Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Кончили с анкетой и перешли к опросу свидетелей обвинения. Выступила дочка квартирной хозяйки. По существу ее показаний мне противоречить ей было бесполезно. Она утверждала, что я хулил Сов.власть, а я отрицал. Как установить, кто из нас правду говорит. Пришлось опровергать ее окольным путем. Я задал ряд вопросов, чтобы доказать, что между нами возник квартирный конфликт, который создал враждебные отношения между нами и она способна оболгать и оклеветать меня. Поэтому ее показаниям нельзя доверять.
Судья, по своей тупости, даже не понял причину моего обходного маневра и, прервав мои вопросы свидетельнице, объяснил мне, что “мы здесь не разбираем квартирные вопросы, а вопросы антисоветской агитации”. И все-таки мне удалось доказать предвзятость этого свидетеля. Но эти мои старания в протокол не были зафиксированы. Там оставалось все так, как было сформулировано следователем, т.е. оставалось все, что благоприятствовало обвинению, а то, что меня оправдывало, не включалось туда.
Самой квартирной хозяйке, судья задала вопрос: “Он Вам говорил, что в колхозе жить плохо?”. “Нет – ответила она в своей простоте душевной – о колхозе он вообще ничего не говаривал”. Свидетельница совсем забыла весь урок, который следователь с ней так усердно заучил. С тех пор прошло полгода, не грех старому человеку и забыть. Судья поспешила спасти положение и зачитала запись следователя, где сказано, что “он говорил что в колхозе жить плохо”. “Ну раз записано – сказала свидетельница – то считайте так”.
Свидетельницу повариху я и защитник подвели к тому, что она сама рассказала, что она была уверена, что я не ней женюсь, но когда я даже перестал с ней здороваться, она была обижена и рассержена. Разве этого признания не было достаточно, чтобы не поверить показаниям, основанным на обиде и озлоблении. Но опять таки ничего не занесли в протокол судебного следствия.
Выступил главный враль, который возвысил меня до общения с вождями оппозиции. И вдруг оказалось, что на суде он об этих показаниях совсем забыл и рассказывал о контрреволюционных книгах, которые имелись в моей библиотеке до 1937 года. Прокурор взбеленился от злости, что уплывают самые сенсационные показания. Он стал напоминать намеками, но ничего свидетель не вспомнил. Он не знал, чего от него хотят, он не мог повторить то, что следователь вписал в протокол без его ведома и даже не нашел нужным вдолбить их в память свидетеля. Прокурор опять зачитал протокол следствия, и свидетель подтвердил, что все записанное в протоколе правда.
Когда защитник услыхал из слов прокурора, что я якобы общался с вождями оппозиции, он пришел в содрогание. До того момента он поддерживал линию защиты, он ставил свидетелям обвинения такие вопросы, которые их целиком развенчали. Но когда он услышал, что мне приписывается связь с такими знаменитыми врагами народа, он совсем напугался и шарахнулся от защиты в сторону обвинения. Он заявил, что “хотя этот свидетель совсем запутался, но поскольку он уже 20 лет в партии, то не может быть, что он целиком соврал, наверно, что-то было преступное у обвиняемого. Поэтому он не намерен просить суд о моем оправдании, а только о смягчении моего наказания”. Этот отход защитника от защиты к обвинению не оставил равнодушным даже переодетого представителя следствия. Во время перерыва он подошел ко мне и со скрытой насмешкой выразил мне соболезнование по поводу трусости и предательства моего защитника. Я ничего возразить не мог. Защитник мой действительно трусливо ретировался и предал меня в руки немилосердных судей.
Были еще допрошены свидетели защиты, приглашенные по моему почину. Первый из них дал очень важные для моего оправдания показания. Он заявил, что я у них часто бывал дома, но никогда не говорил на политические темы, а только о литературе. Прокурор обрушился на этого свидетеля с угрозами, что он проглядел такого матерого врага народа и еще выступает в его защиту. Он обвинил его в политической близорукости и пригрозил поставить вопрос в райкоме партии о его антисоветском поведении. После таких угроз прокурора, остальные свидетели защиты потеряли охоту давать показания и сослались только на подтверждение показаний данных на следствии, т.е. сфабрикованных следователем.
Суд закончился и, хотя судебное следствие совершенно опрокинуло обвинение, выдвинутое следствием, все было оставлено в протоколе по старому, и мне был вынесен приговор на вторые 10 лет лагеря.
Для проформы мне было предоставлено последнее слово перед приговором. Над этим словом, я много думал, еще до суда и у меня были написаны тезисы и я начал с острой критики следствия и суда. Моя критика резала слух прокурора, каждое слово попадало ему не в бровь, а в глаз. Он потребовал лишить меня слова и пресечь мою к-р речь. Судья охотно исполнила просьбу прокурора и мне заткнули глотку.
Приговор я выслушал равнодушно и когда мне потом предложили написать апелляцию, я отказался. Я был уверен, что приговор все равно подтвердят вверху, никто мою апелляцию не примет всерьез и даже не прочтут. Все судебные инстанции подчиняются единой инструкции произвола.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава