2.В Сибири

Вскоре к нашему вагону, одиноко стоявшему в стороне от небольшого вокзала, подъехали подводы, мы погрузились, и возницы-женщины направили наш обоз по дороге, ведущей в сторону от станции.

После долгой езды в «телячьем» вагоне это путешествие показалось нам настоящим праздником. Сентябрьский день был ясным, солнечным, дорога проходила среди лугов и убранных полей, часто попадались перелески с нарядной осенней листвой. Это больше напоминало европейскую Россию, чем ту суровую Сибирь, о которой так много говорили и которую все боялись. Настроение у всех поднялось, люди оживлённо переговаривались, громко смеялись. Жизнь и здесь может наладиться!

К концу дня мы добрались до деревни Аскаровка, за которой начиналась настоящая тайга. Это была большая сибирская деревня, обычная для здешних мест – её высокие бревенчатые избы вольготно раскинулась вдоль наезженного тракта.

О том, что везут каких-то «немцев», в деревне уже знали, но особого интереса к нам не проявляли. Хозяйки изб, куда нас определяли, помогали устраиваться, ни о чём не спрашивая. Было видно, что новые люди здесь не в диковинку. Мы потом встречали здесь самых разных поселенцев – белорусов в белых холщёвых одеждах, пригнанных ещё при раскулачивании, литовцев, привезенных недавно и выделявшихся остатками своей ярко-клетчатой одежды. И неизвестно почему были в этой глуши какие-то старики евреи в широких чёрных балахонах.

Нас поселили в просторной избе-пятистенке, в которой жила хозяйка с сыном лет шестнадцати. Муж её, как и у многих здесь, был на фронте.

Через тёмные сени нас провели в избу. В просторной комнате находилась широкая русская печь, в правом дальнем углу стоял большой некрашеный стол, над которым темнели иконы. Вдоль всех стен шли тоже некрашеные лавки, такие широкие, что на них можно было лежать.

Хозяйка провела нас в комнату поменьше, в «красную» комнату. В ней стояла деревянная кровать с периной и горой подушек. Был ещё стол, покрытый белой вязаной скатертью, и несколько венских стульев. В комнату занесли наш сундук, который стал моей кроватью.

Приехавшие немцы стали работать в местном колхозе. Отец, с детства знавший и любивший лошадей, работал на конюшне, мама - на ферме.

А я стал учиться во втором классе местной начальной школы. К моему удовольствию здесь не очень-то следили за чистописанием. Тетрадей у нас не было, писали мы на разных листках.

Учёба мне давалась легче, чем местным мальчишкам. Зато они знали много чего, что мне было незнакомо. С гордостью они рассказывали, как ловили зайцев на проволочные петли, как с ружъём охотились на лис. Однажды на такой вот охоте погиб наш одноклассник (в стареньком ружье взорвался патрон). Смерть моего сверстника меня особенно потрясла.

Я сразу же включился в местную жизнь – играл с деревенскими мальчишками, участвовал в зимних праздниках с переодеванием в вывернутые шубы и катанием на санях с высокого речного берега, толкался среди более взрослой молодёжи на вечерних посиделках, поочерёдно устраиваемых в деревенских избах.

К концу года ударили невиданные для нас сорокапятиградусные морозы. Над засыпанной снегом деревней стояли столбы белого дыма. Казалось, что она вымерзла от мороза - не было видно ничего живого, даже не слышно было собачьего лая. Только иногда раздавался пушечный треск лопавшихся от мороза стенных брёвен, особенно громкий по ночам. Но жизнь деревни, конечно, не останавливалась, даже занятия в школе не прекращались. И на зерновом складе, на конюшне, на ферме велись работы.

Наша семья собиралась вместе только по вечерам, после работы. Иногда отец брал гитару и они с мамой пели до поздней ночи.

Вот один из таких «музыкальных» вечеров.

Во дворе трескучий мороз, окна покрыты густым инеем. В натопленной комнате мы сидим у стола, на котором тускло светит «коптилка». Я, как всегда, читаю книжку, родители беседуют о чём-то своём. Отец встаёт, снимает со стены чёрный футляр и осторожно вынимает из него тёмную с перламутром цыганскую гитару. Настроив её, он берёт аккорд и негромким высоким голосом начинает старинную немецкую песню, одну из тех, которые они пели дома, на Волге. Ему вторит мама, и вот эту грустную песню они поют уже вдвоём. Поют красиво, в два голоса, мягко звучит гитара.

Закончив песню, они начинают другую, такую же печальную. Послушать необычное для них пение в соседней комнате собираются женщины из ближайших изб. Они по-соседски рассаживаются по лавкам, некоторые подходят к открытой двери нашей комнаты. Кто-то вытирает слёзы, кто-то вздыхает:

- Как в церкви поют!

За прошедшие десятилетия я успел эти песни забыть. Но одну из них я всё-таки помню, правда, только мотив и только припев:

So lebe wohl, leb wohl, du, mein Tirol, Tirol!
(И так, прощай, прощай, ты, мой Тироль, Тироль).

Пели они и русские песни, такие же печальные, например, эту:

Сижу я в неволе в темнице сырой.
Вскормлённый в неволе орёл молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюёт под окном.

Потом я узнал, что это романс на стихи Пушкина.

Сразу после Нового года всех немцев мужчин мобилизовали в трудармию. Отец рассказывал, что их отправили в Кировскую область на лесоразработки.

Обращались с ними также, как и с заключёнными, и содержались они в лагерях с колючей проволокой, вооружённой охраной, собаками и т.д. Ещё он рассказывал, что от непосильной работы и плохого питания много трудармейцев погибло, и умерших складывали штабелями. В первую очередь погибали неприспособленные к такой работе учителя, врачи, артисты. В первый же месяц умер наш хороший знакомый, аптекарь дядя Карл. Он приходил к нам в гости вместе с женой и всегда со свеженакрашенными чёрными усами.

Мы с мамой остались вдвоём. В колхозе, где мама работала, оплаты не было, только начисляли трудодни («палочки»).

Жители деревни как-то обходились – у них были прошлогодние запасы, да ещё они приворовывали в колхозе. А у нас запасов не было и кормились мы тем, что выменивали на вещи, которые привезли с собой. Иногда мы ели то, что мама выкраивала от корма для свиней.

Вымененное на вещи зерно мы мололи на мельнице, которая находилась в соседней деревне. Однажды, смолов на мельнице зерно, мы с мамой возвращались поздним вечером. Выпало много снега, и мы с трудом тянули санки с мукой. Заснеженная дорога была едва различима в лесной темноте. В тот вечер я очень испугался - мне казалось, что мы заблудились. И ещё я боялся волков, о которых здесь рассказывали страшные истории. Уставшие (а я ещё и перепуганный), домой мы добрались только глубокой ночью.

Чтобы помочь папе в трудармии, мама посылала ему посылки с деревенским табаком. Веники высушенного на чердаках табака она выменивала на что-нибудь у соседок. А я изготaвливал табак. Сухие табачные стебли я крошил ручным резаком и смешивал их с растёртыми в порошок табачными листьями.

Постепенно мы променяли на продукты все наши вещи. Только папину гитару мне было жалко - мама отдала её за три фунта масла. Больше не давали – на ней никто не умел играть.

Время от времени мы совершали походы в баню.

Бревенчатая банька стояла в огороде, через три дома от нас. Мы пробирались к ней поздним вечером, когда хозяева баньки уже помылись. Чёрные от копоти потолок и стены баньки были ещё тёплыми, топка была ещё горячей. Жестяным ковшиком мама плескала воду на раскалённые камни, а я, спасаясь от горячего пара, бросался на прохладный пол. Раздевались и одевались мы на морозе перед входом, а одежду складывали на тут же стоявшие старые сани. И, что удивительно, никаких простуд после этого не было.

Постепенно мы приладились к деревенской жизни. До обеда я был в школе, хозяйка с сыном Петькой весь день работали в колхозе, а мама была на ферме. Придя со школы, я приносил из колодца воду, готовил уроки, потом выходил на улицу гулять. Иногда Петька оставался дома, и мы с ним пилили и кололи дрова для нашей печи. Особенно трудно было пилить дрова – пила была слишком тяжёлой.

По вечерам все собирались в большой комнате у жаркой буржуйки, которую недавно поставили для экономии дров.

Приходили на огонёк соседки. Жарко горели дрова, на жестяной буржуйке, раскалённой почти до красна, мы с Петькой жарили пластики картошки. Женщины перемывали кому-то косточки, обсуждали деревенские новости. И часто вспоминали довоенную жизнь, которая была такой далёкой и казалась такой счастливой.

Прошла суровая зима, потом короткая весна.

Наступило лето 1942 года.

Оглавление Предыдущая Следующая