Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Посадили меня в изолятор 21 марта 1938 года. Это было зимой. Теперь надвигалась вторая зима, а я все еще в изоляторе, нет никакой ясности, никакого просвета. Опять стало душить отчаяние, и я решил проводить частичную голодовку, без объявления, просто чтобы заморить себя. Я отказался от супов и перешел на 300 гр. хлеба в день. На 17 день я совершенно ослаб и чувствовал что конец мой приближается. И опять, как всегда, в самый критический момент, жена приехала. Пришли и сообщили, что мне передали зимнюю одежду. Значит, жена приехала. Я не смог с нар подняться, пришел начальник, и я попросил разрешить пятиминутное свидание, ведь умру и не увидимся, но он не внял моей просьбе.
Как бичом он хлестнул мне по лицу своим отказом, во мне закипела злоба и ненависть к нашим тюремщикам и мелькнула мысль: “Не умирать молча надо а выжить, для разоблачения, для протеста. И еще чтобы увидеть жену и отблагодарить ее за благородство и за ее удивительную заботу и преданность”.
Так вот, это посещение опять вернуло меня к жизни. Видимо инстинкт самосохранения настолько изощрен, что он каждый раз подыскивает какой-нибудь повод, чтобы снова зацепиться за жизнь. Я опять “зацепился” и стал подыскивать новых путей освобождения.
В нашей камере сидел бывший анархист. Он рассказывал, что “в царское время он просидел 4 года в Орловском Централе. Теперь он работал кладовщиком в лагере и попал под следствие за какую-то неточность при снятии остатков в его кладовой. Суд безусловно разберется и оправдает его”. Он так убедительно все рассказывал, что все ему верили и были уверены, что из зала суда он будет освобожден и пойдет домой. Многие решили воспользоваться этим случаем и отослать с ним домой весточку и все надавали ему письма.
Вот тут и возник у меня новый план освобождения. В Москве проживал известный академик-философ, Деборин. Он был родом из Вильно, мой земляк. Когда я уезжал из Вильно, чтобы пробраться через границу, один известный общественный деятель, Литвак, мой консультант по политическому самообразованию, дал мне рекомендательное письмо к этому академику. Получив это письмо, он тоже оказал мне помощь в самообразовании и знал меня в течении пары лет. Вот я и решил обратиться к нему, чтобы он зашел к Ежову, поручился бы за меня и похлопотал бы, чтобы меня освободили. Но поскольку, последний раз я встретился с академиком 10 лет тому назад то следовало напомнить ему обо мне. Это должна была сделать моя жена, поехав к нему в Москву. Но жена тоже не была в курсе подробностей моего знакомства с академиком, пришлось обо все этом рассказать ей в подробном письме. Это письмо анархист брался доставить ей, как только он вернется домой. Он обещал вызвать ее телеграммой, вручить ей письмо и на словах рассказать об остальном. На словах он должен был передать то, что я опасался доверить даже этому конспиративному письму. В письме я указал жене, чтобы она академику напомнила о рекомендательном письме, которое я привез ему в 1926 году. А откуда и от кого привез я в письме не указал, потому что в тогдашней обстановке, это бросило бы тень на политическую репутацию академика, могло послужить причиной его ареста. Об этом я рассказал анархисту на словах, а он должен был устно передать это жене. Письмо я написал чернильным карандашом на носовом платке и вшил в рукав его зимнего пиджака. В условиях камеры, где было 30 арестантов и каждое твое движение было на виду у всех, это было не так просто сделать, чтобы никто, кроме нас двоих, об этом не знал.
Наконец настал день, когда анархист ушел на суд. Мы все с ним тепло попрощались и стали ждать действие наших писем. Я уже прикидывал сколько дней потребуется жене на поездку в Москву и академику на посещение Ежова. Наконец прошел предполагаемый срок освобождения, а никаких вестей не поступало, я уже начал волноваться.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава