Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Жуткое зрелище, скопище стариков, хромых и слепых, обреченных на смерть в лагере. Воров и бандитов при хронической болезни и потери трудоспособности часто актировали и отпускали на волю. Политические же не подлежали ни актировке ни отпуску. Лазареты были забиты больными, которые не поднимались с койки по 3-4 года. На формулярах были надписи: “В условиях лагеря неизлечим”. Их задерживали до тех пор, пока они не передохнут. Но попасть в лазарет считалось счастьем, здесь было питание получше и уход. А те которые хоть немного передвигались, жили в отдельных бараках грязно и скученно. Им не выдавали ни одежды, ни постелей. Пайку хлеба самую маленькую и варево самое худшее. Одним словом, здесь по настоящему чувствовалось, какой “почет у нас старикам”.
В бараке стоял постоянный гомон и брань. То спорили за место на печке, где бы чай сварить. То принес один картофельные очистки, собранные на помойке и стал их перебирать на нарах. Сосед ругается, он в претензии за грязь, а может и завидует, что не он нашел. Второй принес кишки от зарезанного барана и так с содержимым погрузил в котелок и поставил варить, распространяя вонь на весь барак. Просто люди были доведены до последней грани голода и они были не в полном разуме. Рядом со мной лежал профессор истории Гордон. Он 40 лет преподавал в Московском университете. В головах у него и сейчас хранились исторические книги на английском, французском и немецком. Он иногда в них заглядывал. Этот ученый был доведен до такого состояния, что воровал у своих соседей пайки хлеба, за что его избивали смертным боем. Я внутренне плакал при этом зрелище. Этот честный ученый, обучивший за свою жизнь не одну сотню историков, был доведен до такой жалкой жизни за то, что имел свой взгляд на историю, не согласованный с официальным взглядом. Он не только воровал пайки, он ходил в ЧеКа давать “сведения” и выходил оттуда с ломтем хлеба в награду. Для меня было ясно, что он невменяем, но никто этому не верил, а ЧеКа этим пользовалось. Поверили мне только тогда, когда он однажды в сильный мороз, влекомый голодом, поплелся по улице босиком до кухни. Его принесли назад с отмороженными ногами и он уже больше не поднялся. Когда он умер, его пожалели.
Я голодал тихо, бесшумно никого не тревожа, только обстановка в бараке меня страшно угнетала.
Однажды ко мне обратился знакомый бухгалтер. Увидев до чего я дошел, он пообещался похлопотать за меня, чтобы меня приняли портным. Я возразил, что никогда иглу в руках не держал. Короче говоря, через пару дней меня приняли на починку одежды. Но поскольку я и чинил плохо, то меня пристроили на приемку одежды. Работяги приходят с работы, снимают с себя свое рваное тряпье и бросают в кучу, а дневальный относит в портновскую. А я все это принимал и возвращал по счету. Уже на второй день на меня напала такая вшивость от этого тряпья, что я не смог от нее избавиться. Я бегал каждый день в вошебойку, но и это не помогало. Одних вшей убьют, другие наползут. Эта вшивость до того меня угнетала, что я совсем отчаялся.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава