Владимир Воробьёв. Поздний реабилитанс
Сначала я даже не знал, куда меня везут, думал, просто в другой лагерь. Но понял, что ошибся, когда попал в камеру тюрьмы. Нас, как потом оказалось, взяли семь человек, в том числе моего друга Влащика. Он неудачно пытался завербовать одного украинца, а тот его выдал. До очной ставки с Шуваловым мы ни в чем не сознавались, но он намекнул, что получить новый срок - в наших интересах, и мы сознались, что готовились к побегу. В то время это был пункт 14 статьи 58 - саботаж, и нам грозила только добавка к сроку, вернее, начало срока исчислялось со дня нового суда. Однако дело обернулось иначе. Шувалов, видимо, чтобы придать весу "организации", стал говорить, что он является членом некоей РКДПР (Рабоче-крестьянской демократической партии России), стал развивать "программу" этой партии и нам, в конечном счете, предъявили обвинение в членстве в ней, будто мы готовили заговор с целью поднять восстание в лагерях. В общем, нас обвинили по статье 58-1а, II в "гражданской измене Родине". Следствие было закончено где-то за три месяца, но потом мы ожидали суда еще девять месяцев, до 15 июля 1952 года, пробыв под следствием почти год. Много за это время сменилось моих сокамерников, много было интересных встреч и разговоров.
Когда я прибыл в камеру, там уже было четверо: еврей Бергман, главный геолог министерства "Востокуголь" Парижер (вернее, не министерства, а какого-то комитета или отдела), тоже еврей, украинец Борис Резник и Сухоруков, русский, личность весьма одиозная. В камере его не любили и считали "стукачом" (агентом МГБ). Справедливо это было или нет, трудно сказать, может быть, его считали таковым из-за его слишком подчеркнуто коммунистических до юродства взглядов.
Бергман когда-то, до 39-го года, до присоединения западной Белоруссии и Украины, жил в Польше. Владел кондитерской, имел средний достаток. После присоединения оказался во Львове, занялся подпольной коммерцией, спекулировал, однако во время одной облавы попался и был выслан из Львова в Ялуторовск, на Урал. Там работал заготовителем, за хранение Библии и, видимо, за какие-то разговоры был арестован по десятому пункту.
Парижер называл себя украинцем и говорил, что его фамилия Парижерко, заявлял, что у него больное сердце, и просил нас курить в окно. С куревом было очень трудно, по крайней мере, если иногда удавалось выпросить немного махорки у более доброго, чем другие, надзирателя. Парижер иногда ходил к врачу и приносил от него штуки четыре сигареты. Однажды, когда он пошел к врачу, Борис Резник полез к нему в рюкзак и обнаружил у него 40 пачек сигарет. Утаивание таких вещей по камерной этике считалось преступлением, и Борис изъял эти пачки в свою пользу. Когда Парижер пришел, ему оставалось только молча наблюдать, как Борис курил его сигареты. Борис Резник был украинским националистом, еще в детстве попал в Германию, воспитывался в нацистском духе, говорил, что был в охране Кальтенбруннера, во что очень мало верилось. Скорее, был в украинской дивизии "Галиция". Сидел тогда в центральной тюрьме за побег. Они перебили трех охранников, забрали оружие и ушли, но их все-таки поймали. Позже его судили и приговорили к расстрелу. Однако позднее я встречал его живым и здоровым на пересылке. К тому времени он на практике уже освоил специальность лагерного хирурга, писал очень много хороших стихов. В камере мы с ним тоже сочинили по нескольку стихотворений. Его стихи я уже не помню. Свои два запомнились. Одно из них называлось "Рабам всех времен".
Я перед этим читал жизнеописание одного голландского морехода, который побывал в России и говорил, что русские по натуре своей - рабы. Меня это возмутило, и я сочинил стихи, где и высказал свое замечание, что я раб не по натуре, а по нужде. Второе стихотворение называлось "Заключенные Севера". Мы его пели на мотив "Раскинулось море широко".
Потом Парижера судили, Бергмана тоже, Сухорукова убрали из камеры еще раньше. На их место вначале прибыл Ружановский, немного позднее Борис Федосеев. Первого, Юрия Николаевича, мы звали "Юр Лайч", второго, - Бориса Константиновича - "Рис Тинч". Вместе мы пробыли довольно долго. Особенно значительное влияние оказал на меня Юрий Николаевич. Он окончил два института, или два факультета по мореходному делу, до войны был адъютантом командующего военно-морской базой в Севастополе. Называл себя поляком, очень хорошо говорил по-польски, они с Бергманом вели разговоры на этом языке. Очень образованный, начитанный, хорошо воспитанный, он задавал светский тон у нас в камере. Хороший рассказчик, он нам очень часто пересказывал романы и даже сочинял сам. Я был воспитан в материалистическом духе, рассказывал об учении Павлова, и он впервые заставил меня задуматься, сказав: "Все рефлексы, рефлексы, а где же душа, совесть, дух?" Он работал в норильском ОКБ и тут же в камере изобретал улучшенный паровой котел с большим, чем обычно, КПД. Основная изюминка заключалась в том, что в камеру сгорания вдувался пар, повышался коэффициент теплопередачи и из-за этого повышался КПД. Мы с ним зачастую обсуждали вопросы атомной физики, даже решали на эту тему кое-какие математические задачи,
Я в то время занимался расчетами зависимости высоты тона от длины струны при нажиме пальцами на грифе струнных инструментов. За это меня прозвали "профессор струнной математики". Из хлеба мы вылепили фигурки и играли в шахматы. Тогда я играл неплохо, но более всего увлекался игрой в "уголки": это 9 или 12 пешек, расположенных квадратом, надо было перевести в другой угол по диагонали. Противник должен был одновременно сделать то же. Тут уж мне равных не было, за что мне дали прозвище "не Капабланка, но Капо - без-бланки". Времени было много, чем только ни занимались! Ружановский из кости, пользуясь только обыкновенным осколком стекла, вырезал рыболовный крючок, я вырезал из кости иголку, которой мы зачастую пользовались. Научились осколком стекла бриться. В общем, старались имитировать первобытный образ жизни.
Конечно, каждый рассказывал о своей прошлой жизни. Будучи молодым, я жадно впитывал их опыт жизни. Ружановский при отступлении из Крыма, во время войны, попал в плен и сидел в каком-то лагере на Украине, где был и сын Сталина. В каком-то лагере видел, как издевались над генералом Карбышевым. Оттуда завербовался во власовскую армию и был одно время адъютантом самого генерала Власова. Когда вышел приказ одеть войска Власова в немецкую одежду, он отказался это сделать. Позже был каким-то преподавателем в офицерской школе под Берлином. При наступлении советских войск был послан на Восточный фронт снимать власовские войска и перевозить их на Западный фронт, чтобы сдавать их не Советам, а войскам союзников. Оттуда он бежал и вступил в польские партизаны. После войны, как специалист, работал начальником судоверфи в Гданьске. Позднее он был арестован, видимо, за службу у Власова.
Борис Федосеев попал к нам в камеру позже. Борис
Константинович был из белоэмигрантов из Харбина.
Работал на радиостанции, прошел школу
разведчиков у японцев. Рассказывал много о
белоэмигрантской жизни в Маньчжурии, как обучали
разведделу. Дослужился он до чина майора, и после
войны его арестовали при занятии Маньчжурии
нашими войсками. С Ружановским они были из одного
лагеря, имели общих знакомых и постоянно
разговаривали друг с другом.
Потом и их судили, убрали из камеры, и я оказался один. Потом посадили ко мне Григорьева - врача. От нечего делать он учил меня диагностике болезней, рассказывал о своей практике. Был большим любителем музыки, и я выучил у него несколько арий из различных опер.
15 июля 1952 года нас судили военным трибуналом, оставили у каждого свои старые сроки, только исчислялся этот срок со дня второго суде. На суде мы договорились, чтобы обжаловать это решение рано или поздно и отвечать только за то, что были членами придуманной Шуваловым партии.
После суда вас раскидала в разные стороны. По 15 сентября 1952 года я находился в БУРе (бараке усиленного режима) 5-го лаготделения г.Норильска. Там я встретил своего сокамерника Бергмана. Мы вспоминали о днях, проведенных в тюрьме. Впервые я там познакомился с наручниками, в, которых нас водили на прогулку. На работу не водили.
Помню, как в другой камере один из верующих объявил голодовку, выдержал 35 суток. В последние две недели, правда, его кормили искусственно. Потом ему сказали, что устроят на ту работу, какую он хотел, но нарушили обещание, он бросился на колючую проволоку и был застрелен часовыми с вышки.
Один молодой человек, имя и фамилию его уже не помню, очень много рассказывал о подготовке забастовки, которая потом и случилась после смерти Сталина. Бастовали долго, пока в зоны не завели войска, стреляли во всех, кто попадался, только на одном, кажется, третьем лагпункте, застрелили более 600 человек. Об этом много позднее на пересылке мне рассказывал один заключенный, работавший поваром. Это был редкий рассказчик, умел рассказывать о трагическом с таким юмором, что мы, все слушавшие, смеялись, хотя тема его рассказов была очень печальной.
12 сентября 1952 года меня отправили в Дудинку, посадили с целой группой заключенных в последний трюм, и мы неделю добирались до Красноярска против течения Енисея. Опять я попал в пересылку, на которой был направлен на Север.
Предыдущая глава Оглавление Следующая глава