Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Скудное питание, тяжелый труд и подневольная унизительная обстановка вызывали во мне возмущение. Первое открытое проявление этого чувства мне дорого обошлось, но я все таки кое-чего дробился и это меня поощряло на дальнейшие действия.
Был в лагере среди надзирателей за работой свирепый унтер, садист и антисемит. Он терзал и мучил своих рабочих-евреев, а они были им настолько застращены, что боялись оказать малейшее сопротивление. Я же работал в соседней бригаде, и наш надзиратель был сносный. Но постоянное наблюдение, как тот унтер истязает своих людей, не давали мне покоя, и я мечтал, как бы это выразить ему свое возмущение и приободрить забитых им членов его бригады.
Подвернулся случай. В распоряжение унтера поступило для разгрузки много вагонов с тавровыми балками. Чтобы управиться с разгрузкой, он погнал и нас, членов арматурной бригады, хотя нам по предписанию врача полагалась только легкая работа. Я запротестовал, но он нас все равно погнал и мы стали разгружать балки вместе с его бригадой. Подносили и бросали в кучу, следя, чтобы они плотно укладывались друг на дружке. Придраться было не к чему, но унтеру не терпелось, чтобы помучить нас и поиздеваться, так он без всякой нужды стал требовать, чтобы мы еще несколько раз поворачивали каждую балку. Это было крайне трудно, потому что они плотно прилегали друг к другу и подобраться под них нельзя было. Когда он отдал команду перевернуть очередную балку, я тоже тихо скомандовал навалиться скопом, но не двинуть с места. Унтер заметил мою команду, схватил дубину и набросился на меня. Я закричал ему, что он не имеет права драться, а члены его постоянной бригады стали умолять меня не сопротивляться, иначе он меня убьет. Не обращая на них внимание, я продолжал громко протестовать, а когда стало невмоготу от побоев, я подбросил в воздух свои деревянные башмаки и убежал от него. Улегся на нары с жалобой, что унтер повредил мне кость. Дело дошло до начальства лагеря, вся бригада дала показания в мою пользу и не вышла на работу. Кончилось тем, что унтера отправили на фронт. И побои и увечья в лагере прекратились.
В другой раз нашей бригаде было приказано выйти на работу в субботу. Это было явным нарушением заведенных правил и насмешкой над нашими религиозными привычками. Я заявил, что мы не пойдем и обратился к бригаде за поддержкой. Никто не явился на работу в ту субботу, а на следующий день меня вывели из строя и послали за лагерной полицией, чтобы меня арестовали. Я, конечно, приказ не выполнил, повернулся туда-сюда и шмыгнул за ворота с очередной колонной, выходящей на работу. На следующее утро я все равно вынужден был вернуться. Больше одного дня скрываться не удавалось. Полевая жандармерия выворачивала селение наизнанку и всегда обнаруживала беглеца.
Когда я явился, меня со всей бригадой усадили на машину и отправили на лесоразработки. Здесь нас поставили на погрузку срубленного леса на крестьянские телеги. Мы запротестовали против несправедливого наказания и против перевода на тяжелые работы, вопреки предписанию врача, но в глухом лесу нас никто не слушал. Тогда я придумал применить итальянскую забастовку. Тогда я не знал это название, а просто предложил товарищам показывать вид, что они прилагают много усилий, но не двигать бревна с места. Подойдет телега, мы наваливаемся, кряхтим, возимся, а бревно ни с места, пока не подойдет немецкий надсмотрщик и не уложит его сам.
Начальство лесоучастка решило взять нас измором. Перестали нас кормить, пока не начнем работать. Мы рассыпались по картофельному полю, где все было выкопано, но и для нас кое-что было оставлено. Так мы продержались 15 дней, пока у лесного начальства не лопнуло терпение и однажды ночью они погнали нас обратно.
Наутро, когда мы явились в лагерь, тут уж все было известно о нашей забастовке в лесу. Решили спасти бригаду от моего влияния. Меня тут же посадили в лагерную тюрьму. Тюрьмой служил бывший дровяной сарай, без всяких предметов обихода. Спать на земле, оправляться в угол на полу. А уж началась зима, угол замерзал, зуб на зуб не попадал. Долго мне пришлось мерзнуть в этой дыре, пока наконец прислали приговор: отправить меня в штрафной батальон. Это была наша лесная командировка, в 50 километрах от нашего лагеря, в дремучем лесу, вдали от всякого населенного пункта. Здесь начиналось Беловежская пуща и сюда ссылали всяких штрафников и непокорных.
Неизвестно, кто построил эту лесную стоянку, но строили ее с расчетом на трехклассовое общество. Для солдат из охраны было построено очень теплое помещение. Конюшня была похуже, но также хорошо утеплена. И только для нас, лагерников, были предоставлены не дома, а холодильники. Дома наши были сложены из неотесанных бревен. В щелях свободно проходила рука, а снегу задувало так много, что мы неоднократно просыпались, а наши одеяла покрыты толстым слоем снега. Вечерами мы все теснились к печке, чтобы согреться, картошку сварить и помечтать вслух: “Когда же война кончится и мы освободимся из этой каторги?”. Мы считали свое положение безысходным и не видели ему конца.
Но для меня лично конец наступил скоро. Ноги, недавно искалеченные первым фельдфебелем, дали о себе знать, открылись язвы, и я не в силах был продолжать тяжелые работы в лесу. Еще до конца зимы меня отправили обратно в лагерь.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава