Часть четвертая. Глава пятая

Итак, этот день уже намечен! Завтра, 5 марта 1953 года, я, наконец, выхожу на свободу! Благодаря зачету рабочих дней я приблизил этот срок. А вообще, если бы мне пришлось отсиживать срок полностью, а потом еще отбыть пятилетнюю ссылку, то я должен был бы вернуться домой только в сентябре 1960 года, это было более одиннадцати лет назад. Мне сообщили, что так как я нахожусь ещё «в ведении правосудия», то меня потом, когда начнётся навигация по Енисею, под конвоем отвезут к месту ссылки. Пока же я свободен, но должен еженедельно отмечаться в местной комендатуре. Мне рекомендуют устроиться на временную работу, найти квартиру и сообщить адрес властям. Дали адрес этих властей.

В то время, как я рвался на волю, некоторые заключённые, особенно из тех, что очень давно уже сидят по тюрьмам и лагерям, не хотели выходить из лагеря. Они плакали, они умоляли, они просили оставить их в зоне. Им и действительно некуда было деваться. Снаружи были еще зимние холода, только в полдень брезжил сквозь снежный буран слабый рассвет. Но начальство было неумолимо. Оно строго выполняло закон, и не откликалось на просьбу отчаявшихся людей.

Но я вышел из ненавистной лагерной зоны и ни разу не оглянулся. Нашёл дорогу в город. Туда ходили автобусы. Я показал водителю адрес, он сказал:

—А, Шанхай! — и, кивнув, обещал подсказать, когда будет остановка.

И я впервые в жизни (мне было уже около тридцати) купил себе билет за проезд в автобусе. До стройбата, – в это время, как я узнал, он уже не назывался стройбатом, а трудармией и имел только один контингент – советских немцев, – то есть, до отъезда из дому, я знал как транспортное средство только трамвай. Потом меня всё время возили бесплатно.

Наконец, я нашёл место, где был расположен так называемый «Шанхай». Шанхай – прекрасный современный город в Китае, но в России почему–то группа загородных хибар, кое–как слепленных «времянок», построенных без разрешения властей, называлась (и продолжает, очевидно, называться) «Шанхаем». В Норильске этот город в городе был построен из хибарок, называвшихся «балками». Размерами такой «балок» был похож на рейсовый автобус наших дней, а порой и меньше. Только без его удобств. Внутри стояла «печка–буржуйка», которую топили углем. Туалета внутри не было. Стены были построены из дощечек, жестянок, и из каких–то прокладок, чтобы не продувал ветер. Зимой балок до самого верха был засыпан снегом. За этим следили хозяева «балка». Так сохраняется тепло круглую зиму, но за счёт свежего воздуха. В таком «балке» было очень душно. Более душно, чем в лагерных бараках. Двери всех балков открываются внутрь. Когда дует снежная метель, весь балок и подходы к нему полностью покрываются снегом. И тогда там наступает невыносимая духота.

У меня было всё время такое ощущение, что жить в Норильске – это смириться с духотой, вечной, круглогодичной духотой. Не могу судить об условиях жизни тех, кто сам, добровольно, приезжает в Норильск. Вполне возможно, что он и зимой дышит нормальным чистым воздухом.

Март, когда я искал по номеру свой балок, официально считался, как и на материке, началом весны. Но в Норильске это была ещё зима. И когда я, наконец, нашел нужный мне балок, я уже устал от больших снежных сугробов, которые нужно было обходить, пока нашёл свой номер. Как и у соседей, здесь уже успели прокопать лопатами довольно длинный снежный коридор к балку, и я прошёл по нему к двери. Постучал.

Открыла женщина, я догадался, что это жена Саши, и представился. Она улыбнулась, пропустила вперёд, крикнула :

—Принимай гостя!

Я остановился у дверей, а мне навстречу проковылял на костылях Саша и начал со слезами обнимать меня. Я прошёл внутрь. У противоположной от двери стенки – окно, но оно было снаружи закрыто снегом, слева и справа стояли металлические кровати. Между ними небольшой стол. Под ним две табуретки. Жена засуетилась и стала готовить еду на стол. Оказывается, они ещё не завтракали, хотя Саша, как мне показалось, уже «приложился», от него явно пахло водкой.

—К встрече, — сказала жена.

Она налила три рюмки водки. Я хотел только пригубить, но, как это принято в России, надо было «за встречу» пить до дна. На столе были деликатесы, которые я никогда и не видел. Жена, звали её Люда, работала в магазине. Ей было лет сорок, невысокого роста, с маленькими живыми глазками, худенькая.

Саша уже оформил инвалидность и на работу не ходил. Он почти всё время сидел дома, То, что он мне показался уже с утра пьяным, было, оказывается, не так. Люда сказала, что он ещё с вечера не протрезвился, хотя пьёт не так много, а утром она ему дает только на «опохмалье».

Я спросил его, собирается ли на «материк». Люда вступила в разговор :

—Какой там материк? Что там делать? Скоро здесь получим квартиру, ему — она показала на мужа, — как инвалиду, обещали дать побыстрей, и будем здесь жить, в Норильске. Тут дают денег один к трём (кажется, она сказала «к трём ), а это значит, что мы оба получаем здесь в три раза больше денег, чем на материке. А здесь в „балке“ будет жить его сестра Даша.

—Я думал, что эта сестра хочет ещё только приехать?

—Нет, возразила Люда, она уже давно живёт здесь, и даже меня «перетащила» год назад сюда. Так вдвоём и жили.

—А где же Даша ? – осторожно полюбопытствовал я.

Я видел здесь только две кровати, и обеспокоился, куда мне деться на ночь.

Даша работала, оказывается секретаршей и вечером придёт.

—Мы тебя с ней познакомим, – пообещала Люда.

Меня же беспокоило другое. Где мне сегодня ночевать? И я прямо спросил Сашину жену, искать ли мне квартиру? Она с улыбкой успокоила, что меня «устроят спать», и добавила, что «спать будешь хорошо».

Пока мы завтракали, Саша успел «опрокинуть в себя» не одну чарку с водкой. Он что–то бессвязно говорил и как–то блаженно улыбался.

Она просила меня, потом, когда начну работать, не приносить водки домой. Она сама знает, сколько и когда можно пить Саше. Я обещал ей. Она надеялась устроить меня в магазине экспедитором.

Мне захотелось пройтись по городу.

Весной пока ещё, конечно, и не пахло. Всё так–же бушевал ветер, всё так–же шёл снег и было холодно. Посмотрёл на здание, выросшее на месте котлована под фундамент, который я помогал рыть в ту первую Норильскую зиму. Оттуда у нас шёл и побег «на Аляску». Здание стояло полукругом и казалось мне красивым. В нём было несколько магазинов. Против этого здания находилось точно такое же. Его строили, кажется, одновременно с «нашим». Вместе они образовывали площадь.

Когда я пришёл домой, в доме была и другая женщина. Я догадался, что это и есть Даша. Она была крупнее Люды, моих лет, или немногим старше. С очень белым лицом, с чёрными волосами и чёрными глазами. Говорила мало. Был уже готов обед: борщ, свежий хлеб, и обязательная водка. Меня усадили за стол. Напомнила, что «борщ едят только с водкой». Саша начал упрашивать жену дать ещё. Но она была твёрда и не давала ему, обещала дать ещё вечером. Даша пила мало.

Я узнал за обедом, что, «в связи со смертью товарища Сталина», в городе почти никто не работает. Люда тоже не пошла на работу, она оплакивала вождя. Даша пробыла в конторе лишь несколько часов, потом её отправили домой: «Помянуть товарища Сталина». По её мнению, всё будет теперь плохо, будет беззаконие, разбой, воровство. Брат ей поддакивал. Я молчал и не выставлял на обзор мои совсем противоположные чувства. Люда сообщила, что за кровать в балке, я буду платить «в общий котёл» квартирные. Сколько? Уже не помню, но это было очень мало, чисто символическая сумма. И я опять ничего не понимал. Потом стал думать, что Даша пойдёт ночевать куда–нибудь к соседям. За столом много смеялись, веселились, и, кажется, совсем забыли про смерть вождя. Даша тоже разговорилась, тоже смеялась. А потом, вдруг, тотчас же замолкала.

Вечер был хороший, весёлый и слёз по вождю, слава богу, было пролито немного. Я боялся привыкать к водке, и отпивал из рюмки только немного. Она казалась мне противной. То, что я «непьющий», Даше нравилось. Сама же пила ещё меньше. Люда же, кажется, любила выпить, и становилась всё оживленнее. Саша пил часто, но понемногу, и опять напился быстро, и она уложила его спать. Мы сидели втроём, рассказывала больше Люда, о себе, о муже. Потом Даша поднялась и пригласила меня «погулять».

Мы вышли. Она уверенно взяла меня под руку, и сказала, что в балке места мало и «придётся потесниться». Конечно, я понимал. Но как тесниться, когда всего две кровати. Она засмеялась и сказала :

—А ты подумай! — и снова засмеялась.

Кажется, я покраснел и молчал. Она повернула меня к себе и прижалась, прошептала, что «устала быть одной».

Постель для нас двоих была узкой, спать пришлось мало. И лишь под утро я уснул глубоким сном. Так мы и проспали вдвоём на этой узенькой кровати все месяцы, пока я ждал отправки на материк, в ссылку. Как–то она ночью сказала, что хотела бы прожить так вдвоём всю жизнь.

—На такой узкой кровати? – удивился я.

Она улыбнулась :

—Именно потому, что узкая.

Но меня ждала впереди пятилетняя ссылка. Кроме того, жениться я хотел, хотел иметь семью, хотел иметь детей. Но жену я хотел выбрать сам, именно сам.

Утром, перед выходом на работу, лопатами пробивается траншея в снеге, чтобы можно было пропустить в балок воздух и выйти наружу. От моих хозяев я слышал, что многие люди погибают в этих балках от несгоревшего до конца угля, от удушья, когда после метели люди не смогли во–время взяться за лопату и прочистить себе дорогу к поверхности, к воздуху.

Я уже работал экспедитором пару месяцев, как в Норильске случилось “восстание рабов”. Кажется, это было в мае. Уже всю ночь было светло, хотя не так ещё тепло. Даша прибежала рано с работы, сказала, что сегодня ночью заключённые «будут делать восстание». Оказывается зоны заключённых–градостроителей подходили прямо к центру города, а это было не так далеко от нашего балка. Мы с Дашей и Людой решили ночью пойти посмотреть, что происходит. Саша тоже захотел пойти. Вечером ему не дали водки, чтобы он смог потом проснуться и пойти с нами. Он просил немного «для сугрева». Но Люда так и не дала ему. Он все равно уснул.

И, вдруг, ночью завыли сирены, раздался какой–то шум, трескотня автоматов. Мы втроём выбежали из балка и побежали по направлению шума. Это было не далеко. На крышах бараков, окружённых колючей проволокой, плотно стояли люди и махали какими–то флагами. Когда мы подбежали поближе, то вокруг стояла большая толпа народа, а заключенные кричали что–то похожее на долгое «А–а–а!». Мы рассмотрели и флаги – это были Советские красные флаги, а какие–то солдаты стреляли в них из автоматов. Мне это показалось тогда каким–то кощунством. Но власти, как выяснилось, считали, что именно то, что заключенные машут красными флагами, уже преступление. Они ведь враги! И кощунственно с их стороны размахивать государственным флагом страны, которая их осудила.

Мы долго стояли так и уже собирались уходить. И, вдруг, к баракам стали одна за другой подъезжать солдаты с автоматами. Их было много, очень много. Они окружили весь лагерь и стали стягивать заключённых с крыш. Потом я видел, как из лагеря выводили людей с мешками на голове, усаживали рядами в машины, и они одна за другой отъезжали. Шофёр, с которым я потом ездил из склада в магазин и обратно, слышал, будто бы, там, где лагерь был на отшибе, восставших снимали с крыш просто автоматной очередью. И этих, которых везли ко рву, будто тоже всех расстреляли автоматной очередью.

Я потом поехал к этому рву с моим шофёром. Внимательно рассматривал склон, по которому будто бы сбрасывали людей. Но это было уже через неделю после той ночи, и я ничего подозрительного не обнаружил. Я попросил поскорее уехать отсюда. Лагеря были еще слишком близки от моего временного дома, и я очень боялся опять туда попасть.

Люда, придя с работы, сообщила, что слышала, будто такие восстания случились почти во всех Норильских лагерях. По её словам, будто в Норильск и в его лагеря пробрались иностранные шпионы и подняли восстания. Я удивился, а почему же заключённые размахивали красными флагами? На это у неё, да и у тех, что «говорят», не было ответа. Даша по этому поводу молчала.

Скорее же всего случилось следующее :

После смерти Сталина все стали ожидать широкой амнистии политических заключённых. И действительно, амнистия была, и была достаточно широкой, но только не тем с пятьдесят восьмой статьёй, а бытовым заключённым: ворам, спекулянтам, хулиганам… . И вот «политические», дождавшись лета, решили выставить свои требования, о пересмотре дел, наверное. Потому, что на четыре пятых, если не больше, эти дела были просто сфабрикованы, причем так умело, что люди сами запутались в паутине выдуманных противоречий.

Моя работа экспедитора была несложной. Я уже привык к ней и доверял тем, кто рядом со мной. Это были весовщики «там», то есть, того склада, где мы получали продукты, и «здесь», то есть, в магазине, к которому я был прикреплён. Был шофёр, я сидел рядом с ним, принимал и сдавал по списку груз.

О том, что я не «торгаш», то есть человек без торговой хватки, «жуки» от торговли поняли быстро. И надо мной подшутили.

В один из уже тёплых дней я принял по накладным, кроме всяких разных продуктов, ещё и полтуши мяса. Конечно, всё взвешивалось на моих глазах. Потом дверцы продуктовой кабины грузовика я сам запер на ключ, сел в кабину, и мы, нигде не останавливаясь, поехали. Приехали в магазин, я отпер, опять же сам, продуктовую кабину. И при перевешивании мяса не хватило многих килограммов, кажется их было двадцать пять. Стали думать, как это произошло, и поняли, что, очевидно, на «том» складе, подвесили какую–то железку под весы, она и весила эти двадцать пять килограмм. Но доказать это уже было невозможно, и мне пришлось заплатить из зарплаты цену мяса.

Все знали, что я работаю временно, что через одну–две недели меня опять заберут «органы» и повезут в ссылку, и решили снова подшутить. На этот раз какие–то фокусники украли у меня на глазах ящик масла. Этот ящик стоил тоже много денег, и их потом также вычли из зарплаты. Я совсем упал духом. Понял, что никак не гожусь на работу в системе торговли. Более того, я начал уже бояться, что ловкачи от торговли могут мне подстроить большую пропажу продуктов и оклеветать меня, «подвести за статью». Это никак не входило в мои планы. И я ждал отъезда из Норильска в ссылку как избавление от магазина. И этот срок пришёл. В повестке из комендатуры мне назначили день отъезда «на материк».

Даша переживала эти мои просчёты в торговле очень сильно. Ругала за то, что не потребовал обыскать весь магазин. Унести масло эти рабочие не успели еще, конечно. Оно было где–то близко. Но мои мысли были уже далеко. До отъезда оставалось ещё только две недели. Я никому об этом не сказал, боялся подвоха со стороны «торгашей», и радовался про себя. Этому я тоже уже научился. Когда же делал ещё только свои первые шаги по пути «исправления», мне казалось, что радостью нужно делиться со всеми, а горе переживать одному. Сдвиг в характере произошёл весьма заметный.

Как–то Даша прибежала в магазин, – она работала недалеко в управлении торговли города Норильска, – вызвала меня, и мы попросили моего шофёра отвезти нас. Куда? Она молчала, говорила ему лишь, куда ехать. Приехали. «Рудоуправление Норильского комбината». Я возмутился, зачем мне это? И тут она сказала, что набираются курсанты на трёхлетние курсы водителей рудных электровозов, предполагается наличие среднего образование. Оклад на курсах в два раза выше того, что зарабатываю экспедитором в магазине, а по окончании в должности машиниста этого электровоза – пятнадцать тысяч рублей! И это только новичку! От таких денег перехватывало дух. Мы уже заходили в здание. Я остановился и сказал «нет». Они оба смотрели на меня, ничего не понимая. Шофер ещё успел вскричать:

—Да ты сможешь за такие деньги каждый день выпить ящик водки!

Да, он прав. Именно поэтому и не хочу. Не хочу спиться, не хочу стать похожим на Сашу, не хочу превратиться в одного из красноносых циников, которыми полон Норильск. Я хочу домой. Я хочу на материк, «хочу к маме», как иногда потешаются над такими, как я, профессиональные насмешники. Любая ссылка там будет ближе к дому, чем проживание здесь в Заполярье. Она у меня будет в 400 км. от дома, мы сможем даже встретиться с матерью, с сестрой, с братом. А может быть и с отцом.

Быстро пролетели последние Норильские дни. У вокзала собралась большая толпа отъезжающих на материк. Было много провожающих. Даша тоже была. Она плакала, просила писать. Обещала приехать, когда буду свободен. Что я мог ей обещать? Я знал только одно, что ни за какие деньги не хочу оставаться здесь, в Норильске. Я хотел подальше из этих мест, подальше от каторги, которая унесла мою молодость, вычеркнула из жизни столько невосполнимых лет. Я всё ещё надеялся успеть стать человеком, получить образование, получить профессию.

Сюда мы ехали в «северных телятниках», то есть товарных вагонах узкоколейки. Теперь же нас посадили в пассажирские вагоны. Последний класс, конечно, но мы сидели, а не стояли. Как и прежде, кто–то за нас платил, кто–то куда–то нас вёз, и опять никто так и не знал, куда конкретно нас везут. Но мы едем назад, нас везут обратно на «материк» (строго говоря, Таймыр не был островом, а только полуостровом, и он тоже относился к материку). И мы были счастливы.

В Игарке опять тот же «Иосиф Сталин», но на этот раз мы не в трюме, а наверху, в третьем классе. Бывшие зеки заполонили весь теплоход, усаживались и укладывались на палубе, в проходах и даже на лестницах–трапах. «Чистой публики» было мало. Она была на верхних этажах, и с опаской посматривала вниз.

Против течения теплоход шёл медленнее, чем тогда, когда мы плыли в Игарку. Было раннее утро, когда мы прибыли к пристани Красноярска. И опять нас встречают не с духовым оркестром, а с солдатами. Опять конвой, опять штыки на изготовку, на этот раз без собак. Вели не долго. И привели… опять же на Красноярскую пересылку, на ту самую, которую я обживал много лет назад. На этот раз поселили в бараки на другой стороне этой пересылки. Как потом мы поняли, здесь было временное пристанище освободившихся и ссыльных.

Поместили в большом бараке. Передние нары были заняты, нам, только что прибывшим, оставались только задние. Когда расселились по нарам, то поняли, что нас поселили вместе с чеченами. Я понял и то, что в задней части барака поместили одних немцев, российских немцев, отбывших, как и я, свой срок и направлявшихся в ссылку. Чечены были в большинстве. Они сидели, как правило, поджав по азиатски ноги, и совершенно, казалось, не обращали на нас внимания.

На теплоходе я познакомился с двумя парнями примерно моего возраста, бывшими матросами на одном из пароходиков по Енисею. Они отсидели за контрабанду пять лет, и теперь возвращались домой, в Красноярск. Мы вышли втроём из барака, нашли «туалетный» барак,– это не была уборная, а лишь место, где люди приводили себя в порядок. Там нас побрили, мы помылись и вернулись обратно к себе в барак.

По радио раздалось приглашение на завтрак. Чечены шумно спрыгивали с нар, и нам пришлось ждать, когда они пройдут. После столовой мы пошли втроём по пересылке. Был солнечный день, конец июня, и было тепло. Зашли в клуб : вечером будет фильм. Решили, что придём. Вернулись опять в барак.

Уже при входе мы поняли, что как–то необыкновенно тихо. В чеченской половине всегда стоял шум и гвалт, а гортанная кавказская речь казалась какой–то враждебной, агрессивной. Создавалось впечатление, что они всегда спорят друг с другом. Но на этот раз было совершенно тихо. У прохода внизу стояло много чечен, но увидев нас, они предупредительно отошли в сторону и дали нам пройти.

У наших нар внизу стояли двое молодых чечен. Один, тот, что повыше – стройный, горбоносый, смуглый, одет в какой–то кавказский кафтан, – я такие видел у танцоров с Кавказа, – стоял с плеточкой, которой он то и дело похлестывал по голенищу хромового сапога, другой – коренастый, сумрачный колючий вгляд, светлорыжие волосы, Одет просто в обычный гражданский пиджак, но тоже в хромовых сапогах. Он был похож на русского блатного.

Было очень тихо. Мы положили наши полотенца на место и повернулись к этим двоим. Я ничего не понимал. Мы втроём стояли против них, а этот высокий, казалось, нас совсем не видел. Потом он сказал:

—Поняли, мужики ?

—Что, поняли ? — обратился я к нему.

Но он опять не обратил внимания на мои слова, продолжал делать вид, что перед ним пустота. С нижних нар кто–то прошептал мне по–немецки, что они требуют со всех нас денег, по десять рублей с каждого. Меня всего подбросило. И тут они не могут без грабежа! Повернулся к этому высокому, произнес с нажимом :

—Тебе деньги нужны? Уходи, здесь ты их не получишь.

И опять он, совершенно не реагируя на мои слова, не глядя на меня, спросил :

—Кто это?

Кто–то ответил, что это, мол, наш человек, Артур.

—Скажите этому вашему человеку, что с него я возьму тридцать рублей.

Тюрьма не научила меня сдержанности, скорее, наоборот. Там больше ценилась импульсивность, спонтанность действий. И я выругался так, как этому научился и повторил, что денег он не получит. Внезапно он развернулся и хлестнул меня плёткой по лицу. И не рассуждая, слепой от боли, от гнева, я ударил его кулаком тоже по лицу. Причём, довольно сильно, из носу брызнула кровь. Он впервые глянул на меня. В глазах было недоумение, неверие. Казалось, он не мог поверить, что его, чечена, ударили по лицу. Потом этот второй достал какую–то тряпку из кармана, дал ему в руку, и тот приложил её к носу. Чечен опять глянул на меня, хотел что–то сказать, но второй обнял его одной рукой за плечо и мягко повернул. Они ушли, подошли к своим людям и остановились внизу. Тот человек, который мне сказал, что чечены просят с нас денег, произнёс, опять по–немецки, что он долго жил на Кавказе, жил и среди чечен. У них закон кровной мести: каждый, кто пролил кровь чечена, должен потом пролить свою кровь. И если тот чечен, которого обидели, не отомстит, то его ожидает позор, и ни одна девушка не выйдет за него замуж.

Я полез к себе наверх и задумался. Постепенно до меня стала доходить понимание всей тяжести того, что я натворил. Действительно, я ведь где–то слышал, где–то читал о кровной мести. Но, с другой стороны, ведь я ему только кровь из носу «пролил , не будет же он убивать меня из–за этого ?

Я спустился вниз к знатоку Кавказских обычаев и спросил его имя. Он назвал себя, если не ошибаюсь, «Бауэр». Потом я осторожно стал выведывать у него, что он обо всём этом думает. В моих глазах он тоже был старик, ему было, наверное, уже более пятидесяти пяти лет. Он задумчиво покачал головой. Сказал, что даже за то, что я ударил чечена, он обязан убить меня. А за кровь! Он не знает, как это всё будет дальше развиваться. Одно, что, может быть, их остановит, это то, что они все ещё под стражей. И здесь, на пересылке, они, возможно, и не будут ничего делать. Потом добавил, что чечены и всех нас, всю немецкую группу, могут за это наказать, могут заставить заплатить ещё больше денег, чем просили эти двое вначале.

Я сидел и молчал, молчал и мучительно думал. Всё тот же вечный вопрос : Что делать? Как выйти из положения на этот раз?

А чеченская половина бушевала. Я стал смотреть туда и обратил внимание, что на верхних нарах левой от меня стороны, сидели на корточках молодые чечены. Они спорили с правой стороной, где сидели старшие чечены. Казалось, они, молодые, говорили все одновременно. Возражали они старикам громкими злыми голосами, гортанная речь стучала молоточками по мозгу. Один какой–то крупный чечен лет тридцати, напористо, требовательно и громко в чём–то убеждал тех, что справа. Однажды он закончил свою тираду, проведя ребром ладони по шее. А навстречу ему шли слова в тихой убеждающей манере.

Я понял, что решается моя судьба, быть может судьба всех нас, и всё по моей вине. С правой стороны, как я понял, сидели наверху на нарах не просто старшие по возрасту, а старшины, – «старики», как это у них почтительно называлось. Их было человек пять. Все они были с длинными бородами, одеты в национальную одежду. – Откуда они её достали? – пронеслось в голове. Особенно выделялся один, к которому, как правило, и обращались чечены с противоположной стороны. Он в чем–то настойчиво убеждал их. Они его почтительно, не перебивая, слушали, а потом опять шли многоголосые гневные тирады. Оба чечена, с которыми произошло это неприятное событие, по–прежнему стояли внизу и, свесив головы, молчали.

Бауэр неожиданно предложил мне выйти с ним наружу. Я сказал, что они нас не пропустят. Но он сошёл с нар, выпрямился и оказался высоким худым человеком в поношенном европейском костюме, под пиджаком был вязанный пуловер с воротником, закрывавшем шею. Он скомандовал мне :

—Пошли!

И я слез с нар и пошёл за ним. Чечены вдруг все замолчали, опять настала тишина. Мы уже проходили мимо этих двоих, как внезапно сверху спрыгнул тот чечен, который больше всех спорил со стариками, – коренастый мускулистый тип со злыми и пронзительными глазами, – и спросил, растягивая гласную:

—Куда–а–а?

Бауэр спокойно что–то сказал ему на каком–то языке, и тот отошёл в сторону и пропустил нас. Я посмотрел в изумлении на Бауэра. Спросил его, на чеченском ли языке он говорил с ним? Тот подтвердил. Мы несколько минут кружили по зоне, а мой собеседник говорил, будто–то, с самим собой. Я не всё слышал, что он говорил.

Солнце уже прошло, небо стало свинцовым. Ожидался дождь. Потом Бауэр сказал, обращаясь ко мне :

—Давай сделаем так. Мы вернёмся в барак, остановимся у чеченских нар и попросим стариков, разрешить тебе извиниться перед пострадавшим чеченом.

Он собирался говорить с ними по–чеченски. Мы пошли назад. И опять, когда мы появились в дверях, настала тишина. Уже от двери Бауэр повернулся к старикам, что–то сказал, и ему улыбнулись. Кажется и молодым польстило то, что он обратился на их языке. Старики что–то ответили, и он полез наверх на нары и сел рядом со стариками. Я остался внизу и стоял против этих двоих. Они на меня не смотрели. Я тоже смотрел в сторону.

Тот чеченский старик, про себя я назвал его главным, что–то сказал, обращаясь к Бауэру. И тот начал говорить. Это были те же гортанные звуки, которые я за это утро просто–таки возненавидел, но я улавливал в них и какой–то нечеченский акцент. Молодые слушали молча. А старики почтительно, не перебивая друг друга говорили с моим парламентёром. Потом «Главный старик» обратился, вдруг, ко мне :

—Артур ! Подай руку Ахмету и попроси у него извинения (или «прощения»?) ! Ты его очень обидел.

Я узнал, таким образом, что его зовут Ахмет. И я обратился к нему :

—Ахмет! Мы оба погорячились, а я ударил тебя. Извини меня !

Кажется, я ещё хорошо помню всю эту сценку и мои слова. Я протянул ему руку, постарался при этом улыбнуться. Ахмет посмотрел на меня и вдруг с каким–то бешенством в глазах плюнул мне в лицо. Я сразу повернулся и пошёл к себе, достал полотенце, вытерся, залез на нары и закрылся с головой одеялом. Я, кстати, всего этого не запомнил. Мне потом все подробности рассказали мои товарищи. И я сразу заснул.

Меня растолкали :

—Обед! — и я пошёл со всеми к выходу.

Как и утром, впереди стояла толпа чечен, они тоже постепенно двигались к выходу. Бауэр оказался рядом со мной. Сжал мне руку выше локтя. Сказал, что очень хорошо, что так получилось. Я удивился, что, мол, тут хорошего. Он посчитал, что я среагировал очень правильно. Если я бы я ещё раз ударил чечена, или что–то сделал с ним, то моя «песенка была бы спета». Он как–раз и провоцировал меня. А так, я сделал всё, что мог. Я извинился, протянул руку…

После обеда мы с Бауэром опять задержались и он сказал, что старики похвалили меня за то, что я утром снова вернулся в барак. Все будто подумали, что я побегу на вахту и буду на них жаловаться.

Но такое мне и в голову не приходило. Я давно уже знал психологию воров, а у чечен она не могла отличаться от неё особенно заметно, и понимал, что бегство самый плохой вид защиты. За мужество могут и простить, а за проявленную трусость никогда не простят, найдут и уничтожат.

Потом мы с Бауэром опять вошли в барак. Я удивился, что эти двое всё ещё стоят внизу. Значит, разборка ещё не закончилась — подумалось мне.

Я снова залез на нары и уже снова собирался лечь спать. Вдруг, к моим нарам подошёл какой–то молоденький чечен и высоким голосом прокричал :

—Артур! Старики зовут! — И моментально исчез.

У меня заколотилось сердце. Пронеслась мысль: «Сейчас произнесут приговор!» И я предполагал только самое плохое. Я приготовился к тому, что они приговорили меня к смерти. Посидел немного на нарах, Всё тело налилось свинцом, и я не мог заставить себя спуститься вниз. Но было нужно. Очень медленно я сполз вниз, посмотрел на Бауэра, он прошептал, чтобы я не боялся. Сейчас, мол, ничего случиться не может, здесь тебя убивать не будут.

Пока я всё это слушал и одевал ботинки, постепенно пришли силы, ушёл страх, и я пошёл к нарам чеченских стариков. Напоследок один из наших прошептал, что мы будем, мол, за тебя молиться.

Подошел к нарам стариков. Сверху донеслось :

—Артур, залезай сюда. — Это произнес «Главный старик».

Я залез наверх и сел, свесив ноги с краев. Он улыбнулся, спросил, не хочу ли попробовать сесть «по–чеченски»? Я хотел уже отказаться, но подумал, что со стариками спорить нельзя. Они моё единственное спасение. Я поднял ноги, поджал их, но у меня не получалось, и противоположная сторона дружно и, как показалось, злорадно засмеялась. Я снова свесил ноги. Я уже не боялся, я успокоился. Раз моя судьба чеченами уже решена, то нечего юлить перед ними. Чем больше я себя буду унижать, тем презрительнее они ко мне будут относиться.

Главный старик обратился ко мне, спросил, откуда родом, где жил, за что сел, сколько отсидел и т.д. и т.п. Потом попросил, чтобы я перечислил , в каких лаготделениях я был. Чем занимался. И всё это я должен был подробно рассказать. Мне нечего было скрывать, и я рассказывал ему всё, что он хотел знать. Все молчали, и, как мне казалось, приготовились к прыжку. Молодёжь сидела на корточках напротив и тихо ждала. И потом он спросил, жил ли с когда–нибудь среди чеченов ? Я отрицательно покачал головой. Знаю ли я обычаи чеченов ? Нет, конечно, не знаю. Встречал ли в лагере чеченов ? Да, встречал. Общался ли с ними, разговоравал ли с ними, может быть даже дружил ? Я опять отрицательно покачал головой? Он настойчиво переспросил, неужели я так никогда с чеченами и не общался ? Я посмотрел на него, что он имеет в виду? Но я действительно не знал такого за мной. Я отрицал это. И потом последовал его основной вопрос :

—Скажи, Артур, что произошло между вашим народом и нашим народом ?

И опять мне был вопрос непонятен. Я и ответил, что между нашими народами ничего не произошло. Потом добавил, что произошла размолвка между одним из представителей чеченского народа и немецкого народа. Кажется, я так и сказал: «представителей». И он попросил рассказать мне об этом поподробнее.

И я рассказал всё, как это было, как я это воспринял. Я старался не обижать лишний раз этого чечена внизу и сказал, что если бы я знал чеченские порядки, то постарался бы как–нибудь иначе решить вопрос. Один из стариков, спросил :

—А как иначе?

Я задумался. Действительно, а как иначе? Я осторожно стал думать вслух.

—Я пока не знаю точно, как надо бы отвечать на просьбу этих ребят?

И я стал перечислять возможные варианты вслух. И начал так:

—Допустим, я пришёл к своим нарам, а эти двое просят платить по десять рублей денег. Конечно, надо бы просто вынуть десять рублей и отдать им. Но мне это показалось несправедливым. Мы едем из одних лагерей, у нас общая судьба, все мы отсидели свои сроки, все в одном положении. Я замолчал.

У них тюремные сроки, кстати, были меньшими, чем у нас, политических, так как их судили за разбой, за бандитизм, за грабежи.

Один из этих стариков, уже другой, спросил, почему же я не отдал этим ребятам деньги. Им предстоит возвращение домой, там их ожидают невесты, ожидают свадьбы, а как они без денег могут приехать домой, как они могут жениться ? Все молодые одобрительно загалдели. Я молчал. Ну что тут скажешь ? Конечно, чеченам деньги нужны. А кому они не нужны ? Я продолжал молчать, но потом кивнул, мол, понимаю. Старики, вдруг, заспорили. Потом подключились молодые. Они были агрессивны, и, казалось, требовали только одного. И я догадывался, что это должно было быть. На душе было тоскливо, дело казалось безнадёжным. Потом молодые замолчали, а «главный старик» опять начал говорить и говорил долго. И все молчали. Молчали даже, когда он замолчал. Было тихо. Я про себя подумал: “Свершилось" и был уже на грани обморока. Но внешне я не подавал виду. Наконец, этот “Главный” снова обратился ко мне и сказал:

—Артур, мы все находимся в лагере и потому мы не можем судить тебя по чеченскому обычаю.

Последовала пауза. Я попросил разрешения сказать пару слов. Старик кивнул. Я сказал, что совершенно согласен с тем, что было мне сказано. Я теперь знаю, как не нужно было мне поступать. И я извинился перед всеми, – тут я посмотрел и в сторону молодёжи, –за мой поступок.

—Но…, — я посмотрел опять на “Главного старика”:

—Но я и сейчас не знаю, как мне нужно поступить, если меня кто–то ударит плёткой по лицу?

Повисла тишина. Но “Главный” вышел из положения, он ответил так:

—Никогда не нужно доводить до того, чтобы тебя ударили плёткой. Всё можно решать мирно. Но основное правило у нас, чечен, такое, если кто–то считает, что чечен его обидел, он должен прийти к старикам и рассказать про свою обиду. И если бы ты, — он показал кривым пальцем на меня, — пришёл к нам, к старикам, то мы бы приняли правильное решение. Эти двое молодых, — он кивнул на тех молодых внизу, — поступили неправильно. Им нельзя было просить у вас денег, мы все едем из одного места, мы все были в одном положении. Мы знаем, что ваш народ тоже выслали, как и наш народ, в чужие земли, в Сибирь. И если бы ты пришёл к нам, мы наказали бы этих двоих сильнее, чем ты это смог сделать.

И, наконец, он перешёл на конкретные, самые главные для меня слова. Он стал перечислять мои проступки перед чеченами и те мои поступки, которые он считает правильными:

Итак, я утром повёл себя неправильно, когда ударил чечена. Чечена бить нельзя. Но потом я вёл себя хорошо. Когда мне разрешили выйти, то некоторые сомневались, думали, что я больше не приду. Думали, что я побегу жаловаться начальству. Но я вернулся и это было правильно. Потом я искал примирения с человеком, которого кровно обидел, и протянул руку. Это было с моей стороны правильно, а то, что он в меня плюнул было неправильно. Я не ответил на оскорбление чечена, и поступил правильно.

В общем, получалось так: всё, что делает чечен – это почти всегда правильно. Моя же доблесть заключается в том, чтобы не раздражать чечен, подставлять вторую щеку и извиняться. И при всяком удобном случае идти жаловаться к старикам.

Но я молчал, я был счастлив, что пока, кажется, мне ничего не грозит. Старик продолжал:

—Здесь, на пересылке, тебе, Артур, ничего не будет. Живи спокойно. Но когда будешь на свободе, наша власть над обиженным тобой чеченом будет уже небольшая, и она будет только в своём селе.

А там, на воле, ты его остерегайся, ты его очень обидел, и он это не сможет простить, он обязан по нашему закону отомстить тебе. Можешь идти.

Я спрыгнул с нар и пошёл к себе на место. Не помню, поблагодарил ли я стариков, моих спасителей? Мои земляки все сжались в углу и боялись за меня. Но они боялись и за себя. Кто знает, что ещё надумают чечены для них? Перед тем, как забраться наверх, я посмотрел на Бауэра и он поощрительно улыбнулся. Я лёг на свою постель, и долго лежал так с открытыми глазами. Только сейчас по всему телу пошла нервная дрожь. Потом заснул. Была уже поздняя ночь.

Сколько проспал, не знаю. Но что–то разбудило. Я проснулся и сел. Прямо на том месте внизу, где они оба стояли утром, стоял Ахмет и смотрел, не мигая, на меня. Мне показалось, что в глазах у него какой–то зловещий огонёк. Мне стало страшно. Что он надумал? Я молча посмотрел на него, постарался придать лицу жёсткое выражение, не показывать страха и не отводить глаза. Он какое–то время продолжал молча смотреть мне в глаза, потом резко повернулся и ушёл.

Сон был испорчен, и я уже до утра не спал. Утром, во время оправки, я сказал Бауэру, о ночном визите. Он тоже ничего не понимал. Я сказал ему, что подумал, будто он хочет задушить меня. Он покачал головой. Нет, чечен не будет душить, он должен обязательно “пустить кровь”, и желательно, чтобы это кто–то видел. Мы порешили на том, что чечен просто хотел, чтобы кто–то его видел у моих нар. Это для него способ нагнать на меня страху.

Чечен понемногу вызывали из барака на вахту, и отправляли куда–то партиями. Это было уже вчера, это продолжалось и сегодня. Вызывали до обеда, и после обеда. Мы ходили по зоне теперь только вчетвером, к нам троим присоединился и Бауэр. После обеда, когда мы шли домой, в барак, вдруг откуда–то выскочил этот обиженный чечен и попросил меня отойти, нужно, мол, поговорить. Бауэр что–то сказал ему по–чеченски, а мне сказал, чтобы я один с ним не разговаривал. Тогда он подошёл к нам, поднял руки, как бы показывая, что у него нет ножа, и сказал:

—Артур, я тебя обязательно найду. Я знаю твою статью, срок. Я знаю твой адрес. Я знаю, что ты едешь в ссылку. Никто не знает, где она. Но через пять лет ты вернёшься в Томск и тогда мы опять встретимся.

Всё это мне не нравилось. Я предложил ему сейчас полюбовно решить нашу распрю. Но он резко повернулся и ушёл. Потом остановился и прокричал издалека:

—До встречи через пять лет. — И он показал растопыренные пять пальцев руки.

Через пару часов он уезжал. Я был с моими четырьмя товарищами во дворе. Кажется, почти все чечены толпились у вахты. Неожиданно к нам подбежал тот самый чечен, который больше всех кричал при разборке моего дела. Он сказал, что он брат Ахмета. И позор Ахмета, это и его позор. И обещал, что они оба будут искать меня. И ушёл. Наконец, из барака пошли старики–чечены. Я быстро подошёл к ним. Я благодарил их от всего сердца, кажется, у меня даже стояли слёзы в глазах. Особенно я благодарил «Главного старика». Протянул ему руку, он пожал её. Я смотрел на него, и он вдруг с улыбкой спрашивает :

—Не узнаёшь?

Я смотрел на него во все глаза, голос казался мне знакомым. Я всматривался в него и никак не мог припомнить. Но мне стало казаться, что где–то мы с ним уже встречались. Он улыбнулся и произнес:

—А вспомни, кто приносил тебе пробу в тарелке? — Я ахнул.

—Султан! — вскричал я громко и кинулся к нему, обнял его и стал прижимать к себе и снова благодарить за спасение.

—Сулейман, — поправил он меня. Я от души извинился за ошибку.

Да, это был тот самый старенький чечен, который на кухне кормил меня, который рассказал мне свою интересную историю. Теперь с бородой и в чеченской одежде он совершенно изменился и превратился в «Главного старика», как я его мысленно окрестил. Напоминали о прежнем добром человеке только голос и глаза. Я теперь узнал их. Когда я при разборке сидел против него мне всё время казалось, что где–то я уже видел эти глаза. Он уезжал, и я сердечно пожелал ему счастливого пути.

Все объявленные к отъезду чечены шли к вахте, на выход, их уже по одному человеку выпускали за вахту. Потом я увидел и других чечен, которых вызвали по списку. На ночь, таким образом, не осталось ни одного чечена, и все свободно вздохнули. Я уже собирался залезть на своё место, как поднялся какой–то из наших людей и сказал, что он просит внимания. Мы стали слушать. Он сказал, что когда он узнал, что чечен приходил ночью и стоял здесь, он пошёл на вахту и рассказал всю историю. И ему пообещали, что чечен сегодня уберут. Мы все стали благодарить его за мужественный поступок. Он сказал, что сделал это не только потому, что не хотел смертоубийства, тут он кивнул в мою сторону, но и потому, что он боялся повального грабежа со стороны чечен. Как бы–то ни было, но от этих опасных людей мы освободились.

На другой день стали разводить и нас. Я попал в первую партию. Я тепло попрощался с моими «телохранителями», также с Бауэром. Он сказал, что он тоже отсидел по пятьдесят восьмой все десять лет, – на зачёты он не решился, – а теперь его ожидает впереди ещё пятилетняя ссылка. Как выяснилось, нас здесь собрали вместе только тех немцев, которых впереди ожидают не менее, чем пять лет ссылки. Кажется, меньшие сроки для ссылки они, эти «органы», никому и не давали.

Нас, троих из «немецкой» партии ссыльных, посадили в пассажирский поезд, третий класс, и мы в сопровождении одного конвоира куда–то поехали в ночь. Вскоре мы поняли, что едем на запад. Конвоир не был вооружен. Он ехал просто с нашими документами как сопровождающий. Ехали довольно долго и внезапно объявляют: «Станция Тайга»! Я весь напрягся, если будет поворот, то это прямо на Томск, где живет моя семья, живет моя мама. Да, он повернул на Томск. Бешено колотилось сердце. Подошёл к сопровождающему, спросил, нельзя ли встретиться с матерью ? Он покачал головой. Его задача привезти нас в Томск, а там нас будут развозить по местам ссылок.

А вот и вокзал «ТОМСК». Мы четверо выходим, к нам подходят какие–то в форме. Их трое, на каждого человека по одному. Я прошу моего конвоира вместе со мной заехать к матери, я её одиннадцать лет не видел. В ответ: «Не положено». Сколько не уговаривал, он мне давал только один ответ, что «не положено». Кажется попался «чалдон», так называют упрямых и тупых людей в Сибири. Таких часто берут в охрану, в конвой, в тюремные надзиратели. Хотя, конечно, все эти должности должны быть, без них наши «криминальные элементы» расползутся по всей стране. Это всё правильно, но мой оказался, не просто чалдоном, но потомственным чалдоном, как я его мысленно ругал. Не вслух, конечно. Чалдон может отомстить, и будет делать это с удовольствием.

Вот и посёлок, который определён как ссылка. Он более, чем в четырёхстах километрах от Томска на север. Я был отправлен на лесоповал. Но работал там не долго. Когда местная больница разобралась в том, что я медик, то моя лагерная справка об окончании курсов медбратьев была принята как документ, и так я избежал когда–то страшного для меня лесоповала.

Однажды меня вызвали из больницы, кто–то приехал ко мне. Я вышел и увидел перед собой широкоплечего высокого человека. Он подскочил ко мне и принялся обнимать. У него появились слезы и он всё время повторял :

—Артур! Артур!

Я никак не мог понять, кто это. Отодвинулся от него и пристально посмотрел.

—Ты что не узнаёшь меня? — И он посмотрел на меня немного раскосыми глазами.

Я не верил своим глазам, но это был он, мой младший братишка Борис. Я узнал его. У меня перехватило дыхание. Я оставил его ребёнком, ему было тогда пятнадцать лет. Теперь же это был огромный дядя, выше меня ростом и, как мне показалось, шире в плечах. Я был счастлив. Вместе мы провели два дня. И он рассказывал и рассказывал, а я его всё расспрашивал и расспрашивал о событиях, происшедших в моё долгое отсутствие. Хотелось узнать за эти два дня как можно больше из того, что не разрешалось передавать в письмах цензурой. Так я узнал от него о смерти еще в том далёком 1942 году отца, когда его на год, – всего лишь на один год! – отправили в какую–то исправительную колонию (ну, конечно, он ведь должен был исправиться!), и за несколько дней до освобождения его подстрелили в самой зоне «за попытку к бегству». Умер он в лагерной больнице в тот день, когда у него истёк срок заключения.

Было ли что–либо интересное для меня в ссылке? Нет, пожалуй. И не потому, что жизнь в таёжном посёлке не может быть интересной? Для самих жителей, например. Но, с одной стороны, мои мысли были далеко, я строил уже планы на будущее, хотя оснований для этого у меня почти не было, впереди ещё ждали долгие ссыльные годы. С другой же стороны статус ссыльного отталкивает от тебя людей, на тебе висит клеймо преступника, более того – политического преступника, а люди вокруг, особенно в провинции, во все эти сказки о шпионах, антисоветских агитаторах, о «немецкой пятой колонне», которую я, будто бы, представлял, верили, они слепо доверяли властям и мудрому вождю, как и я когда–то в детстве.

Ссылка предполагает лишение гражданских прав. А это, в свою очередь, и означает неравноправное сосуществование в обществе двух типов личностей: социально значимых и социально незначимых. Для первой личности – это сама жизнь в привычном ему социуме, на каком бы уровне эта жизнь не происходила, для второй – прозябание в обстановке: „Нельзя!“, „Не положено“, „Не разрешается!“, „Не допускается!“, «Уход за пределы посёлка более, чем на три километра строго наказывается!» и т.д. Кстати наказание за этот уход за трёхкилометровую зону – двадцать лет лагерей!

Положение ссыльного, тем более, если он по национальности немец, было в то время хуже, чем у неприкасаемого, четырнадцатая каста, в Индийском обществе. Намного хуже, чем к пленным немцам.

Для меня и подобных мне это значило: насмешливые высокомерные взгляды одних, робость и неуверенность – других. Конечно, первые, насмешливые, глупы, несомненно глупы. Но они полноправные граждане социума. Вторые же, как бы выгодно они ни отличалась по своим человеческим качествам, социально бесправны, незначимы. И это дают им почувствовать по нескольку раз в день. Эта их социальная ущербность совершенно нечаянно и без злого умысла проскальзывает и в отношениях к нему представительниц лучшей половины человечества. Одни из них разговаривают с нами высокомерно, другие снисходительно, как с ребенком.

И я это всегда понимал, каким–то обострённым инстинктом чувствовал, Мужчины со мной не дружили, я был для них чужой, к тому же немцем. В тюрьме и в лагере это мною почти полностью забылось. Никто там ни разу не назвал меня фашистом, фрицем и другими более или менее нелестными прозвищами, обычными в русской среде для немцев. Ни один не стал мне другом, никому я не был интересен. Я был изгоем. Эту тему можно было бы проиллюстрировать небольшим эпизодом.

Как–то в процедурный кабинет быстро забежала одна из наших женщин–врачей, быстрло закрыла на крючок дверь и шепотом попросила помочь ей придвинуть к двери медицинский стол с инструментами. Я ничего не понимал, она же почти истерично :

—Меня хотят убить! У него ружьё!

Я моментально придвинул стол к двери, и уже кто–то подошёл к ней с другой стороны, и стал стучать кулаком в дверь. Потом послышалась брань и трубный голос :

—Выходи, сука. Я тебя всё–равно убью.

Я решил подать голос.

—Иван! Не шуми так. Приходи без ружья, и мы разберёмся.

То ли он не знал, что я тоже за дверью, то ли просто в злобе забыл, что это мой рабочий кабинет. Но тут он стал кричать и прямо–таки захлебываться от ненависти.

—Так она к тебе прибежала, фашист! Всё, Артур, твоя песенка спета. Мало вас, гадов, на фронте давили, а ты даже сюда прибежал! Самое позднее завтра я пристрелю тебя, как зайца. Учти, за тебя мне ничего не будет. Пристрелю как зайца. — И повторил: — Ничего не будет.

Послышался топот ног, голоса. Это пришли милиционеры и увели Ивана. Мы ещё услышали, как они ему советовали проспаться. Он был пьян.

Она был бледной и дрожала. Когда мы вышли из процедурного кабинета то перед дверью стоял уже весь медперсонал. Дамы в белых халатах взяли её с собой. Мне объяснили, что лесничий её жених, скоро свадьба, а она боится его.

Меня вся эта история очень обеспокоила. То, что он может меня пристрелить “как зайца”, я не сомневался. Верил и тому, что ему за убийство ничего не будет. Он объяснит убийство тем, что “браконьер не хотел сдаваться”, и ему поверят. По крайней мере, сделают вид, что верят. И я решил не прятаться. На другой день утром я купил бутылку водки и пошёл в дом к Ивану. Он ещё спал. Это был большой дом лесничего и стоял на окраине посёлка.

Я попросил “дядьку” – так звали его завхоза по лесничеству – разбудить Ивана. Он предупредил, что Иван не любит, когда его будят. Я настаивал. Мне надо было идти на работу, и я боялся, что этот дурак придёт с ружьём прямо в больницу.

Вышел хмурый Иван. Это был огромный бородатый дядя, огненно рыжие волосы на голове, на руках. Ему было лет тридцать. Он стоял в проёме дверей, зевая и почёсывая грудь. Увидев меня, перестал чесаться. Глаза сузились, стали злыми. Я молча вытащил из–за пазухи водку и как можно добродушнее произнес:

—Иван поговорить надо.

Он молчал, он колебался. Он понял, кто перед ним, он вспомнил и свои угрозы в мой адрес. С другой же стороны, его мучила головная боль от вчерашнего загула. Требовалось опохмелиться, и водка в моих руках оказалась сильнее его злобы. Глаза стали веселее, он кивнул, и пропустил меня в дом. Пришли на кухню. И там я объяснил ему всю вчерашнюю ситуацию. Кажется, он поверил, что у меня с этой дамой никогда ничего не было.

Провожал он меня, как лучшего друга. Пожимал руку, просил заходить. Но я помнил его угрозы, не забыл его слова: “пристрелить как зайца”, и не стремился к общению с ним.

От недостатка мужской дружбы я не страдал. Слишком долго я пробыл среди одних мужчин.

За очень многие годы я именно здесь в небольшом рабочем посёлке, вдруг, впервые осознал, что женщины половина человечества. Даже большая половина ! И в первые дни все молодые женщины казались мне красивыми. Я готов был влюбиться в каждую. Но очень скоро понял, что мне нельзя увлекаться. Хотя сердце и просило тепла, мне его было ожидать не от кого, даже от них, представительниц прекрасного пола. Умом я понимал, что у неравноправных партнёров не может быть духовной близости, не может быть согласия. А без этого согласия отношения двух могут называться как угодно, только не старым красивым словом любовь. Давно известно, что женщина сможет полюбить только того мужчину, которым будет в состоянии гордиться. Я гордиться она будет тем, у кого есть власть. Какую–бы форму эта власть не принимала. Я же ничего предложить не мог.

В стране назревали большие события, и, наконец, пришёл Хрущёв. Через два года ссылки, в 1955 г., я, наконец, прибыл домой.

Но все и всё изменилось. Мама сильно постарела, я её вне дома не узнал бы. Сестра превратилась в красивую замужнюю даму с маленькой дочерью. Но поразила сдержанность матери. И только на другой день она стала мне улыбаться, она смогла меня от души обнять. И призналась, что подходила ночью ко мне и долго смотрела на спящего. Я ли это? Вначале, когда я вошёл в дверь, она меня не узнала. Я показался ей совсем другим человеком. Она даже подумала, что кто–то убил её сына и воспользовался его идентичностью. И лишь постепенно узнавала и оттаивала. И мы опять все стали друзьями, и я опять смог почувствовать себя дома.

Когда же я прошёлся по старому Томску, познакомился с людьми, оглянулся вокруг, то понял, что многие мои ровесники не очень далеко ушли от меня, другие же достигли таких вершин, о которых мне только приходилось мечтать. «Жизнь – борьба» – говорят одни, «за жизнь надо бороться» – поправляют другие. И я понял, что моя жизнь только начинается. И очень хорошо, что я научился бороться, единственно полезное, что я вынес «оттуда», что мне действительно пригодилось в дальнейшие годы.

А бороться – это значит : падать и подниматься, падать и подниматься. Много раз падать и много раз подниматься. И если ты в конечном счёте остался стоять, то ты победил в этой жизненной борьбе. Теперь выпрямляйся, встань во весь рост !

И я это всё проделал, всё прошёл. И вот когда я выпрямился, твёрдо встал на ноги и гордо оглянулся, то понял, что всю жизнь боролся только с собой, пытался что–то и кого–то догнать, кому–то что–то доказать.

Нет, друзей я не приобрёл в этой, такой незнакомой мне, жизни, все остались там. На поддержание дружбы нужно время, у меня его не было. Да и возраст был уже не тот, когда сердце открывается дружбе.

Забыл ли я угрозу чечен, найти меня в год освобождения из ссылки ? Нет, конечно. Я это помнил всегда. Но так как я значительно раньше вернулся из ссылки домой, то я пока и жил довольно спокойно. Когда же срок моего предполагаемого чеченом выхода из ссылки стал приближаться, я решил не рисковать и переехал в другой город, далёкий от Томска. Так и не знаю, искали ли они меня ?

А вокруг кипела жизнь, она стремительно ушла вперед, она опрокинула все расчёты футуристов, все предсказания прошлого.

А как же я ? Да никак. До меня уже никому и дела нет, через меня перешагнули, как через осенний лист.

И я её уже опять не понимаю, эту жизнь. Цепляюсь за её ветхозаветные нормы, пытаюсь их удержать, но… . Я опять сорвался, я опять у истоков. Пытаюсь подняться с колен, снова выпрямиться. А рядом со мной сидит тринадцатилетний внук, и снисходительно, как первокласснику, преподает мне азы современности. Он зевает, ему скучно, как это я не могу понять самых простых вещей в этом самом компьютере!

Оглавление Предыдущая Следующая