«Конвейер» для Жировой

Еще в октябре в тюрьме Жиров узнал, что арестована его жена — Татьяна. Он догадывался, что так или иначе это связано с ним. Жиров понимал, что в руках УНКВД много средств расправиться с Татьяной, так как в УНХУ облисполкома Хмарин, пользуясь отсутствием Жирова в Абакане, арестовал с помощью Вьюгова «троцкистскую» группу в составе бывшего сокурсника Татьяны Бавыкина и приехавшего из Питера Коваленко. Татьяна имела смелость заступиться за них, за что и была исключена из партии. Арестованные же были расстреляны как враги народа. В числе обвинений Жировой на бюро обкома было представлено сокрытие от Хакасского обкома партии факта исключения из партии Бавыкина как члена парткома Планового института за троцкистскую деятельность среди студентов. Можно лишь добавить, что сам Бавыкин категорически отрицал свою принадлежность к троцкистам и не был согласен с решением парторганов. Кроме того, весной 1936 года Жирова выдала характеристику Бавыкину, не указав в ней его исключения из партии. Еще более угрожающим было обвинение в том, что, как парторг облисполкома и начальник УНХУ, она способствовала расселению троцкистов в одном доме, а также не препятствовала организации шахматного кружка при красном уголке облисполкома, где троцкисты имели возможность вести контрреволюционные разговоры. В августе 1936 года Татьяна предоставила отпуск Бавыкину и выдала ему помимо отпускных премию в 500 рублей, а когда его арестовали, «имела наглость» прийти к помощнику облпрокурора Карагусову и выяснять, за что посадили Бавыкина.

Теперь, когда появились вырванные у Четверикова показания об участии Жировой в антисоветской деятельности, НКВД решило ее арестовать. Но обвинить ее было не в чем, так как Четвериков категорически отказывался от очной ставки, а остальные участники ее «контрреволюционной группы» были либо расстреляны, либо отправлены в концлагеря. Вот почему следователям так нужно было получить ее признание и пойти на обман, пообещав свидание с мужем. Сразу после ареста 8 октября ее допросили по вопросам, не имеющим отношения к обвинению: о родственниках, друзьях, о связи с братьями Жирова. В конце ноября следователь вынес постановление о предъявлении ей дополнительного обвинения в измене Родине и подготовке террористических актов против вождей государства. Оно было предъявлено 2 декабря. В тот день ее допросили второй раз. После ознакомления с постановлением Татьяна категорически отрицала свою вину, она попросила разъяснить, в чем конкретно состояла ее антисоветская деятельность, но разъяснений не последовало. А следователь стал требовать, чтобы она прекратила запирательство и дала правдивые показания. Татьяна Никандровна ответила:

«Ни в какой контрреволюционной или антисоветской организации я не состояла и подпольной работы не вела.

Мурзаев: Следствие располагает неопровержимыми доказательствами вашей контрреволюционной деятельности. Об этом, в частности, говорит в своих показаниях ваш бывший начальник Четвериков. Вам нужно прекратить запирательство. Будете говорить правду?

Жирова: Я говорю правду. Да, я знала, что Бавыкин в институте исключался из партии за протягивание среди студентов антипартийных взглядов. Знаю, что Коваленко приехал в Хакасию из Ленинграда. Но этих людей принимала на работу в облплан не я, а Четвериков. По работе я к ним претензий не имела, а на учете в парторганизации они не состояли. Ни о какой их контрреволюционной деятельности мне ничего известно не было. Общалась с ними только по служебным делам, контрреволюционных или антисоветских разговоров никогда с ними не вела. Зачитанные мне показания Бавыкина, Коваленко, Четверикова полностью отрицаю, так как членом контрреволюционной организации никогда не являлась, а, как секретарь парторганизации, пресекала всякие антипартийные высказывания. Никакой вредительской деятельности в УНХУ не было».

Допрос, как записано в протоколе, был прерван, Жирова подписала протокол, прочитав его лично. Ее увели, но ненадолго. Через два часа Мурзаев снова вызвал ее и начал все с начала. Он сказал, что они верят Четверикову и ей остается только признаться. Нужно, мол, признаваться. Жирова ему ответила: «Если Четвериков говорит, что я участник контрреволюционной организации, тогда прошу дать очную ставку с ним. Пусть он подтвердит это мне в глаза».

Этого Хмарин и Мурзаев сделать не могли, Четвериков от очной ставки категорически отказался. Да и сами следователи не были уверены, что, увидев мужественную позицию женщины, он не откажется от всего, что подписал под пытками.

Так Жирову поставили «на конвейер». Ей было объявлено, что допрос будет продолжаться до тех пор, пока она не признается в своей контрреволюционной деятельности. Следователи менялись через каждые двенадцать часов, а она продолжала сидеть без отдыха и сна. Так длилось двое суток. Не давали ни воды, ни пищи. Не давали подняться на ноги. Ей настойчиво предлагали подписать подготовленный протокол. И хотя она не желала вести никаких разговоров, следователь писал протокол. Так, в протоколе появилась запись о том, что со слов Четверикова Жирова знала, что участником антисоветской контрреволюционной организации являлась жена первого секретаря обкома партии С.Е.Сизых — Анна Моисеевна Гальперина, работавшая в последнее время начальником облместпрома и проводившая в облместпроме вредительскую деятельность. Она затратила 150 тысяч рублей на строительство соляных копей. Однако строительство было заморожено. В протоколе отмечалось, что троцкист Чернышев был послан правым центром на Боградский мелькомбинат и причинил ущерб на 200 тысяч рублей в результате «отсутствия сырья и простоя». Четвериков якобы говорил Жировой об организации террористической деятельности, о подготовке необходимых кадров и отправлении их в Москву в командировку. Говорил, что вопросы обеспечения их оружием он берет на себя. По заданию Четверикова она довела до Таштыпского района вредительский план по развитию овцеводства в районе, в котором не хватало 7 тысяч га для сенокосов. В протоколе было также записано, что о готовящемся аресте ее работников она узнала от мужа, так как он беспокоился о ней как о руководителе УНХУ, хотя об участии мужа в контрреволюционной организации ей не было известно.

Обвинения поражали своей невероятностью. Никаких документов в виде актов ревизий, заключений специалистов у следствия не было. Гальперину она хотя и знала и встречалась с ней несколько раз по работе, но никаких тесных связей с ней не поддерживала и в повседневной жизни они не общались. О строительстве она имела самое смутное представление, смета на строительство была полностью израсходована, но денег не хватило и взять их было негде, почему строительство и было приостановлено. О вине Чернышева она не знала. План по Таштыпскому району формировался в районе. Он был реальным. Что касалось террористической деятельности, то это для нее звучало совсем дико, никаких кадров она никогда не готовила и разговора об этом не было. Все это Татьяна хотела выяснить у Четверикова на очной ставке. Но ставку обещали провести только после ее признания. Об аресте Бавыкина и Коваленко она не могла знать от Ильи Тихоновича, потому что он в это время отсутствовал в Абакане и арест делал Вьюгов. А то, что она приходил узнать у Карагусова про этот арест, казалось ей естественным: они же у нее работали!

Сначала Татьяна протестовала против того, что ей зачитывали в протоколе. Но потом, убедившись, что ее не слушают, перестала отвечать. Но следователи продолжали спрашивать. Ей по-прежнему читали фальсифицированные протоколы допросов, говорили, что раз муж бывший эсер, то она контра, спрашивали, кто рекомендовал ее в партию, кто назначил начальником УНХУ, и сами отвечали: троцкисты! враги народа! Что, Бавыкина расстреляли зря?

4 февраля, когда пошли уже третьи сутки непрерывного допроса, в кабинет зашел Мурзаев, чтобы сменить Вершинина. Он спросил:

— Ну, как дела?

Татьяна молчала. Вершинин ответил:

— А никак. Молчит. На вопросы перестала отвечать.

Татьяне все стало безразлично. Пятьдесят часов непрерывного допроса, двое суток без сна и еды, постоянное нервное напряжение, атмосфера психоза, нагнетаемая следователями, — все это было пустяком, она бы так ничего и не подписала. Но в этот день ей стало дурно, она потеряла сознание и чуть не упала с прикрученной к полу табуретки. За ней зорко следили и, как видно, ждали этого. Поддержав Татьяну, Вершинин тут же дал ей выпить воды. Ей стало легче. Но ненадолго. Вскоре ей захотелось справить нужду. Но в отличие от камеры, в кабинете не было параши. Она попросила Вершинина, чтобы ее сводили в туалет. Но тот ответил:

— Подписывайте, и отведем вас и в туалет, и в камеру, и накормим, и напоим.

Именно в это время появился Мурзаев. Узнав обстановку, он стал звонить по телефону и спрашивать, не увезли ли в тюрьму Жирова? (Мурзаев только что явился с его допроса из соседнего кабинета и теперь разыгрывал сцену для Татьяны.) «Узнав», что Жиров все еще здесь, он, обращаясь к Жировой, сказал:

— Мы ведь от вас не отстанем. Подписывайте протокол, и Бог с вами! Дадим свидание с мужем!

Илью Татьяна не видела со дня его ареста, то есть больше пяти месяцев. Пока была на свободе, собиралась в НКВД, но дежурный сказал, что начальник по этим вопросам не принимает, и посоветовал зайти к следователю. Следователем оказался Титов. Узнав о цели прихода Жировой, он заявил недвусмысленно:

— Вы что, издеваетесь? Какое вам свидание? Ишь че захотела!

А недели полторы назад ее привели на медобследование в санчасть. Врач посмотрел на ее личное дело, спросил:

— А Жиров, прокурор, вам не родня?

Татьяна ответила:

— Это мой муж, что с ним?

Врач ответил:

— По-моему, он тяжело болен. Больше я вам ничего сказать не могу.

Татьяна стала просить доктора помочь мужу, но по его жесту поняла, что это не в его силах. Получить хоть какую-нибудь информацию о нем, будучи в тюрьме, она не имела возможности. Поэтому предложение дать свидание показалось ей безмерным счастьем. И тогда она решилась:

— Давайте, Мурзаев, протокол! Проверю вашу совесть.

И она четко и разборчиво подписала все 14 листов протокола допроса.

Ее отвели сначала в туалет, затем в камеру. Там женщины стали спрашивать, почему так долго шел допрос, не били ли? Жирова коротко ответила:

— Был конвейер, допрашивали все, кто был свободен. Все им, сволочам, подписала, так как пообещали свидание с Ильей. Дайте мне уснуть, больше ничего не могу.

Находившаяся в камере Абрамсон сказала негромко, но ясно:

— Значит, купили тебя, Таня, можешь за свидание заплатить жизнью.

Жирова ответила ей:

— Вы полагаете, что должна была оправиться под себя?

На Абрамсон этот «культурный» довод не подействовал.

— А хоть им на голову, это же не люди, а звери, зря ты их стесняешься. Они ничего не стесняются, ладно, хоть не изнасиловали тебя всей сворой. От них можно всего ожидать. Они каждую ночь людей расстреливают, как в тире, кости им ломают, зубы, глаза выбивают, сумасшедшими делают. А ты их стесняешься! Они и меня помают на конвейере. Только я им говорю: «Скорее вы все передохнете, чем дождетесь от меня признания в том, чего я не делала и в чем невиновна». Да еще добавляю: Придет время, и все вы ответите за эти пытки и кровь невинных!» Это им совсем не по нутру.

На следующий день Мурзаев вызвал Жирову и сказал, что следствие окончено и нужно подписать протокол об его окончании. Жирова спросила:

— А как же свидание? Мурзаев:

— Жиров отказался от свидания, не хочет вас расстраивать!

Жирова:

— Это, Мурзаев, чудовищная ложь! Просто вы ему поставили условие признаться и подписать ваши дурацкие протоколы в обмен на это свидание. А он, конечно, отказался. Это меня вы провели со свиданием, а Жиров умнее вас. Считайте, что я вашу совесть проверила. Вы просто скот и сволочь, каких нужно поискать, и профессиональный провокатор! Но это вам аукнется. Не вечны ни казни, ни палачи!

Татьяна не стала ничего подписывать, но Мурзаев пригласил в кабинет своего работника, и тот, глядя на прежние подписи Жировой, после двух-трех попыток на листе газеты вывел ее подпись в протоколе об ознакомлении с материалами дела. Присутствующие работники УГБ дружно рассмеялись. Жирову отвели в камеру. Там Эмма Абрамсон спросила у Татьяны:

— Ну, как свидание?

Жирова заплакала и сказала:

— Вы, Эмма Борисовна, были правы! Это на самом деле какое-то племя людоедов. Обмануть, насмеяться над человеком им ничего не стоит. Они мне продемонстрировали, когда я отказалась подписывать протокол, как они умеют подделывать подписи. А свидание мне, конечно, не дали. Видите ли, Жиров не захотел! Это же гнусная ложь! Просто Илью они не сумели купить, как меня!

А в это время для Ильи Тихоновича готовилась специальная камера.

Только после Рождества Жирова, тяжело больного с высокой температурой, отвезли в тюрьму. Тюремный врач, осмотрев его, нашел туберкулез, перешедший в стадию распада легких, усугубленный простудными заболеваниями. Он сказал несколько туманно:

— Да, Жиров, вам не позавидуешь. Ваша жена выглядит значительно лучше. И главное, я вам помочь ничем не могу, не имею права. Вас ведь считают врагом. А таковых, если они даже сильно больны, я лечить не могу.

Жиров, хорошо понимая врача тюремной энкавэдэшной системы, ответил:

— Не мучьте себя, доктор. Мне уже объявили, что я смертник, моя участь решена без расстрела. Дело в суд не пойдет.

Единственное, что мог сделать доктор, — сбить температуру и несколько облегчить муки больного. Смерть, если верить переписке, наступила 13 марта 1938 года.

В этот день Хмарин и его команда облегченно вздохнули: пронесло. Когда Хмарин получил извещение из спецчасти тюрьмы, он пригласил работников УГБ и сказал им с нескрываемым удовлетворением:

— Жиров умер. Дело пусть лежит, пока кто-нибудь не запросит.

Мурзаеву нужно было подготовить протокол допроса Жировой о том, что она полностью подтверждает показания от 4 декабря. Потом объявить ей о смерти мужа, а когда она расплачется, подсунуть ей протокол под видом ознакомления с извещением о смерти. Так он и сделал. Несмотря на то, что следствие было окончено 5 декабря, дело на Жирову в суд не направлялось: Хакасский НКВД ожидал, когда умрет Жиров. 21 апреля 1938 года Мурзаев вызвал из тюрьмы Жирову и объявил ей, что 13 марта ее муж, Илья Тихонович Жиров, скончался от туберкулеза легких. Татьяна заплакала, а Вершинин, который оформил протокол допроса на одной странице, где было указано, что Жирова полностью признает данные ею показания от 4 декабря, показал ей сначала акт о смерти с печатью тюрьмы, а затем сказал:

— Распишитесь, Жирова, что вам о смерти мужа объявлено.

При этом показал, где нужно расписаться. Татьяна, ничего не видевшая от слез, расписалась под протоколом. Для вящей убедительности при этом разговоре присутствовал помощник прокурора Симонов. Только 8 июля дело было направлено в Красноярск, где работала постоянная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР по рассмотрению контрреволюционных дел, оконченных органами НКВД Красноярского края. Обвинительное заключение составил Мурзаев с согласия начальника 4-го отдела УНКВД края Блинова. Утвердили его начальник краевого УНКВД капитан Алексеенко и прокурор при ГВП Липов. Согласно обвинительному заключению, Жирова обвинялась только по ст.58-8 (теракты) и 58-11 (участие в контрреволюционной организации). Обвинения в измене Родине и вредительстве были отменены. Была исключена и подготовка вооруженного восстания. Позднее рукой судьи статья 58-7 УК (вредительство) была чернилами дописана поверх других статей. Какие же теракты и контрреволюционная организация могли существовать без вредительства?

Но, пролистав дело и назначив его к рассмотрению на 17 июля, председатель постоянной сессии Военной коллегии обратил внимание, что в деле нет заявления Жировой о признании виновности, а ее подписи в протоколе, подтверждающей, что она ознакомлена с делом, и в протоколе допроса от 21 апреля заметно отличаются от тех, которые имеются на протоколах от 8 октября и 4 декабря.

Кандыбин позвонил начальнику УНКВД Алексеенко и сказал:

— Тут я по Хакасии назначил для рассмотрения уголовные дела по их КРО «правых». У меня вопрос по делу Жировой: почему к делу не подшито ее собственноручное заявление о признании своей вины? Конечно, это не абсолютно обязательно. Но дело в том, что допущено много процессуальных нарушений. По обвинению ее допросили через два месяца после ареста, сроки следствия не продлялись, очные ставки ни с кем не проведены. Я понимаю, что ряд ее подельцев уже расстреляны, но есть и живые, например Четвериков, как лицо, завербовавшее Жирову в КРО. И вообще, когда в Хакасии научатся расследовать дела, подсудные Верховному суду СССР?

Алексеенко не стал оправдываться, сказав, что заявление Жировой доставят и его можно будет приобщить в суде. Но Кандыбин не успокоился и спросил Алексеенко:

— Скажите, капитан, а где дело на мужа Жировой? Он ведь проходит как активный участник областного центра «правых». А среди дел, назначенных на 17 июля, дела Жирова нет. Это весьма странно.

Алексеенко, сменивший недавно Леонюка, не знал о судьбе Жирова и ответил:

— Я разберусь и вас проинформирую.

Так родились два новых документа.

Утром 17 июля Жирова была вызвана Мурзаевым и Блиновым из камеры Красноярской тюрьмы, и Блинов спросил ее, получила ли она обвинительное заключение и извещение о назначении дела к слушанию на сегодня в Военной коллегии? Жирова ответила утвердительно. Да, она расписалась в спецчасти, что ее сегодня вызовут в суд. Тогда Блинов, сказал, что ее судьба в ее собственных руках. Она должна хоть в чем-то признать себя виновной. Он сообщил, что из обвинительного заключения исключено обвинение в измене Родине и подготовке восстания, а также вредительская деятельность. Жирова возразила:

— Но не выбросили же мне статьи 58-7 и 58-11, а это тоже обвинение. Но я не террористка и об организации я не знала.

Тогда Блинов сказал:

— Вот об этом и напишите.

Так Жирову обманули еще раз, последний раз в ее жизни. Под диктовку работников НКВД Жирова собственноручно написала:

«Во время работы в УНХУ облисполкома я соприкасалась по служебной линии с оказавшимися впоследствии врагами народа Коваленко и Бавыкиным, Тарасовым и Четвериковым, также оказавшимся активным участником антисоветской троцкистской организации правых. Зная, что Коваленко — бывший троцкист, я не разоблачила его во вредительской деятельности и не удалила из облплана. Будучи 8 месяцев временно исполняющей обязанности начальника УНХУ, не разоблачила Бавыкина и Шишкина и даже покровительствовала им. Выдала Бавыкину отпускные деньги за два года, а Шишкина перевела в облНХУ, где облисполкомом он был утвержден председателем комиссии по переписи. Все это сделала потому, что доверяла членам облисполкома, и прежде всего Четверикову. Фактически я сама попала под влияние этой группы, не имея опыта самостоятельной административной работы. Вредительская деятельность Коваленко и Бавыкина мне стала известна только после их ареста. До приезда в Абакан не имела какой-либо связи с троцкистами и контрреволюцией, работала честно, добросовестно и активно на партийной и советской работе, добровольно работала в годы Гражданской войны в Красной Армии, выполняла секретную работу в штабе СибВО, сама участвовала в очищении партии и госаппарата от чуждых элементов, проводила общественную и партийно-массовую работу. За последние 2 года 9 месяцев заключения я вполне осознала свои ошибки, в дальнейшем обязуюсь честно, добросовестно и преданно работать на пользу советской власти. Прошу учесть все эти обстоятельства и смягчить мне меру наказания при определении приговора.

Подсудимая Жирова. 17 июля 1938 года».

Когда Блинов и Мурзаев принесли Кандыбину это собственноручное заявление, тот сказал, что Жирова, по существу, не признает себя виновной, а перекладывает вину на других. В лучшем случае ей можно вменить халатность по службе. Тогда ему дали протокол от 21 апреля 1937 года, подписанный Жировой при ее ознакомлении со свидетельством о смерти Ильи Жирова, где она подтвердила свои показания от 4 декабря. Не вызывая Жирову в суд, Кандыбин сел писать ей смертный приговор. Единственное, что честно отразил в протоколе судебного заседания Кандыбин, — это то, что Жирова свою вину не признала. Все остальное было сфальсифицировано. Судебное заседание, согласно протоколу, началось в 11 часов 50 минут. Суд удостоверился в личности подсудимой и получении обвинительного заключения, выяснил наличие отводов, разъяснил права подсудимых, проверил доверие к суду, огласил обвинительное заключение на трех листах, допросил Жирову — при этом она не признала своей вины, опровергая и заявление от 16 июля (?), и данные ею на предварительном следствии показания о признании собственной виновности. Тогда суд огласил показания свидетелей (?) Бавыкина, Коваленко, Четверикова, Серова и Майбродского — все это составляло 60 машинописных страниц.

На вопрос суда Жирова ответила, что она считает показания ложными, и не признала свою вину. Тогда суд предоставил Жировой последнее слово, в котором Жирова заявила, что никогда не являлась участницей контрреволюционной организации и никого не вербовала. После этого суд удалился для совещания, написал приговор, а затем провозгласил его. И на все это ушло, согласно протоколу, десять минут. Их хватило, чтобы признать Жирову виновной во вредительской и террористической работе против родного государства и сталинской партии. Расстреляна она была в тот же день в Красноярской тюрьме.

Оглавление Предыдущая Следующая