Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Тем временем к нам приехали Областной прокурор и представитель обкома партии. Такой представитель парторганизации появился официально в тюрьме впервые после 1937 года. Это нам показалось особенной новинкой. Еще больше мы были удивлены, когда они нам стали проповедовать, чтобы мы обязательно писали о пересмотре. И если к нашим заявлениям до сих пор мало прислушивались, то теперь будет по-иному.
У прокурора зубы разболелись, и он зашел ко мне в кабинет. Я его подлечил и рассказал ему свое дело. Он посоветовал обязательно написать, заверив мне, что у меня имеются шансы на освобождение. Впоследствии я узнал, что незадолго до этого на пленуме ЦК было принято постановление реабилитировать умерших в тюрьме руководящих партработников и рассмотрении в новом духе заявления живущих. Тогда, в августе 1954 г., еще опасались открыто говорить об этом пленуме. Поэтому весь их разговор с нами носил характер намеков.
Но для меня стало ясно. Надо снова и срочно писать, есть надежда. Я сел и написал, а когда вечером дал прочесть своему приятелю Израилю, он ужаснулся и заявил мне что таким заявлением, меня не только не освободят, но дадут новый срок. Он был против той критики, которой я подвергал следствие и суд, как я их разоблачал в фальсификации и клевете. Он предлагал написать в духе просительном и взялся помочь мне. Но когда мы взялись писать в таком духе, то потребовалось выдумать на себя вину и просить прощение. Я отбросил такой вариант и послал заявление следующего
содержания: “Мое дело стародавнее и трудно мне теперь доказать того, чего не было 5 или 17 лет назад. А все ж я не виновен и теперь мне кажется, что я могу быть оправдан”.
“Я дважды судился по ст.58. В ноябре 1937 года меня арестовали в Киеве и через 5 дней приговорили к 10 годам. Все делалось заочно, ни свидетелей, ни суда, ни приговора я не видел. И только по прибытии в лагерь, мне устно объявили статью и срок. И только через 13 лет, уже на втором следствии в 1950 году, я узнал, в чем меня обвиняли в 1937 году:
1. Что я группировал вокруг себя перебежчиков (“агентов международной буржуазии”). Это обвинение базировалось на моем знакомстве с перебежчиком из моего города, с которым вместе росли и вместе границу перешли. В Москву он приехал еще совсем молодым и поступил на ф-ку рабочим. В 1929 году он утонул, а в 1937 году мне за связь с ним приписывают связь с международной буржуазией”.
2. “Что я печатал к-р статьи, будучи редактором районной газеты на селе. Не зная ни села, ни газеты, меня вынудили принять на себя ее редактирование, и я допустил ошибку в одной статье. Разве это можно представить как систематическое печатание к-р статей”.
3. “Защита троцкиста Ферлиовского. Последний был рабочим киевского арсенала и коммунистом подполья. Когда я узнал его в 1935 году, он уже был управляющим треста в Киеве, где я читал лекции по истории. Против него велась издавна склока секретарем партячейки Мирцевой. Она мечтала поставить управляющим своего любовника. 1937 год развязал ей руки, и вдруг она внесла на обсуждение партячейки анонимное письмо, которое она сама и написала, где Ферлиовский обвинялся как бывший троцкист. Ознакомив собрание с анонимкой, она тут же предложила исключить его из партии и снять с работы. Все промолчали, как в рот воды набрали, кто мог тогда осмелиться защищать человека, на которого упало обвинение в троцкизме? Я нарушил молчание, вступился за Ферлиовского потребовал предварительно расследовать это дело. Меня не послушали, Ферлиовского исключили, а через год восстановили, а за мной осталась слава защитника троцкиста и на всю жизнь”.
4. “Обвинение в антисоветской агитации, которое можно приписать любому и каждому, если только найдутся пара прохвостов, которые подтвердят это лживое обвинение. В случае со мной этими прохвостами оказались Мирцева и ее любовник, которые пошли на эту подлость, в отместку за мою защиту Ферлиовского”.
“Вот как выглядит паутина клеветы 1937 года, за которую мне пришлось отсидеть10 лет”.
“Но этим дело не кончилось. Через 2 1/2 года после освобождения, меня снова арестовали в апреле 1950 года и обвинили, что я якобы охаивал жизнь в Сов. Союзе и восхвалял жизнь за границей”. “Это обвинение явилось сплошным вымыслом и клеветой, состряпанными в местном МГБ, по причинам мне неизвестным”.
“Следствие представило мне 3-х свидетелей, квартирную хозяйку и ее дочь Ситниковых и гр. Кузину. На очных ставках я разоблачил лживость этих свидетелей. Я доказал, что они имели со мной личные счеты. Первые двое, на основе того, что я не удовлетворял их вымогательства по постоянному повышению квартплаты и дело дошло до квартирного конфликта, с прорубкой стены и вызовом в суд Ситниковых. А Кузина была обижена моим отказом жениться на ней”.
“Все мои разоблачения следствие игнорировало и не записывало. А когда я обратился к областному прокурору с жалобой на тенденциозность следствия, прокуратура прошла мимо моих жалоб и санкционировала передачу моего дела в суд. Все правовые нормы были настолько нарушены и попраны, что подготовительное заседание суда, ознакомившись с моим заявлением, приобщенным к делу, вынуждено было вернуть дело на доследование”.
“Чтобы подкрепить всю ложь, возведенную на меня следствием, следователь привлек новых свидетелей. Муж моей знакомой Алешковский показал, что я ему читал письмо брата из государства Израиль и сказал что брат там хорошо живет и я рад его отъезду из Сов. Союза. Из содержания письма вытекало, что брат не особенно хорошо живет, потому что вынужден был по инвалидности, пройти на мало оплачиваемую работу. Я требовал приобщения письма к делу, но следователь этого не сделал”.
“Второй свидетель сообщил из моих якобы слов, будто я близко знаком и часто встречался с Троцким, Каменевым, Зиновьевым и Тухачевским. Такое сообщение я ему сделал во время приема у себя в кабинете, в присутствии санитарки и других больных”.
“И даже показания положительных свидетелей, следствие выхолостило и затушевало их положительное содержание”.
“Следствие всячески старалось оклеветать меня и 4 августа 1950 года я писал прокурору, что следствие преднамеренно встало на путь отказа от выяснения истины и приняло меры к усугублению клеветы”.
“Но все мои протесты были тщетны и прокуратура обходила их молчанием и еще раз санкционировало направление моего дела в суд”.
“Судебное следствие ничем не отличалось от предварительного. Чтобы ложь не обнаружилась и чтобы разоблачения клеветы не нашли отражения в протоколе, на суде фиксировали только ту часть показаний, которая подтвердила протоколы предварительного следствия, а все меня оправдывающее отметалось как не нужное”.
“Судья и прокурор обрывали свидетелей, когда они под напором моих вопросов невольно стали разоблачать лживость своих показаний. Они подсказывали свидетелям показания, выгодные для обвинения, которые свидетели перезабыли, как плохо заученный урок. На положительных свидетелей прокурор напустился с угрозами и во весь ход суда, он демонстрировал свое грубое пристрастие и лживость”.
“Так в духе извращения и пристрастия прошел весь суд, почему я и был осужден”.
“На этом основании прошу пересмотреть мое дело”.
Таких обличительных заявлений я написал не меньше сотни за долгие годы своего заключения, но ни одно из них не дало положительного результата а теперь ситуация изменилась и заявление возымело действие. Вовсе не потому, что справедливость восторжествовала, а была объявлена новая кампания “восстановления революционной законности” и я попал под “кампанию”.
Не будем забегать вперед. Заявление было подано в августе 1954 года и, по правде сказать, я мало надеялся на успех. Аналогичное заявление я подал в апреле 1954 г. и также безрезультатно. Скорее я ожидал, что судьбу мою решит комиссия по инвалидности и я сидел и дожидался вызова на комиссию и вывоза из Тайги.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава