен, что ни один Царь так вкусно не ел, как мы ели этот суп.
Среди нас посаженных в числе 39 человек был молодой человек лет 17-18 Дягилев Вася. Он отличался необыкновенной, совершенно исключительной памятью. Свою память он демонстрировал перед нами в изоляторе. Однажды он сказал: "Товарищи, хотите я вам передам речь тов.Сталина, сказанную им на XIII съезде в Москве. Я ее знаю наизусть. Я ее знаю на английском языке. Буду передавать по предложениям. Скажу сначала по-английски, а затем по-русски". Мы охотно согласились, и он огромную речь, может быть занимавшую полгазеты большого формата, передал, по-видимому, слово в слово. Вот что еще бывает в природе. Отец его был каким-то большим начальником, не то нач. Военно-Морской Академии, не то кем-то из Академии Генерального Штаба. Отца сослали куда-то на север, а мать была выслана в наш Камень. Он посажен за то, что исполнял обязанности псаломщика в пос.Майцак за Ленинградом.
В чем же нас обвиняли. Один из священников Елкин Григорий довел до сведения лагерного начальства о том, что в лагере готовится восстание и что инициатива исходит от духовенства, которое про ночам делает тайные собрания с целью организовать в известный день и час бунт в лагере при помощи вольных, которые, якобы, уже готовы придти на помощь лагерю внезапным нападением на лагерную охрану, обезоружить ее или "перебить" и освободить людей из заключения. Поверив провокатору, администрация составила списки и арестовала мнимых предполагаемых бунтарей, из которых никто ни сном, ни духом ничего не знает. Долго тянулось следствие. Был составлен целый том следств. показаний, который был отправлен в Новосибирск на просмотр и утверждение для предания всех этих лиц суду. Однако в Новосибирске нашлись люди поумнее, усмотрели дутость всех этих обвинений, прислали другого человека для переследования. Он-то этот другой следователь дал делу другой оборот, дело прекратили, и невинно пострадавших освободили из заключения в изоляторе.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава