Владимир Воробьёв. Поздний реабилитанс
По приезде в Краснотуранск меня поместили в КПЗ (камеру предварительного заключения), где уже было человека три подследственных. Я пробыл там всего одну ночь. На следующий день под конвоем капитана МГБ и сержанта меня отправили на грузовой машине в Абакан.
Там меня поместили в какой-то тюрьме в камеру с разбитыми стеклами и так наводненную клопами, что я не мог уснуть почти всю ночь. На другой день поездом мы отправились в Красноярск. Помню, что почти все время мы играли с капитаном в шахматы, и хотя я играл неплохо, почти все время проигрывал. Разве мне было до шахмат? Будущее было неопределенным, но я все же считал, что со мною разберутся и отпустят.
Никогда бы не подумал, что в самом центре Красноярска находится тюрьма. Недалеко от крайисполкома, рядом с парком им.Горького в здании МГБ находилась внутренняя тюрьма. Открылись железные двери, меня обыскали, отобрали ремень и шнурки от ботинок, срезали пуговицы и поместили в камеру № 1, стены которой были выкрашены в красный цвет. "Вот, - подумал я, - если будут бить, то даже следов крови не будет видно на этих стенах". Подали обед, щи, мне не хотелось от волнения есть, но все же я подумал, что тут с голоду не помрешь. Мне казалось, что так кормят три раза в день, но оказалось, что утром дают чай, а вечером кашу.
На другой день меня перевели в другую камеру, этажом выше. В камере оказался еще один человек - Яков Иванович Кирдышкин, веселый, добродушный человек, который сразу же принял участие в моем горе, стал обо всем расспрашивать. Сказал, что уже сидел по бытовой статье в лагере, был чем-то вроде культорга. Я жадно впитывал его рассказы. Мне тогда был всего 21 год, жизненного опыта еще не было, а он передо мной открывал тайную жизнь, о которой я никогда даже не подозревал, - быт лагерной жизни. Его при мне несколько раз "вызывали" на допросы. Как после я понял, он был обыкновенный "наседкой", шпионом, специально подсаженным ко мне.
Стали вызывать и меня на допросы, где-то в течение недели, исключительно по ночам. Днем же в камере спать не давали, ходил надзиратель, и если даже сидя на минуту задремлешь, сразу же будил, грозил карцером. Наша камера была крайней и отапливалась только с одной стороны, две другие стены выходили во двор. В других камерах во двор выходила всего одна стена, и там было теплее. А у нас постоянно было очень холодно. Шел ноябрь 1949 года. С первого же допроса мне сказали, что я занимался антисоветской деятельностью, и потребовали, чтобы я все рассказал. Меня это очень удивило, потому, что никогда ни против советской власти, ни против кого-либо из вождей партии я не высказывал враждебности. Тогда меня заставили рассказать все о моей личной жизни: где был, где учился, с кем встречался, с кем и какие разговоры вел? У следователя Степанова уже было на меня досье, из которого я знал, что за мной следили давно. Но конкретных фактов, каких-либо моих враждебных высказываний у них не было. Но в то время у них, по-видимому, действовал закон: "Дайте мне человека, а дело я на него найду". В ход пошли письма моих друзей, которые у меня изъяли при обыске. Прицепились к нашей мечте убежать в тайгу, к "Кедровой даче". Ага, у вас была мечта уйти в партизаны, собирали оружие, создавали организацию!
В то время с майором Степановым работал еще и капитан МГБ, не помню его фамилию. Он был откомандирован в детдом, там он провел допросы и Лашкевича, и воспитанников детдома. Лашкевич к тому времени уже обработал в нужном ему духе детдомовцев, сказал, что я был шпионом, что хотел убивать коммунистов, поджигать посевы, травить колхозный скот, что у меня при обыске нашли американские доллары, и т.д. Какие только слухи не ходили по селу! Ребята, по-видимому, поверили ему и давали показания по подсказке. Лашкевич запугал их тем, что дисциплинарная дружина создавалась якобы как антисоветская организация. Все члены дружины дали против меня показания, и этим для них все кончилось. Мите же Медведеву Лашкевич не простил того, что он часто выступал на собраниях, линейках и в быту. Митю арестовали тоже.
После недели ночных допросов я заявил следователю, что он почему-то применяет ко мне фашистские методы, хочет заморить меня этими допросами и лишением сна. Не знаю почему, но после этого он перестал вызывать меня по ночам. Кирдышкин меня все время убеждал рассказать обо всем, говорил, что если я все честно расскажу, то меня отпустят. Но я не знал, о чем надо рассказывать, я за собой никакой вины не чувствовал. По-видимому, решив, что я ничего больше не расскажу, Кирдышкина от меня убрали, и я остался один. Наверное, решили воздействовать на меня одиночеством.
Следователь-капитан ездил и допрашивал людей, знавших меня. Директор МТС села Свиньино показал, что мой друг Тимофей Ощепков грозил его убить, когда он за невыход на ремонт комбайна подал на него в суд, и Тимофея приговорили к принудительным работам. Ощепкова тоже арестовали. В письмах, писанных мне Иваном Красновым, тоже нашли "криминал", например: он писал мне слова Пушкина - "Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья..." Следователь сказал: "Ага! "на обломках самовластья напишут наши имена...", значит, у нас самовластье?" У Ивана произвели обыск, и нашли дневник, в котором он откровенно высказывал свои критические замечания об окружающем. Под конец уже взяли и Митю Медведева. Он, видимо, думал, что его проведут как свидетеля и подтвердил все то, что на меня наговорил Лашкевич. Арестовали также и подружку Ощепкова по Черногорску, не помню по какому поводу.
Около месяца меня держали в камере одного. Было очень холодно, голодно, жизнь без движения, и я решил со всем этим бороться. В первую очередь бросил курить и потом, в лагере, долго еще не курил. Каждый день я оставлял от пайки по кусочку, и так постепенно у меня постоянно лежало в тумбочке три пайки. Психологически это было рассчитано верно. Я чувствовал, что у меня есть хлеб, что я могу его съесть в любое время, и чувство голода притуплялось. Несколько раз в день я обливался холодной водой и так к этому привык, что вода казалась теплой, и я специально ставил ее на окно, чтобы была ледяной. В конце концов, мне было не холодно даже без пальто. Целыми днями я ходил по камере, семь шагов туда, семь обратно, и нахаживал не менее 10 км. Постоянно занимался физкультурой, так что однажды надзиратель спросил, куда это я готовлюсь: на олимпиаду или в побег?
Раз в неделю приносили книги из тюремной библиотеки. Я старался брать побольше, но много не давали. Однажды взял томик Пушкина и выучил наизусть все стихотворения. Сам сочинил несколько стихов. От голода и недосыпания развивались музыкальные галлюцинации. Играл целый оркестр, и я мысленно сочинял целые симфонии.
Возникали разные абстрактные идеи. Однажды мне показалось, что я постиг основы физики. Мне привиделся кубик пространства, из которого вынут шар такой величины, чтобы по объему он был равен оставшемуся в кубе пространству. Получилось, что этот шарик - электрон, а кубик с пустой сферой внутри - это позитрон. Тогда ассоциация этой пары могла быть двух родов. Если шарик электрона занимал пустое пространство кубика, то получался нейтрон. Но для этого соединения нужна была малая скорость при столкновении. При большой скорости шарик раскалывался на две полусферы, кубик тоже на две половинки, при этом получалось соединение внутренних сторон шарика с наружными сторонами кубика, и эти получившиеся частицы разлетались в перпендикулярном направлении по отношению и направлению их столкновения. Это были два фотона света. Меня заинтересовало, каков будет диаметр этого шарика; будет он больше стороны кубика или меньше, или же равен ей? Надо было по формуле решить задачу, но у меня не было ни ручки, ни карандаша. Тогда я стал зажигать спички и оставшейся обугленной частью их писать на листках папиросной бумаги, которую нам выдавали для курева. Так я нашел, что диаметр шара меньше стороны куба.
Кроме того, меня поразила одна аналогия в областях музыки, геометрии и химии. Минорный аккорд складывается из нот, расположенных в порядке их длин, как 3-4-5, а мажорный аккорд - как 5-4-3; если геометрически их замкуть, то получается два симметричных египетских треугольника. Из биохимии я узнал, что в живых существах есть изомерные молекулы. И вот мне представилось, что музыка как-то действует бодряще в случае мажорных аккордов, т.к. возникает химическая реакция с добавочной энергией, а в случае минорного аккорда энергия от организма как бы отнимается.
Так что одиночное заключение было благотворным с творческой точки зрения.
В это время проходили допросы, очные ставки. В начале нам была непонятна логика следователя, когда он любые факты нашей жизни, переписки истолковывал, притягивая их за уши, в антисоветском смысле. Но потом нам многое стало понятно. Однажды, кажется уже в конце следствия, при предъявлении обвинения, присутствовала женщина-прокурор. И она откровенно сказала, что, по сути, серьезного дела-то нет, но наше советское следствие не ошибается и, кроме того, нас нельзя выпустить на свободу потому, дескать, что мы можем забраться в такую секретную организацию, что нас будет трудно изловить, или станем агентами иностранной разведки. Тут нам стало понятно, что нам грозит заключение.
В процессе следствия выясняли все наши "связи". Почти всех наших товарищей органы безопасности допрашивали, но так как ни писем, ни дополнительных сведений больше не было, никого не арестовывали. Дело коснулось даже профессора Вологдина. Однажды, где-то к концу следствия, меня вызвали на допрос и предъявили мне показания "арестованного профессора Вологдина", между прочим, отпечатанные на хорошей бумаге, где он, якобы, сознается в своей антисоветской деятельности. Меня это возмутило. Я сказал, что питаю по отношению к профессору Вологдину чувство глубокой признательности, ведь он помогал мне постоянно через партийные органы в моей учебе и вообще в жизни, хотя я виделся с ним только один раз, во время работы в геологической партии. На другой день меня вызвали на допрос, но вместо одного надзирателя повели двое, спустились вниз, перешли внутренний двор и поднялись наверх по винтовой лестнице. Я узнал, меня привели к начальнику МГБ Красноярского края, кажется, генералу. Тут со мной была двухчасовая беседа относительно профессора Вологдина. Я рассказал. как с ним познакомился, сказал, что его участие ко мне связано с тем, что он считал меня одаренным парнем и помогал мне учиться материально, я сам не мог продолжать учение, что никакого антисоветского задания я от него не получал, если они обвиняют его в антисоветской деятельности, то ко мне это не имеет никакого отношения. Через год я узнал, кажется, по радио, что он продолжает работать, - его имя упоминалось среди участников какой-то конференции в Москве. Так что "показания" его были скорее всего "липой".
В феврале нас судили через выездной суд Новосибирского военного трибунала. Во время суда выступал адвокат, нанятый отцом Краснова, но его "защита" выразилась в голословных обвинениях. Он так этим увлекся, что прокурор заявила, что его пригласили для защиты Краснова, а не для обвинения Воробьёва, что обвинение - это дело прокурора. С нападками против меня выступил Митя Медведев, обозвал меня "фашистской сволочью", сказал, что я увлек его на преступный путь, что он раскаивается, видимо, думал этим как-то выгородить себя. Несмотря на "патриотическую" речь, Медведева тоже осудили по статье 58-8, 10, 11 к 25 годам ИТК. По этим же пунктам и на тот же срок осудили и нас с Ощепковым. Краснова и Печенкину приговорили к 10 годам по ст.58-10, 11.
После суда нас, парней, собрали в одной камере и на следующий день отправили в общую тюрьму. В этой тюрьме в одной камере мы пробыли почти до, мая. Пребывание там ничем особенным не отличалось. Светлым днем для нас была передача продуктов от отца Краснова. В камере была одна 58-я статья, поэтому продукты мы съедали сами.
Там я познакомился с Влащиком Петром, который служил у немцев переводчиком. Я изучал немецкий в школе и прошел у него практику разговорного немецкого. Было с ним в камере еще несколько человек, которые направлялись в секретные конструкторские бюро как ученые. Один из них, немец, владевший русским языком, при разговоре с нами, в общих чертах обрисовал устройство атомной бомбы, рассказал о "критической массе". Был там один еврей-профессор, Певзнер, не помню какой специальности, который все время возмущался, почему его, еврея, держат вместе с немецкими полицаями, уничтожавшими его народ.
Вначале от нас забрали Ваню Краснова, как я узнал потом, он попал в Карагандинский лагерь; потом убыл Тима Ощепков. Мы с Митей пробыли до мая, потом нас этапировали в пересыльный лагерь станции Злобино на правом берегу Енисея.
Предыдущая глава Оглавление Следующая глава