23. Наум Коржавин

Когда группа РУМ-51Д собралась в первый раз, я обратил внимание на странного парня в сером свитерке - невысокого роста, с крупной головой на узких плечах, с большими очками на мягком лице. Он как-то неловко двигался и при быстрой ходьбе излишне размахивал руками. Парень был старше меня  (мне было восемнадцать, а ему -  двадцать пять).

Непрезентабельный его вид резко контрастировал с чёткой выразительной речью. Первое, что пришло мне в голову – это «говорок», языкастый лагерник (таких я встречал). Он подошёл, мы разговорились. Оказалось, что он москвич, бывший студент Литературного института и зовут его Наум Мандель (теперь он известен как поэт Наум Коржавин).  В Москве его арестовали, сколько-то времени он провёл в тюрьме, потом сослали в Сибирь. После ссылки ему не разрешили вернуться в Москву и он приехал в Караганду (где-то здесь жил его «дядька», как он говорил). Кроме, как писать стихи, он ничего не умел, специальности у него не было и он поступил в горный техникум, где давали стипендию и место в общежитии.

В Караганде находилось много политических ссыльных и среди них была группа столичной молодёжи, знавшей Наума ещё по Москве. Это были студенты, журналисты, молодые учёные. Все они жили в землянках Михайловки, недалеко от Нового города, который уже тогда был культурным центром Караганды. Когда Наум поселился в студенческом общежитии, молодёжь потянулась к нему на «огонёк» и допоздна засиживались в нашей комнате.

Когда я познакомился с ними поближе, мне открылся другой, незнакомый мне мир. Я с интересом слушал, как они рассказывают о Москве, вспоминают общих знакомых, среди которых были известные люди. Говорили и часто спорили о литературе.

Некоторые их привычки казались мне странными. Взрослые люди, они  называли друг друга детскими именами. Наума, например, они звали Эмкой (от имени Эммануил), Александра Есенина-Вольпина - Аликом, журналиста Юрия Миронова – Юркой. У молодой женщины, у которой недавно арестовали мужа, было загадочное имя Вавка. Кстати сказать, меня, мальчишку, всегда волновал её облик - в нём было что-то загадочное, блоковское. Вот сцена в нашей комнате – стройная, в узком чёрном платье, с тонкими чертами лица, она сидит в стороне от всех  и задумчиво курит папиросу, держа её тонкими пальцами. Позднее у нас появилась Зайка, молоденькая  студентка-москвичка, похожая на стройную южную казашку. Это была Заяра Весёлая, младшая дочь писателя Артёма Весёлого, расстрелянного в тридцатые годы.

Я тоже называл их детскими именами, но звать Наума по девчоночьи Эмкой мне казалось несуразным.  И в последующие годы московские друзья продолжали звать его Эмкой, но для меня он всегда оставался Наумом - в какой-то мере в память о нашей с ним карагандинской молодости.

Иногда к нам приходил Алик Есенин-Вольпин (сын Сергея Есенина).  Светловолосый худощавый молодой человек несколько болезненного вида, он был мало похож на своего отца. Несмотря на молодость, он был уже кандидат наук ( в каких-то заумных областях математики). Зная это, я донимал его тоже «заумными» вопросами, вроде - что такое теория относительности или как  понимать четвёртое измерение.

Осенью 1951 года в местном ресторане мы отмечали день рождения Наума. Нас было несколько студентов и с нами был Алик. Выпив цимлянского, он преобразился, его лицо посвежело  и он стал удивительно похож на Сергея Есенина. Мы все вместе провожали его домой, и в темноте Михайловки он читал нам свои стихи ( что-то про одинокий корабль в бушующем море).

Нас с Наумом часто видели вместе и не только потому, что мы жили в одной комнате и учились в одной группе. Мне было интересно с ним общаться - он был старше меня и знал жизнь. И ещё потому, что он литератор и поэт, и просто потому, что он умный и незаурядный человек. В наших разговорах мы затрагивали самые разные темы, среди которых были и очень серьёзные. Инициатором таких тем, чаще всего, был Наум, и он же был, если можно так выразиться, главным докладчиком. И понятно почему - ему надо было поделиться своими мыслями, так как от литературной среды он был  оторван, от читателей изолирован  (первый его сборник вышел только через десять лет).

Литературу я знал только в объёмах школы и от Наума узнавал много такого, о чём раньше не имел представления.  Когда он говорил  о литературе, для него не существовало авторитетов и на всё у него было своё, ни от кого не зависящее мнение. Он мог, например, сказать, что у Некрасова какие-то стихи недоработаны или мог нелестно отозваться о модном поэте. Он рассказывал о встречах с известными поэтами и писателями. Откуда-то он принёс сборник стихов Сергея Есенина, изданный ещё в двадцатых годах, и многие есенинские стихи я прочитал тогда впервые. У меня был двухтомник Маяковского, которого я любил ещё со школы, томик Блока. Стихи этих и других поэтов часто звучали в нашей комнате. Он читал мне свои стихи прошлых лет, показывал вновь написанное.

В наших разговорах не обходили мы и политику. О советском режиме, о карагандинских его несуразностях Наум говорил с таким возмущением, что приходилось его останавливать, особенно, когда рядом были посторонние. Таким явлениям, как массовые репрессии, борьба с космополитизмом, «дело врачей», он давал свои оценки, которые после смерти Сталина полностью подтвердились.

Как и любые студенты, попадали мы и в разные истории.  Как-то в коридоре общежития мы встретили студента из нашей комнаты , который где-то напился и еле стоял на ногах. Мы с трудом затащили его комнату. Мы не заметили, что за нами наблюдал вновь назначенный комсорг техникума. По его докладу на другой день появился приказ, в котором нам троим объявлялся  выговор, как говориться, «за пьянство». За такой выговор снижали оценку по поведению и автоматически лишали стипендии. Для нас и, особенно, для Наума это было катастрофой – других средств к существованию у него не было. Директор техникума, знавший, что Наум московский поэт, относился к нему с уважением и с недоразумением быстро разобрались. Стипендии нас не лишили, но выговор «за пьянство» у нас остался – в острастку четырнадцатилетним первокурсникам, которые, получив первую стипендию, часто попадали в пьяные истории.

Первую производственную практику Наум проходил на одной из шахт. Он был десятником вентиляции - контролировал работу газомерщиц, производивших замеры метана в шахтном воздухе - по длине пламени в специальной керосиновой лампе, и наблюдал за соблюдением правил безопасности. Наум говорил, что на шахте не очень-то следуют этим правилам и, если так пойдёт дальше, шахта наверняка взорвётся. И, действительно, через несколько месяцев на шахте был взрыв метана, погибли люди.

Со временем о Науме узнали, в местных газетах стали печатать его стихи. Каждое их появление было для нас событием, которое мы по-студенчески отмечали.

Учиться  ему было труднее, чем мне – у меня свежи были школьные знания. Да и по натуре он был настоящим гуманитарием, далёким от технических премудростей.

Как бы там ни было, Наум закончил техникум. Какое-то время он работал в карагандинской газете, потом уехал в Подмосковье, а позднее жил в Москве. В начале семидесятых его стали притеснять, и он вынужден был уехать в США.

После техникума мы с ним встречались от случая к случаю. Но наша дружеская связь, которая зародилась в студенческие годы, никогда не прекращалась.

Оглавление Предыдущая Следующая