Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Мы приехали на Урал в феврале 1942 года. Урал нас встретил жестокими морозами и голодом. Всех портных и сапожников выгнали на земляные работы, никакого шитья пока не нужно было. Я от выхода на работу отказался, хотя нарядчик сулил мне всякие угрозы, но пока не трогал. Всех остальных выгоняли без пощады. Кто оставался лежать на нарах после подъема, тех били смертным боем. Чтобы согнать оставшихся со второго этажа нар, колонное начальство (те же арестанты) вооружаются каждый длинными досками и на ходу бьют по нарам доской, калеча каждого отказчика. Чтобы спастись от этих досок, они соскакивают вниз. Здесь их встречают новыми побоями, чтобы не повадно было от развода отстать.
Я чувствовал, что скоро наступит день когда и меня не пощадят, а я умру не от побоев, а от унижения, но и на работе смерть верная, весь день на холоде, в жидком платье и с голодным брюхом и еще незакрывшимися язвами на ногах. Люди возвращались с работы на 3-5 день с изменившимися лицами, изможденными и замученными, чувствовалось как смерть ходит среди них. Как же быть? Задумался я. Неужели пришла гибель?
И когда я так сидел в большом горе, мимо меня прошла девушка, знакомая девушка Софья Мееровна. Первый раз я ее встретил на Волге, я тогда работал в санчасти, а она приехала с машиной скорой помощи за больным. Она была молоденькой фельдшерицей, недавно сошедшей со школьной скамьи, ее направили на работу в лагерь. Она не блестела красотой, а добротой. Ее глаза излучали доброту и проникали в душу. Наша первая встреча прошла вскользь. Я только успел спросить кто она и откуда, и выразил ей искреннее сожаление, что она попала в лагерь на работу. Ее больного занесли в машину и ей пора было ехать. Так она промелькнула мимо меня на миг, но образ ее запечатлелся мне в душу надолго. А теперь она предстала передо мной наяву. Если б я верил в потусторонний мир, я бы безусловно подумал, что бог узнал мою безысходную печаль и прислал мне ангела-хранителя для утешения. Она мне рассказала, что ее эвакуировали с Волги, вместе с нами, а теперь ее прислали на наш участок, начать организацию санчасти. Я ей, в свою очередь, рассказал о своем положении и она пригласила меня помочь ей в организации будущей санчасти. Тем самым я освободился от преследований подрядчика и от угрозы общих работ.
Софья Мееровна предложила мне организовать регистратуру, а сама начала прием больных, до прихода новых врачей. Вскоре явились и врачи и таким образом я закрепился на работе в регистратуре.
С ужасом я до сих пор вспоминаю эту регистратуру, это была настоящая каторга для меня и регистрацией быстро надвигающейся смерти для многих моих знакомых. Все люди на участке были до того истощены и ослаблены предыдущими месяцами войны и голода, что никто из них не был пригоден для тяжелых земляных работ. Прежде чем посылать их на работу, надо было предоставить им длительный отдых, чтобы они хоть частично восстановили свое здоровье. А их гнали на работу беспощадно. Многие чувствовали, что им больше не вернуться с работы, что назад их уже понесут. Такие картины наблюдались ежедневно десятками. И вот они цеплялись за санчасть, как за якорь спасения. Прием у нас длился до трех часов ночи, а в четыре утра мы снова начинали принимать. Работяги приходили сразу с работы и являлись в санчасть. Здесь они усаживались в длинном, темном и холодном коридоре на земляном полу и просиживали всю ночь. Если им не удавалось попасть на вечерний (ночной) прием, то они старались попасть на утренний. И никакими силами их не удавалось упросить хоть на час оставить коридор. “Куда вы нас гоните, на смерть”, говорили они. И это была истинная правда. Врачи до того изнемогали, что они уже плохо распознавали больных, и зачастую они, хотя и видели что человек слабый и все же посылали на работу, потому что списки больных чересчур разбухали.
Из трех тысяч человек на участке было ежедневно 600 освобожденных, в то время когда при нормальных условиях их бывает не больше 12-15 человек. Врачей не переставали наставлять, чтобы они сократили количество освобожденных. Приехали даже из Москвы, сам зам. нач. Гулага Раппорт, созвал наших врачей и устроил им такой разнос, что они вынуждены были превратиться в “помощников смерти”, как их звали среди арестантов. Поэтому часто случалось, что человеку подпишут “здоров”, а колонна только отошла полкилометра от поселка и человек упал, скрючив пальцы на руках и закатив глаза. Его подымают и несут в амбулаторию, укладывают на топчан, с которого он только в редких случаях отходил и подымался, а почти всегда он не сегодня-завтра испускал дух. Таких падений случалось несколько на день. А другие ухитрялись отработать весь день, вернуться в барак и тихо умереть на нарах, не затрудняя никого. Умирали везде, каждодневно и ежечасно, в конце концов дело дошло до того, что мы насчитывали по 30 мертвецов в день из 3000 населения. Не успевали подвозить новых жертв для этой бойни. Главной причиной такой массовой смертности было истощение в прошлом и голод в настоящем. Нас долгое время ничем не снабжали после приезда на Урал, а предоставляли жить на то, что мы с собой привезли с Волги. А мы привезли ржаные сухари и рожь немолотую. Кипятили воду и заваривали сухарями и это хлебово нам давали 2 раза на день. Счастлив был тот, кому попадало несколько крошек в этом хлебове, а то в большинстве случаев приходилось довольствоваться мутной водичкой из под сухарей. Как средство против цынги, каждому всыпали отдельно пригоршню ржи. Рожь эту хватали и глотали целиком. Желудок ее не переваривал и она выходила вместе с испражнениями. И я был свидетелем, как люди приходили в уборную наклонялись над очками, руками черпали кал, содержащий целое зерно, промывали, сушили и снова ели.
Покончив за зиму с сухарями, мы стали летом выезжать на поле косить зеленую травку и подвозить к кухне, под видом молодой крапивы для зеленого борща. И целое лето кормили нас травой. Траву эту варили с требухой, от которой вонь несло по всему участку. Требуха доставлялась нам из армии, где ее забраковали как негодную к употреблению в пищу. Кому негодна, а нам даже очень “хороша”. Я часто ходил проведать своих друзей в Инженерно-Технический барак. Там помещались моих два друга, инженеры Пейсах и Маклер, и я их заставал за едой после работы, они проглатывали эту требуху с жадностью. С такой же жадностью они поедали борщ, от которого воняло керосином. Говорили, что запах этот появился потому, что растительное масло, которым заправляли этот борщ, был по ошибке доставлен в цистерне из под керосина. Другие объясняли это проще, это не растительное масло а техническое, которому свойственен запах керосина.
Причина аппетита у моих друзей да у всех почти в лагере к таким непривлекательным и несъедобным блюдам, объяснялось постоянным голодом. В свой выходной я всегда варил большую кастрюлю простой, но сытной пищи и приглашал своих друзей отобедать со мной, и за трапезой они мне поведали, как они годами ощущают постоянно нестерпимый голод и поэтому они с такой жадностью едят этот борщ с керосином и гнилую требуху.
Три месяца я стоял во главе регистратуры, этот карусели смерти. Пишу во главе, потому что я не один работал. В каждой колонне было столько больных и освобожденных от работы, что колонны вынуждены были выделить специальных учетчиков по санчасти. Эти учетчики и входили в состав регистратуры. Но несмотря на то, что у меня оказалось столько помощников, я вынужден был сам работать круглые сутки. Не так-то просто было сидеть у окошка регистратуры, передоверить никому нельзя было. Надо было проявлять исключительную чуткость, кого пропускать к врачу, а кому отказать на сегодня. Малейший промах вел к смерти, а удовлетворить всех, кто к нам обращался, мы были не в состоянии. Поэтому я просидел в этой конуре, где помещалась регистратура три месяца безотлучно. Спал я не раздеваясь, здесь же на лежанке прикорну немножко, пока не разбудят. Даже топить не приходилось, потому что некогда было дров искать. Даже о еде некогда было думать. Кто-нибудь из колонных учетчиков сбегает с ведром на кухню и возьмет положенную нам баланду, только чуть погуще положат как для санчасти. И мы становимся кружком вокруг ведра и шарим по дну, нет ли куска сухаря. Пища была довольно скудная и я понемногу припухал от голода, как это называли у нас. Однако вскоре появились дельцы, которые откуда то изыскивали лишние пайки хлеба и охотно ими расплачивались, если из освободить и оставить на день от работы. Списки были такие огромные, что приписать туда несколько человек ничего не изменяло. Тем более, что я это не считал аморальным поступком, если б я мог, я бы всех освободил от этого принудительного и непосильного труда. Таким образом стали мы кушать хлеб досыта. Правда, к хлебу ничего не было, но об этом никто не смел мечтать, когда кругом смерть косила людей из-за недостатка единого хлеба.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава