Латыши в Сибири

13.X.91 г.

Последний день.

В плане Беллы Львовны: прощальный завтрак – возможно, последнее прощай омулям и драгоценной семге, затем поездка в Уярский район: посещение сел Суханой и Каменно-Горниевка, встреча с латышскими переселенцами, по возвращении из Уяра прощальное турне по Красноярску до Караульной горы, откуда в 1628 году некий казачий есаул воскликнул: «Отселе есть и будет город у Красного Яра!» Позднее в ЦДК встреча с близнецом-братом «Красноярским ОРЛ», концерт, и еще позднее, ночной полет: Красноярск–Рига.

Пасмурно. Небо и река, набухнув влагой, сомкнулись. Вот-вот посыпет дождь. В некотором отдалении от причала красный «Икарус», рядом с ним Раиса Васильевна Гостева в ярком кашемировом полушалке, в голубой нейлоновой куртке, машет руками: «Скорей! Скорей!!»

На ходу жуем, дожевываем завтрак. Надежд он не оправдал, оказался не прошением с омулями и царской рыбой, а встречей с полузабытыми уже пустым чаем, постным омлетом и сухими дорожными бутербродами. «Ну и погодка!» «Ветер, ветер, на всем белом свете!» Ветер с дождем. Никакого вида на приятное путешествие!

Торопливо, подталкивая друг друга, влезаем в автобус, крепко жмем руку начальницы Красноярского отдела культуры, втискиваемся в высокие, узкие, покрытые темной материей, как катафалки, кресла, слушаем диалог: шофер чем-то недоволен, бубнит басом. Раиса Васильевна – воркует. Появляется Адель Владимировна. Без Нели. Это несколько удивляет. Очевидное, на пароходе, здесь, в большом городе, становится снова сокрытым.

Трогаемся. Автобус хищно рычит, выруливает на уже знакомые улицы с лениными, свердловыми, спандарянами. Возле особняка с историческим экстерьером останавливаемся. Центральный музей города Красноярска. Адель Владимировна царственной походкой выходит из автобуса – это ее резиденция – царственным же жестом прощается с нами: «До встречи в ЦДК!»

Далее по маршруту все улицы незнакомы. Шофер по-прежнему «бу-бу-бу», Раиса Васильевна все более нежным, грудным голубиным. Объявление: «Из-за непогоды маршрут будет сокращен. Проехать в деревню Сухоной не удастся!» Вот что наделал дождь! Вот что выбубнил несносный шофер.

Зента разочарована. Мы разочарованы. Зента Снейдере родом из Сухоноя. Там же работает. С нами по Енисею прошла весь маршрут. Все подружились с ней, все собрались в гости посмотреть на житье-бытье латышей-эмигрантов – вот уж угораздило так угораздило их – в конце девятнадцатого.

Зента – свидетельство добротности латышской нации, устойчивости ее генофонда. Несмотря на четвертое поколение, несмотря на чуждые Латвии природу и быт, сохранила все типические черты латышки. Красавица в классическом народном варианте: крепкая телом, румяная, золотоволосая, с прямым твердым взглядом серо-стальных глаз.

– Много ли таких в Сухоное, с крепкими подбородками? – спросил некто на вернисаже Товия.

– Случаются! – ответила она без улыбки.

Характер, стало быть, тоже из серьезного латышского, без склонности к юмору.

Между тем дождь обвалом, сплошной завесой. «Дворник» на переднем стекле перед шофером мотает как бешеный. В салоне – мрак. Но спать не хочется. Десять часов утра. Впереди 80 километров по шоссейной дороге и три по просёлочной.

За городом мир, однако, посветлел. Дождь ли поредел или поуменьшилось в нем химических ингредиентов, захваченных над Красноярскими заводами? Проявился и пейзаж: лес по обеим сторонам шоссе, крутые холмы, покрытые елями, а на откосах, на размывах – выходы ярких почв красных, почти лиловых. За эту-то красность земли и получил край свое странное наименование, среди вечно-зеленого леса, стал красноярским.

У самой дороги молодняк, изящные тонкие елочки на бархатной моховой подстилке – вот бы выйти! Вот бы посидеть! Иногда открытые широкие пространства пахотной земли, приятного для глаз темно-каштанового или кирпичного цвета. Но нигде ни людей, ни техники, да и по дороге навстречу никто не едет, словно бы на весь мир один наш «Икарус».

Каменно-Горниевке – селу, куда мы ехали – сто лет. Латыши поселились в нем в 1890 году. Поначалу, как и в Латвии, на хуторах. Быстро разбогатели. Скот развели, пахали, сеяли... хозяйство приумножалось не по дням – по часам. К началу XX века стало товарным. Завели торговлю с Данией, со Швецией: караванами отравляли в эти страны вагоны со сливочным маслом. Ибо край был краем несметных богатств. «Травы летом – на коне не видать!»

– И сейчас так?

– Не так. От старого контингента мало кто остался. На два села латышей четыреста два человека. После коллективизации, в сороковые, влились другие национальности: эстонцы, литовцы, поляки, немцы, венгры, финны...

– Сами приехали, или как?

– 14 июня 1941 года помните?.. «Марию в Сибири» читали?

– Да уж помним! Но, кстати, «Мария в Сибири» не о латышах, об эстонцах.

– Вы думаете, что здесь по-другому было?!

Свернули на проселочную. Оказалось, там нас уже ждали. Из крытого брезентом вездехода выпрыгнул мужчина в плаще, в сапогах, пересел к нам в автобус, сказал по-латышски: «Свейцинаты!» Потом по-русски: «Здравствуйте!»

– Заведующий Уярским отделом культуры! – представила его Раиса Васильевна. Все мягкое в ней мгновенно исчезло, лицо отвердело, в голос проник металл, и недавнее «воркование» показалось бы теперь совершенно невозможным.

– Ну как там у тебя, все готово?

– Готово-с, готово-с! Ждут-с! Только вот проедем ли, грязно-с! (Оговоримся: «с» в окончании слов районного начальника – не особенность его речи, а прием, характеризующий известные отношения).

– А трактора где? Трактора поставил?

– Как же-с, поставил-с!.. Встречу назначили на 14-00.

До места назначения, до деревни Каменно-Горниевка – три километра. Съехав с твердой дороги, сразу же плюхнулись в густозамешанное повидло проселочной. И... началось! Куда господину Гоголю с его Малороссией, с его миргородскими лужами и канавами! Здесь всюду были живописнейшие отвалы и борозды, проделанные колесами гигантских тракторов, напластования твердой и полужидкой грязи, керосиновые разводы обширных луж, вспучивания и кратерообразные углубления на самой середине дороги.

Раскачиваясь, переваливаясь с боку на бок, утиным тихим ходом, вздрагивая и накреняясь то в одну, то в другую сторону, наш автобус, груженый детьми, женщинами, мужчинами, музыкальными инструментами, непоколебимой уверенностью двух начальников в благополучном исходе и нашими робкими надеждами когда-нибудь да выбраться из этой хляби. Медленно, но верно продвигаемся к намеченной цели. «Вот оно колхозное радение! Сто лет селу. Расстояние три километра. И эта – прости Господи – мерзость!»

– Дорогу-то почему не построили? Хоть бы уж и ради делегаций! Ездят, ведь, наверное, не только из Латвии?!

Работники культуры промолчали: вопрос не по адресу: какое отношение культура имеет к дорогам?! Но шофер был задет.

– Где строили-то? В центре, в Москве, у вас в Латвии... А у нас что? От нас – везли!

– Да ведь и без государства можно было управиться, на три-то километра, вскладчину, за наличный расчет, чем вот так-то – по уши! Бу-бу-бу-бух! Тряхнул в ухабечке, да так, что печенки к селезенке подскочили. Нет, уж лучше помолчать, не тревожить местный патриотизм!

На каком-то километре повстречались с тракторами. Шли два навстречу с веселым гудом. «Свейки!» «Свейки!» «Каа юмс клааяс?» «Палдиес, таа некас!» Из обменных реплик поняли, что латыши, что спасательная бригада: на тот случай, если завязнем или, что тоже было вполне вероятно, перевернемся.

Обошлось!

В середине дня, часов около двух, наш красный автобус, теперь, правда, уже не красный, а серо-буро-грязно-крапчатый, экскортируемый двумя T-100, вкатил на широкую, скользкую от жидкой грязи каменно-горниевскую улицу.

Тишина. Безлюдье. Ни единого радниекса, ни единой радниецес. «Согнали в клуб? Или... все – на работе?»

Дома в деревне сплошь деревянные, некоторые крепкие под тесовыми крышами, но большинство инвалидов: косенькие, кривенькие, подгнившие, присевшие окнами к земле, но все до одного – с побеленными заборами. Эта белизна заборов на фоне черной улицы делала деревню нарядной и даже веселой. Впечатление портили лишь расставленные возле дворов странные сооружения, похожие на виселицы. «Если это коновязи, то к чему – высота!? Но ведь и вешать теперь не вешают?» – Тайна!

Далее глаз засек еще одну тайну: во всех без исключения палисадниках росли только кусты малины: малина, малина, малина… Но, если здесь растет малина, то может расти и смородина, и крыжовник, и цидония да и многое другое!» Непонятно!

За деревней, сквозь просветы между домами проглядывал роскошный сосновый бор, красно-медные стволы огромных деревьев, с пышными малахитового цвета кронами. «Лес-то какой, лес, посмотрите!»

Клуб. Встреча. Впечатление ирреальности. Изумление перед простотой совершающегося обмана. «3ачем ехали? Куда, к кому приехали? и во сколько эта наша поездка обойдется отделу культуры?! Небось, на деньги эти дорогу отгрохать можно!»

Встретили две женщины и один мужчина. Женщины в национальных латышских костюмах – латышская речь с русским акцентом.

Внутри клуба, вокруг огромного под зеленым сукном биллиардного стола, толпа ребятишек, в зале на скамьях полдюжины пенсионеров и ряда два детей и подростков. Сцена в желтом бархате – цвет Ленина, на одной из стен натуральная сосновая ветвь и надпись картонными буквами «С Новый Годом!» «С каким?!» На других стенах во множестве горшки с традесканцией, только с традесканцией. На фанерном стенде: объявления, расписание работы работников клуба, распорядок работы кружков... Беспросветная скука казенного дома!

Подсела к старушкам на скамейках.

– Вы латышка?

– Я – нет. Я – немка. Эмма Лампель... Привезли в сорок первом с Волги. Мне тогда двенадцать годков было.

– Назад собираетесь, или, быть может, в Германию?

– А на кой оно мне! Здесь помру!

– А есть ли здесь в зале латышки?

– Есть. Вон та в плаще. Училка наша бывшая.

– А как ее фамилия?

– То у нее спросите.

– Простите, я бы хотела поговорить с Вами.

– Вы латышка?

– Ну и что?

– Я хотела спросить: концерт вам понравился?

– Джаз этот? Терпеть не могу!

Разговор у бильярда;

– Тебя как зовут, мальчик?

(Косой взгляд. Удар кием в груду шаров. Радостный возглас: два шара в лузе).

– Мальчик, ты сюда, в клуб, часто ходишь?

– Хожу.

– А в какой кружок?

– Чиво?

– В какой кружок ходишь? Вон у вас написано: хоровой, хореографический, драматический, музыкальный…

(Писк в кулак, стрельба глазами между мальчишками, вопросительное поглядывание в сторону смущенного деда).

Дед:

– Да чего там, нету у нас кружков.

– То есть совсем нет? Ни одного?!

– Ни одного!

– А почему у вас в клубе только традесканция посажена?

– Традесканция? Это чего?

– Ну, эти растения, что на стенах и по углам.

– Так их из школы приперли, вчера!

– А почему одна малина в садах, ни смородины, ни крыжовника?

– Так и малину вырубим!

– За что же?

– Картошку посадим. Ягода без сахара ни к столу, ни к погребу.

– Что совсем не дают?

– Да уж посчитай полгода ни грамочки! А до того по триста на душу, куда ж его, крыжовник, кислятину?!

Пока прощались в клубе, наговаривали в микрофоны, позировали перед камерами, пока перетекали из клуба в автобус, я не устояла перед соблазном пройтись под теми самыми соснами, что приворожили глаза при проезде по деревне. Нашла на дороге мелкое место, перешла кое-как, и уже в ста шагах оказалась в лесу, рядом с ними: красно-ствольными, в малахитовых кронах на игольчатом, золотом, пружинящем под ногами ковре.

Было здесь удивительно просторно. Ни кустов, ни подлеска, только мох и трава. По опушке ходили две коровы, пробежало стадо баранов, подхлестываемое парнишкой, одетым во взрослую куртку. Черная свинья, вся в жировых складках, усердно, безостановочно и безответственно подрывала корни под не менее чем пятисотлетней сосной. Было чисто! Не так, как в клубе, вымытом, но через пять минут после вторжения людей ставшим грязным, а по-настоящему, всегда, в любую погоду, и в ясную, и в дождь. Оттого пронзило чувство соприкосновения с нечеловеческим, диким и прекрасным! «Вот так и они! – подумала я. – Приехали, вошли в этот лес, и разве можно было не остаться?! Разве можно было предугадать грядущую беду, разразившуюся над их потомками через полстолетия?» Где же вы, радниеки? Где те двести двадцать латышей, что и теперь проживают в этой деревне? Почему не пришли на встречу? Не захотели? Не знали, не смогли, не успели? Если пройти по деревне, то, пожалуй, можно будет узнать об этом.

Один дом – у самой опушки леса. Через дорогу от него клуб. Хорошо виден автобус, погрязший в полколеса в грязь, цепочка людей, двигающихся к нему. Значит, еще не уселись. «Успею, войду!»

Возле дома аккуратный штабель свеженапиленных березовых дров. Козлы на подстилке из опилок, круглые, шершавые, с золотой сердцевиной чурочки, приятные для глаза и для рук. Значит, хозяин где-то рядом, только что отошел. Стучу в ворота.

– К вам можно? Здравствуйте, лаб диен!

– Есиет свейцинаты? Вай юс ар аутобусу?

– Йя. Ес есму латвиете, только по-латышски мало чего знаю.

– А я и вовсе не умею, но тоже есму латвиетыс.

Засмеялись. Поняли друг друга.

Мужичок средних лет, патлатый, застиранный, со странным, застывшим, словно в параличе, лицом. Лиловый нос с гулькой. В белках глаз отсвет крови. Вид – не проспавшегося алкоголика. Но, быть может, просто болен.

– Я хотела бы посмотреть Ваш дом. Поговорить. Можно?

– Можно, можно! Заходите!

Распахнул калитку, бросил в грязь дощечку:

– Ступайте сюда. Вы меня извините, не прибрано у меня. Дочки белоручки – хрен им в зубы – в Красноярск укатили. Один кукую! Со свиньями. Вот огород недавно убрал. Капуста у меня... хотите посмотреть?

Поднялись на высокое крыльцо. Вытереть ноги было не обо что, да и незачем, густо-грязная тропка вела к самой двери и продолжалась в комнатах. Прошли по ней, всюду на полу лежала капуста: белые, не очень крупные, но крепенькие по виду кочаны. В просторных комнатах, кроме этой капусты, рассыпанной для просушки картошки и бутылок по углам – отнюдь не молочных – ничего не было, никакой мебели. Жилой выглядела лишь кухня, со столом, заваленным грязной посудой, тарелками, кастрюльками...

– Хотите, я вас угостю?

– Капустой?

– А хоть бы и капустой, спорю, такой не ели!

– Хорошая капуста, без нитратов, наверное?

– А то! У меня удобрениев тонны, пять свиней держу и корова была. Если хотите, еще морковкой угостю. Тоже сладкая! Я в огородных делах дока. Поднаторел, насобачился один-то!

– А жена ваша где, если не секрет?

Неопределенный взмах головы, помрачневшие глаза?

– Слышите, гудкают, не вас ли уже зовут?

– Может быть, и меня. Так я пойду.

– А вы не сказали, как звать.

– Эльза. А вас?

– Виктор. Жук Витолс Иосифович – по паспорту.

– Лёты патыкамы. А можно Ваш автограф, Витолс Иосифович, вот на эту берестину.

– Что?.. Автограф?! А-аа, протамс, протамс!В голубых глазах появился блеск, мышцы щек сдвинулись наконец в подобие улыбки, алкогольная маска исчезла, растаяла. Довольно симпатичный и достаточно еще молодой мужчина, правда, сильно дрожащими пальцами, взяв крошечную металлическую ручечку с брелком, стал старательно выводить на атласной березовой коре свое имя. Имя представителя ныне вымершей расы «сибирских латышей».

– Спасибо Вам, Витолс Иосифович, за гостеприимство, за капусту. А эту ручку возьмите на память. Счастливо оставаться!

– Лаймигу целю! Лаймигу целю!

И уже совсем издалека:

– Брауциет пие мумс!

Черный полушалок, красный кушачок...
Сивую лошадку держу за поводок.
Вдруг выходит барин, богатый господин:
Русский ты, еврей ли, а может быть, литвин?
– Не угадал ты, барин, я цыганский сын!

Так пели когда-то наши латвийские цыгане, разбредшиеся по всему свету бродяжки, самая отчаянная и беспросветная диаспора, В ту пору латыши хотя и не были счастливы, но находились при Родине. А нынче? «Слышишь, чхай, как грозно сзади лес шумит? Это войско царское нам вослед спешит...» Наваждение – эти цыганские песни. Цыгане! Мы – цыгане! Вот уже говорят: «Концепция единого латышского народа еще только создается». Вот уже называют тех, кто живет вне границ своей исторической родины, – «надломленной, засыхающей ветвью»1. Что это? Поэтический реквием или реальная перспектива?
____________________________________
1Андрей Упит

80% евреев живут вне своей этнической Родины. Вне родины живут 30% венгров, 30% ирландцев, 20% литовцев.

Из общего числа латышей в 1 миллион 600 тысяч девяносто ты¬сяч живут в республиках бывшего СССР. Еще ______ тысяч рассеяны по другим странам, на Западе, на Востоке... Не является ли это кровопускание смертельным для малой нации?

В Красноярск мы вернулись поздно, туманным вечером, изъяли из обжитых кают свои вещи, перегрузили их в тот же автобус и верные плану начальницы отправились в никому уже не нужную экскурсию по городу. Бог с ним, с Красноярском. Оставим его со всеми достопримечательностями: музеями, церквями, домом Сурикова, Караульной горой, откуда в 1628 году некий есаул… и так далее и так далее. Поспешим в ЦКД, где нас ждут сибирские латыши, где в маленьком кабинетике перед папками, запечатавшими кровавые судьбы тысяч людей, сидит председатель Красноярского ОРЛ Александр Лиелс. Обдумывает рассказ как втиснуть в него это бездонное горе, все слезы, все искореженные биографии, чтоб явившиеся из Латвии смогли рассказать там, смогли вызвать в душах соотечественников, братьев и сестер по крови, если не сострадание, то хотя бы сочувствие. Ибо проблема: быть или не быть латышской нации единой решается не только на берегах Даугавы и Балтийского моря, но и на берегах Енисея, везде, где живет хотя бы один латыш, насильственно лишенный своей земли.

Рассказывает Александр Лиелс
(председатель Красноярского отделения ОРЛ)

Эмиграция и депортация из Латвии латышей – кровопускание. В одних случаях оно было связано с болезнью, в других с попыткой убить нацию. Никогда латыши не покидали родину в погоне за синей птицей счастья. Первый поток эмигрантов (1802 г.) и второй (1840-1860 гг.) были за хлебом насущным, от удавки немецких баронов. Третий (1905 г.) во спасение новорожденной национальной литературы и искусства. Четвертый, особо обильный – от войны, за самое жизнь.

Томимый снами, я дремал, не чуя близкой непогоды;
Но грянул гром, и ветр упал, и свет померк, и вздулись воды;
Уже в петлях скрипела дверь, и в стены бил прибой с разбега,
И я, как запоздалый зверь, вошел последним внутрь ковчега¹
______________________________
1Максимилиан Волошин

«Внутрь ковчега» в эти годы (1914-1915) вошли десятки тысяч людей. И, наконец, черное десятилетие (1939-1949)!

Первые латыши прибыли в Красноярск по призыву Столыпина, осваивать богатый, но безлюдный край. Успех был ошеломляющий. Латышские хозяйства ежегодно из одного Уярского района отправляли в богатую Данию, торговавшую со всем светом, сорок вагонов сливочного масла. Когда началась коллективизация, не знали, кого раскулачивать? Все были «кулаки», все «богатеи». Тогда приняли Соломоново решение; раз все кулаки – значит, всех раскулачить. И раскулачили! Измордовали мужиков. В селе Сухоной без хозяев осталось 87 дворов, в Буланке – 67. Вернулись назад только пять, три человека из Суханой и два из Буланки.

Коллективизация разрушила весь уклад жизни, привела к полному упадку хозяйство. Провал политики был настолько очевидным, что Сталину пришлось искать оправдание. И он его нашел. Ширмой стал образ «врага народа».

В 1937 году НКВД начал усиленно фабриковать дела о шпионаже латышей, о диверсиях иностранцев, проживающих на территории Советского Союза. Обнаруживались «националистические центры», закрывались латышские газеты, клубы, даже кружки самодеятельности. В августе 1937 года в одну ночь была арестована вся редакция газеты «Тайснейба», а к концу года 20 тысяч латгальцев из Западной Сибири попали в Восточную, в Красноярский край и в районы Крайнего Севера. Были уничтожены в это время и все старые поселения латышей.

В 1941, в 1942 годах – вы и представить себе не можете, как это было, сколько латышей – латышек! – с детьми, большими и малыми, оказались в этих краях. Выгружали их, как кирпичи, валом, на всех железнодорожных станциях, затем размещали в прилегающих к железной дороге селах, а кто был покрепче, отправлялся дальше, туда, «куда Макар и телят не гонял», на металлургический комбинат в Норильск, на прииски Угрюм-реки, на рыбу.

Сколько осталось в могилах – считать – не пересчитать – только в моей личной картотеке – шестнадцать тысяч.

– Ну а Вы, вы лично, Ваша история?

– Такая же, как у всех: приехал подростком, хлебнул всего. Теперь, как и другие, мечтаю вернуться на Родину. Только зряшная эта мечта, не до нас родной Латвии. Свои проблемы!

– Но ведь возвращаются?

– Возвращаются, если у кого кто остался в Латвии, а если нет… Думаю, если бы там лучше знали, что было здесь, как было, как братья их и сестры по крови жили, давно бы позвали. Нe зря говорят: «В тесноте да не в обиде». А вы что думаете?

– Рассказывайте, рассказывайте!

– Расскажу. Своими глазами видел, как латышские крестьянки рыбачками становились. Привозили зимой, без одежды в ситцевых белых платочках, в тапочках и в таком обмундировании – в воду! Видел, как по октябрьской шуге сети тянули. Выйдут на воздух, а на ногах ледяные сапожки. Оттают сапожки – чулки из кровавых струпьев появятся. Все женское в этих женщинах вымерзло. А сейчас наши здешние руководители говорят: «Латыши в Сибири хорошо жили» Хорошо! Бурлаками по Енисею, по Угрюмой. Женщины! Сам среди них однажды дорогу среди сугробов прокладывал, для лошадей, лошади не шли, а мы… Вот на закуску еще расскажу. В Дудинке дело случилось. Там два порта: речной и морской. Чтобы из одного порта в другой пройти, надо было иметь пропуск, предъявлять охране. Ветер был, мороз, в самом конце навигации. Я на работу запаздывал, бежал что есть духу. Рядом другой бежал, незнакомый, но тоже латыш. Перебросились словом. Перед трапом он обогнал меня. Достал пропуск, а тут порыв ветра вырвал листочек из рук и швырнул в воду. Охранники в ружья: «Пропуск давай!»

– Да вон же он! В воде! Вы же видели?.. Братцы... братцы!

А «братцы» его к краю трапа:

– Лезь, сволочь! Фашистская морда!» Достанешь – пройдешь!» и... столкнули в воду, в ледяную кашу. Стал он тонуть. «Спасите!» – кричит. Людей много. Спасли бы. Но дула на нас: «Стой! Не сметь!! Стрелять будем!» Стоим, смотрим. Так до конца и досмотрели. Ушел тот латыш под воду с открытыми глазами и с открытым ртом. «Хорошо латыши жили, лучше некуда!»...

– Ну, а эти сволочи, охранники, где? Они живы? Они – в Красноярске?

– Живы. Тут. Живут и здравствуют. 3асимин, например, Носков Игорь. Этот в архиве работает, карточки репрессированных классифицирует. Специалист! Кончим на этом. Люди ждут. Только вы обещаний поменьше, поменьше. Ездили в Латвию! Нынешние разочарования больнее вчерашних воспоминаний...

Галин Борис Савельевич – вывезен 14 июня 1941 года, ныне 70 лет.

Бирш Фоват Зундодович из Даугавпилса, вывезен в июле 1941, ныне за восемьдесят.

«Все, о чем я мечтаю – умереть в Латвии!»

На оглавление Пред. страница След.страница