Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Прошло несколько дней, жена уехала, волнение улеглось, а сознание безысходности тяжелым камнем давило мое сердце. Я отказался от пищи и потребовал бумагу. На сей раз бумагу дали без всяких задержек и даже отвели в отдельную комнату, чтобы я мог писать без помех. Такая милость постигла меня по указанию местного начальника 3-го отдела. Он проявлял ко мне, в ряде случаев, более-менее человеческое отношение, вопреки воле моего следователя, который не терпел меня за мои дерзкие заявления о нем прокурору, которые шли через его руки и содержали немало нелестных эпитетов о нем самом. Между начальником и следователем была и раньше неприязнь, а с моим появлением она усилилась в связи с разным подходом ко мне. И дело не только в этой неприязни. От этого человека веяло сочувствием к жертвам произвола и какое-то чувство своей неправоты.
Правда, вскоре этого милостивого начальника за “поблажки” сделанные мне, сняли с работы. Но это случилось потом, а пока, благодаря его милостям, вернее человеческой отзывчивости, я сидел в особом кабинете и изливал на бумаге горечь своей души. Я писал заявление Ежову и Вышинскому, что объявляю смертельную голодовку. Я исписал 6 листов большого формата. Начал с краткой биографической справки, рассказал как и почему оказался в Сов.Союзе потом перешел к аресту и нарисовал картину пыток, которым подвергался я и многие другие, картину лжи и фальсификаций, которыми окутывало нас следствие, а в заключение написал, что недалек тот день, когда партия и народ осудят Ежова и Вышинского за их произвол и злодеяния, как подлинных врагов народа.
Как только я закончил писать, нач. 3-го отдела принялся читать написанное мною, и вскоре вызвал меня и целую ночь уговаривал меня не голодать, уговаривал по человечески, доказывая бесплодность этой затеи. Потом, когда он убедился, что его уговоры ни к чему не приведут, он перешел к обсуждению других сторон заявления. Я без стеснения рассказал ему, что я думаю о всех этих насилиях над невинными людьми Я почувствовал, что у моего собеседника что-то дрогнуло и он потерял твердость в защите произвола органов. Он поспешно оборвал разговор и отослал меня в камеру, пообещав создать мне хорошие условия для голодовки. И он сдержал свое обещание. Меня перевели в одиночку, чтобы избавить меня от страданий, при виде чужой трапезы. Также он мне прислал книг, о чем я его просил Я их прочел и перечитывал по несколько раз. Он также разрешил мне двухчасовую прогулку, вместо положенных 15 минут. На этих прогулках я проводил время наедине с часовым и рассказал ему, что есть более интересные и полезные занятия для молодых людей, чем охранять ни в чем неповинных и безопасных стариков. Я вел эти разговоры без всякого злого умысла, а как всегда призывал молодых людей к ратным подвигам, к героическим профессиям. Но в этом бессовестном учреждении разучились понимать слова, в их обычном смысле, а всегда усматривали какой-нибудь скрытый смысл, или злой умысел. Поступил донос на меня. Мой покровитель вызвал меня и начал отечески журить: “Ведь я могут предать Вас военному суду за разложение войск НКВД. Одну судимость Вы уже имеете, другая над Вами висит а на третью Вы сами напрашиваетесь. Я Вас пощажу, но ведь может кто-нибудь другой услышать Ваши разговоры и тогда пеняйте на себя”.
Я поблагодарил его и вышел.
Голодать было трудно первую пару дней, а потом притерпелось. На третий день голодовки меня вызвали к прокурору, он спросил, почему объявил голодовку, а когда я стал объяснять, он отказался слушать и потребовал, чтобы я сначала поел. Я отказался кушать, пока не будут выполнены мои требования. Прокурор вернул меня в камеру, не выслушав меня и больше не вызывал. Все заняли такую позицию: “голодай сколько хочешь и даже подыхай, нам до этого дела нет”. Никакие наши протесты никого из наших тюремщиков не огорчали, наоборот даже забавляли. Это породило во мне разочарование в действенности голодовки. Между тем голодовка уже перевалила за восьмой день, я ослаб. И чем слабее я становился, тем больше вырастала у меня привязанность к жизни. Убедившись окончательно, что мои заявления и протесты оставлены без всякого внимание, я понял, что наши тюремщики возвели беспощадность в главный смысл своей деятельности, а справедливость и гуманизм они предали забвению. И смешно бороться с этими людьми голодовкой. И я прекратил голодовку.
И тут я опять почувствовал заботу того же начальника 3-го отдела. Он позвонил в столовую и потребовал обеспечить меня больничным питанием. Проследив через пару дней и узнав, что меня уж перевели на общий стол, он вызвал к себе в кабинет зав.столовой и обязал его лично приносить мне в изолятор 3 раза в день такие блюда, какие закажу. Я конечно не воспользовался этой привилегией, и все равно стал понемногу набирать сил и приходить в себя.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава