Москва.
Июль 1998 г.
—
Впервые я попал на «Красцветмет», — сказал
мне Владимир Иванович Долгих, — летом 1948
года. Приехал на практику будучи студентом
Иркутского горно-металлургического
института. А уже на следующий год, получив
диплом, стал мастером в цехе, который тогда
имел номер 6. В те времена на заводе еще были
сосредоточены очень крупные специалисты. Я
бы сказал, редкачи, высоко
квалифицированные аналитики, среди которых
особенно выделялся Иван Яковлевич Башилов.
Мне повезло, я проработал с ним несколько
лет...
В.И.Долгих один из наиболее известных в советские годы красноярцев. Прежде входивший в десятку самых «больших» в стране людей, теперь он занимает крохотный, квадратов на 10-12, кабинет в перенасыщенном, как я понял, различными офисами здании на улице Большая Полянка/44.
После получения первой в своей жизни должности на «Красцветмете», начальника смены, Долгих через довольно короткий срок становится руководителем цеха, а затем, еще до собственного 30-летия, в 1954 году он был назначен главным инженером завода. Позже был директором Норильского горно-металлургического комбината, где, как слышал я от многих, на этого умеющего рисковать руководителя «положил глаз» посетивший заполярный город Алексей Косыгин, возглавлявший тогда правительство СССР. Затем по воле партии Долгих непродолжительное время был первым секретарем Красноярского крайкома КПСС, а в 1972 году он становится секретарем ЦК КПСС, а вскоре и кандидатом в члены Политбюро Центрального Комитета партии. Заняв этот пост, он получил под свое начало энергетику всей страны и несколько ведущих отраслей ее промышленности.
Долгих — участник Великой Отечественной войны. Он кандидат технических наук, был дважды удостоен звания Героя Социалистического Труда, однако категорически не дал своего согласия на то, чтобы, по действующим в те годы законам на родине Героя, в городе Иланске Красноярского края, еще при жизни был установлен его бронзовый бюст, что можно признать совершенно нетипичным для того времени и даже рискованным поступком.
Когда в июле 1998 года мы встретились с Долгих, он вновь занимал выборную должность. В возрасте 74 лет бывший кандидат в члены Политбюро возглавил землячество красноярцев, переехавших на постоянное жительство в Москву. А таковых, как мне сказал он сам, было в тот момент около 200. Владимир Иванович энергичен, приветлив в общении, лишен замкнутости, которая обычно свойственна, особенно в беседах с журналистами, тем, кто занимал высокие посты и поэтому все или многое знает. Привыкший к постоянному присутствию рядом охраны, различных помощников и сопровождающих лиц, теперь Долгих, находясь за рулем собственной иномарки самолично гоняет по Москве. И как заправский водитель костерит ее «проезжую часть» за бесконечно возникающие в самых неожиданных местах пробки. В своей прежней жизни он их, понятно, не замечал. Точнее, был лишен встреч с ними.
Возможно мне показалось, но Долгих очень охотно дал свое согласие на встречу со мной, что связано, скорее всего, с возможностью поговорить о Башилове и о тех, кто в прямом смысле положил жизни свои ради рождения завода.
Думаю, мне дважды повезло, так как Владимир Иванович не только обстоятельно ответил на мои вопросы, но дал возможность познакомиться и с теми воспоминаниями о былом, которые к тому времени были уже изложены им на бумаге. 500 машинописных страниц! Когда же я, выбрав два десятка из них, попросил разрешения снять копии, то согласие на это было получено немедленно и без досмотра. Так что предлагаю вашему вниманию не только ответы Долгих на мои вопросы, но и некоторые выдержки из воспоминаний моего собеседника. Надеюсь, что с помощью такой «двойной тяги» мы сумеем глубже проникнуть в суть избранной темы.
«В институте нам часто рассказывали о золотодобыче, о производстве алюминия, меди, цинка. Про Норильский комбинат я тогда мало слышал, о Красноярском заводе цветных металлов и не знал даже. Немудрено, ведь это были закрытые предприятия, находившиеся в ведении МВД СССР...
На первую практику я поехал в Казахстан, на Лениногорский свинцовый завод. Работал на агломерационной печи типа «Дуайт-Ллойд». Работа тяжелейшая, особенно при зачистке шлака. После смены мокрая спецовка, высыхая, покрывалась твердой коркой соли. Работали мы в одной смене с Борей Грайвером, моим хорошим другом, будущим директором Красноярского завода цветных металлов, лауреатом Ленинской премии — Борисом Михайловичем Грайвером. Вспоминаю один случай, чуть не стоивший Борису жизни.
Я стоял на агломашине, а Грайвер сверху на транспортерах и бункерах подавал шихту в смесительный аппарат. Часто тяжелая свинцовая шихта зависала в громадных бункерах куполами, которые надо было обрушивать, стоя на лестнице. Ни в коем случае при этом нельзя было становиться на шихту — провалишься, затянет в конус и завалит. Вот и в этот раз транспортеры наверху, по которым шихта подавалась в бункера, остановились, и Борис решил обрушить образовавшийся купол, чтобы устранить задержку. И, опрометчиво встав на шихту, провалился, а наверх выбраться не может. Кричу ему, он не отвечает. Бегу наверх и обнаруживаю в бункере пытающегося выбраться из шихтовой трясины Борьку. Счастье еще, что были остановлены верхние транспортеры, а то бы засыпало Бориса моментально, а это — верная смерть. Мы вместе проработали с 48-го по 58-й годы в Красноярске, на заводе цветных металлов...» (Здесь я прерву воспоминания В.И.Долгих. Дело в том, что когда я пересказал Б.М.Грайверу этот эпизод из их совместной практики, он усмехнулся и заметил, что такой случай действительно был, но «Владимир Иванович не совсем точно его воспроизвел» — автор).
«...На вторую практику я попал именно в Красноярск, на аффинажный завод. Род его деятельности — работа с благородными металлами — привлек. Он единственный в стране перерабатывал бедные шламы электролизного производства, содержащие платину, палладий, родий, иридий, рутений, осмий, золото, серебро, селен, теллур и другие металлы. Находясь в системе Министерства внутренних дел, к тому же связанный с производством драгоценных металлов, завод был, естественно, окутан завесой секретности, строгим контролем, защищен сложной системой охраны. Его окружала внешняя ограда с проволочной надстройкой на кромке. А основные цеха — за кирпичной стеной, которую почему-то называли «красной чертой». Люди проходили в основные цеха через внутренние посты: вначале раздевались, затем — пост досмотра. А во внутренней раздевалке облачались в спецодежду и по системе подземных переходов достигали своих цехов. Выход из них был с досмотром после душа.
Высокие, по сравнению с соседними предприятиями, заработки привязывали людей к заводу. Рабочие охотно учились на всевозможных курсах, что при хорошем отношении к делу определяло разряд, а, следовательно, и уровень заработной платы. Завод был построен по аналогии с английским — в Актоне. Технология использовалась уникальная, сложная, состоящая из десятков операций с применением соляной, азотной и серной кислот и их смесей в виде «царской водки»...
Правобережная часть Красноярска, протянувшаяся на 15-17 км, без сомнения, являлась его индустриальным сердцем: здесь было размещено множество заводов. Летом обе части Красноярска соединял единственный паромный мост, который работал с 7 до 23 часов. Ледоставы и ледоходы перекрывали и этот не вполне удобный путь. Единственная дорога — железнодорожный мост. В ту пору и до строительства Красноярской ГЭС ледоход начинался 30 апреля - 1 мая. Ревели гудки, извещались и предупреждались люди. Это было величественное и грозное зрелище, впечатляющая картина почти тектонических сдвигов: ледовые поля весом в сотни тысяч тонн приходили в движение, с грохотом ломались, сталкивались, образуя на берегах курганы льда.
Вдоль всего правого берега тянулась очень неудобная и скверно обустроенная дорога. Благоустройства в промышленной половине Красноярска не было почти никакого...»
— Скажите, пожалуйста, Владимир Иванович, когда перед НКВД была поставлена задача укрепить, если так можно сказать, платиновый потенциал страны, то органы НКВД тем самым получили право сначала подвергать аресту нужных специалистов и, заклеймив их как врагов народа, затем по своим «путевкам», под конвоем, направлять туда, где они нужны. Так могло быть?
— Думаю, что такое предположение не лишено оснований. Насколько я знаю, зам. наркома НКВД А.П.Завенягин подбирал кадры для работы на закрепленных за этим ведомством промышленных объектах прежде всего среди тех, кто уже был объявлен «врагом народа» и в связи с этим отбывал определенный срок в каком-либо из лагерей ГУЛАГа. Он подбирал нужных специалистов, объединял их профессионально в нужном месте, создавал для них более сносные условия, в чем-то оказывал поддержку. Так возникали закрытые научные лаборатории и конструкторские бюро, более известные в истории страны как «шарашки». Одна из них была, к примеру, в Норильске. Теперь это крупный проектный институт. Аналогичный метод использован в других местах и, в частности, в Красноярске...
— Не могли бы Вы назвать, а кто «шарашил» в той самой «шарашке» при «Красцветмете»?
— Начав работать на заводе, я в силу служебных обязанностей был отдален от административных функций. Но убежден, что без привлечения з/к тогда невозможно было решить многие задачи и в Норильске, и в Красноярске. Разумеется, многих из тех, кто занимался этой работой, я знал лично. Был, скажем, такой опытный ученый-химик, з/к Вячеслав Константинович Кострикин. Мы много общались. Это был очень веселый, инициативный и находчивый человек, который имел солидный опыт в области хлорирования платиновых металлов. Правда, мы тогда не имели надежного оборудования. Но методы отрабатывались, и впоследствии завод стал активно использовать процесс хлорирования, заменив, кстати, огромные цеха специально созданной миниатюрной установкой для получения этих растворов.
Был Константин
Белоглазов. Его отец — один из крупных
ленинградских ученых, сподвижник
академиков Иоффе и Семенова. В судьбе
красноярских платины и палладия Константин
сыграл заметную роль, хотя яркого следа в
истории и не оставил. Почему? Да потому, что
был он рубахой-парнем, казалось, и зэковских
ограничений не замечал. Для него было
главным: работа идет, и слава Богу. Я хорошо
его знал и плохих мнений никогда не слышал
ни на Красноярском заводе, ни в Норильске,
где он, уже став свободным, работал зам.
главного инженера комбината. Кстати, так
поступали многие, кто прежде был в
заключении. Они оставались не потому, что
некуда было поехать. Оставались при деле,
при деле своей жизни. Белоглазов — один из
них, да и врагом он никогда не был. Просто
сболтнул что-то, после чего и попал за
проволоку.
Большим авторитетом среди заводчан тех
лет пользовался Сергей Матвеевич Анисимов,
преподававший до заключения в институте
цветных металлов в городе Орджоникидзе и
написавший в содружестве с инженером
Запеваловым фундаментальный вузовский
учебник по металлургии свинца и цинка. В
институте я учился по этому учебнику, а курс
лекций нам читал сам Запевалов. Работал в «шарашке»
и профессор химии Рудольф Людвигович
Мюллер, прежде преподаватель
Ленинградского университета. Он впервые
создал схему получения методом электролиза
чистого золота. Под это и новый цех был
построен. В то время завод очень уверенно
шел вперед.
Но вершину этой пирамиды занимал Иван Яковлевич Башилов, патриарх металлургических наук. Своеобразный человек, работал азартно. Он руководил созданием схемы переработки шламов пиррометаллургическим путем. А затем он был нашим руководителем по созданию схемы высаливания и получения металлического родия. Это был высококлассный специалист, который, к большому моему сожалению, очень рано умер.
В Иркутске я защищал свой диплом по аффинажу платиновых металлов. А последние 1,5-2 года учебы в институте вообще считался чуть ли ни главным специалистом этой сферы металлургии. Во-первых, все методы были новыми, а во-вторых, они были засекречены. Никаких публикаций. Так что, как говорится, судьбой была предусмотрена моя встреча с Башиловым. Он передал мне многое из того, что знал сам. Я думаю, что его осудили по 58 статье скорее всего за то, что он однажды посетил Германию. Помню, он мне рассказывал, что людей там в цеха запускали только в чистой белой одежде, что пользовались они исключительно деревянными молотками и зубилами из дерева, так как полученные соли надо было отбить, не загрязняя их ничем металлическим.
Мне довольно много приходилось заниматься процессами высаливания. Башилов же был на заводе научным руководителем этого направления, что и сблизило нас. Конечно же, я часто ощущал его заметную замкнутость и сдержанность, вполне для меня объяснимые. Но специалист он был высококлассный. Разработка схемы высаливания и получения металлического родия — одна из заслуг Башилова перед заводом...
А.А.Романкевич:
— Уже после окончания войны всех ученых и больших специалистов отделили от лагеря и поселили в бывшем клубе на территории завода, соорудив s нем двухэтажные нары. Всех одели в костюмы, рубашки, даже галстуки выдали. Зимой — теплые пальто с воротниками, шапки, обувь. Питались они в заводской столовой, но только после ее закрытия, когда посещение вольными прекращалось. До этого еду доставляли прямо в цеха и сразу на весь день. Профессор Мюллер, к примеру, говорил, что старается соблюдать режим питания, и делил хлеб на три приема. Так поступали Недлер и Кострикин. Они даже занимались физкультурой по утрам, до нашего прихода на работу. Были и такие, которые очень голодали и всю пищу съедали разом. Особенно один бывший дипломат, он с жадностью поглощал сразу все, обливаясь при этом баландой. Был неопрятен, испачкан едой и всегда голодный. На него тяжело было смотреть. Никто из нас никогда им никакой еды не давал. Это было запрещено...
В этом здании размещалось особое
конструкторско-технологическое бюро
(так называемая "Шарашка"), в котором
жили и работали осужденные
по 58 статье ученые и инженеры
К проживающим внутри завода был приставлен подполковник Самарский, от имени которого мне однажды предложили докладывать все о заключенных, сказав, что это будет оплачиваться по самому высокому разряду. Я категорически отказалась. Меня не уговаривали и мне не угрожали...
Вскоре к каждому из ученых приставили по охраннику. Как-то я ждала Рудольфа Людвиговича Мюллера. Он вошел не один и говорит: «Познакомьтесь, Анфиса Александровна, этот человек теперь будет всюду меня сопровождать...» Видимо, если бы я согласилась доносить, это обошлось бы дешевле, чем содержание более чем 20-ти охранников. И было еще очень неприятно, что мне такое предлагали...
З.П.Балашова (Кищукова):
— Как только завод стал давать продукцию, сразу положение изменилось. У нас появились карточки на продукты, а на промтовары давали ордера. Построили столовую на территории завода. Так что после смены можно было покушать бесплатно. Было спецпитание: каша с рыбой, хлеб (100 г.) с маслом (10 г.) и чай сладкий (сахар 10 г.). В цехе стал работать грузовой лифт. Обжиговые печи перенесли в плавилку. Меньше стала загазованность. Появились и свои магазины. Только не было своих поликлиники и больницы, и мы лечились в лагере заключенных, которые строили наш завод. Врачи были тоже заключенными, причем очень высокой квалификации, мы их называли «кремлевскими». Очень хороший был врач Ян Яныч. Он был и хирург, и гинеколог, и терапевт. В общем, врач от Бога, многим спас жизни...
Приказ № 106
26.04.47
На протяжении длительного периода 1946 и 1947 гг. отдельная группа з/к систематически занималась бандитско-хулиганскими действиями и отказами от работы, за что они были водворены в барак усиленного режима и в штрафбригаду на разные сроки. 25 апреля с.г. в целях контрреволюционного саботажа и уклонения от выхода на работу в Злобинский песчаный карьер группа з/к из 9 человек совершила групповой отказ от работы. В связи с этим водворить в штрафной изолятор на 10 суток каждого с выводом на работу. Начать расследование случившегося...
Приказ № 117
18.08.48
3\к Горецкий Г.Н., получивший ботинки кожаные первого срока, переделал их на полуботинки, тем самым испортил рабочую обувь. За данное нарушение з/к Горецкого Г.Н. водворить в штрафной изолятор на 15 суток без вывода на работу.
Приказ № 158
30.12.48
1. В последнее время появились случаи нарушения установленного порядка во время пути следования з/к в колонне к местам работ и обратно. Есть случаи, когда отдельные з/к ведут себя недисциплинированно, занимаются разговорами, допускают нецензурные выкрики в адрес вольнонаемных граждан и конвоя... (принять меры, ужесточить требования).
2. 4 декабря с.г. з/к Першин М.М. не подчинился дежурному по лагерю о снятии на голове волос. В результате его примеру как бригадира последовали и члены бригады (подобные факты впредь недопустимы).
Приказ № 7
19.01.49
В целях неразглашения государственных тайн при разговорах по телефону и расшифровки штатных должностей
ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Запретить разговоры по телефону о секретных сведениях и секретных документах.
2. Вызывать абонентов только по номерам, присвоенным согласно списку абонентов телефонной станции.
3. Начальнику связи тов.Рабиновичу дать указание телефонисткам не соединять абонентов для разговоров, если они не назвали номер телефона...
Между прочим, под номерами были тогда не только телефоны и занимаемые сотрудниками завода руководящие посты. На цифровое кодирование были переведены, разумеется, и названия выпускаемых металлов. К примеру, под номером М7 числилось золото, М6 — осмий, М4 — иридий. А платина, понятное дело, вошла в историю как M1...
Ну что теперь можно извлечь из памяти того дохло-хилого пацана, который родился в Красноярске на левом берегу и лишь в 12-летнем возрасте впервые увидел правобережную часть города? Просто мой отец после возвращения с фронта и трехлетней работы в Игарке летом 1949 года нашел какое-то место на строительстве завода «Химволокно», который в лучших традициях тех лет был номерным и называли его только «завод № 522». 12-метровую комнату для жилья нам выделили в новом двухэтажном доме на улице Песочной. И дома эти, и улица, и весь жилой микрорайон и теперь находятся на тех же самых местах. Здесь живут уже другие люди, да и от тополей, которые мы сажали, мало что осталось. Исчезло из памяти и первое название этой части Красноярска — Аварийный поселок. Именно так, загадочно и странно, он назывался тогда, в 1949 году, когда мы совершали здесь свои мальчишеские подвиги. И, как теперь можно утверждать, даже не пытались что-либо отложить на века в своей памяти.
Но, начав работу над этой книгой, я провел более тщательную инвентаризацию, содержимого своих мозговых извилин, и к радости кое-какие штрихи прошлого сумел обнаружить. И, как показалось мне, многие из них вполне могут дополнить картину тех лет, когда рядом с нами, пребывая в полной неразглашенности, вставал на крепкие ноги уникальный «уроженец ГУЛАГа» — аффинажный завод. Описывая выше правобережье тех лет, В.И.Долгих не упомянул одну важную примету, что перемещалась тогда вразвалочку по плохо отрихтованным рельсам по центру нынешнего проспекта имени газеты «Красноярский рабочий» - дымная и шумная «мотаня». Так называли рабочий поезд, состоявший из пяти-шести пассажирских вагонов, который тащил за собой паровоз-«овечка» (модель «ОВ» — автор.). Он пыхтел, дымил, гудел, парил, гремел... Но вопреки этим «угрозам», мы жуть как любили кататься на вагонных подножках. Особенно это стало удобнее делать, когда в «экспрессе» по доставке рабочих от станции Злобино до КрасТЭЦ и обратно появились трофейные вагоны. Они в отличие от наших имели по несколько дверей и более удобные поручни.
Запомнился, понятно, и сам «проспект», то, словно сточная канава, залитый дождевой водой, то покрытый непролазной грязью. Говорят, что «Великий каторжный путь», который до середины тридцатых годов пролегал в этих же местах, так сказать, параллельным курсом, по проходимости своей был заметно лучше. Он имел плотную отсыпку и был выпуклым, а не впуклым, что и принуждало воду стекать в кюветы. Помнится, эту «тайну» раскрыл мне мой учитель Абрам Маркович, когда я стал посещать школу № 16. Кажется, уже тогда на «проспекте» начали появляться очень робкие намеки на асфальт. Но это были всего лишь разбросанные далеко друг от друга пятачки, которые, казалось, никогда не соединятся друг с другом. Ездили по «проспекту» чаще всего телеги на резиновом ходу запряженные одной, а то и двумя лошадьми, но и автомашины, случалось, проезжали. То «Зис-5» прогремит, то американский «студебеккер», мелькали и легковушки, чаще всего «Победы».
А еще два раза в день, по утрам и вечерам, мы глазели на колонну заключенных. Она, словно бесконечная черно-серая лента, неторопливо проплывала перед нами, остолбеневшими, как в гипнозе, при виде такого количества угрюмых людей. Правда, иногда зэки нам что-то кричали, но шедшие по бокам солдаты с автоматами, а некоторые еще и с собаками, пресекали эти категорически недозволенные контакты с подрастающим поколением.
Заводской лагерь находился на так называемом Четвертом участке, примерно там, где позже возвели корпуса 20-й городской больницы. Так что ежедневные марш-броски зэковских колонн по 2-3 км в один конец близкими не назовешь. Позже, помню, на «ударные стройки» правобережья зэков стали возить на грузовиках. В кузовах стояли огромные обитые жестью короба, а под их крышами на скамейках сидели те же самые угрюмые люди. А у задних бортов находились по два охранника. Был случай, когда автомашину так тряхнуло, что один солдатик вылетел за борт, а зэки поехали дальше. Правда, вскоре грузовик остановился, и «потеря» вернулась на место. А мы, видя это, ржали от души. Вообще-то нас особенно никто не посвящал в таинства этих каждодневных перемещений. Одни взрослые говорили, что все зэки — это сплошняком враги, другие сетовали на то, что в стране расплодилось много жуликов и бандюг. Отец же, помню, когда я задавал ему какой-либо вопрос на эту тему, чаще всего предлагал мне почитать сказки Пушкина или же вообще заняться чем-нибудь полезным, скажем, решением шахматных задач, чем он сам был очень увлечен. Только много позже я узнал, что он, бывший фронтовик-артиллерист, имевший два диплома — литератора и строителя, был фактически тоже зэком, но без конвоя. По крайней мере долгое время ему из-за каких-то «провинностей» разрешали работать только охранником на тогдашнем строительстве завода № 522. Он регулярно писал жалобы и хронически не получал на них ответов.
От вида зэковских колонн, помню, оставалась на сердце какая-то совершенно необъяснимая тяжесть. Но она быстро растворялась в мешанине иных мальчишеских забот. Мы, к примеру, более охотно обсуждали сыскные способности милиционера «Касьяна», который, как позже я понял, был участковым в жилквартале «финажного завода». Да, именно так, как и некоторые взрослые, называли мы тогда отгороженную колючкой от остального мира территорию, куда и прибывали по утрам зэки. Что обозначало слово «финажный», никто из нас не знал, и взрослые были не очень-то осведомлены. Да и не надо нам это было.
Помнится, что и дома на улице Ползунова, и весь жилквартал аффинажников, который и сейчас окружает заводской Дом культуры, мы воспринимали как нечто сказочное или случайно заброшенное сюда невесть откуда. Уж очень он тогда имел неотразимо образцовую внешность. Вокруг ведь было очень много песчаных пустырей, на которых, словно островки, стояли бараки, стайки, помойки. Так что, к примеру, колоннада ДК и его высокое крыльцо воспринимались нами как нечто неземное. А про внутренности Дворца, где под потолком зрительного зала до сих пор висит все та же огромная люстра, и говорить не приходится. Как и о магазине на улице Ползунова, в котором промеж прилавков был вмонтирован в стену огромный аквариум, и прямо из него продавали живую рыбу. Правда, сам процесс ее купли-продажи мне так и не удалось увидеть, но рыбины за стеклом плавали, а друзья-пацаны божились, что были свидетелями такой «рыбалки»...
Не знаю, как кто, а я бы с удовольствием вернулся в те времена. Причин тому много. Ну, во-первых, с годами мне стало казаться, что есть нечто привлекательное и в молодости. Во-вторых, мне (это теперь!) очень хотелось бы взглянуть, как в засекреченной «шарашке» рождалась платина «в рубашке». А то, что она, несмотря на все горести, родилась таковой, можно не сомневаться. Как-то в очередной раз беседуя с генеральным директором «Красцветмета» Владимиром Николаевичем Гулидовым, я спросил его: «А на что способен по максимуму Ваш завод?» Он хитровато усмехнулся и ответил: «Без употребления абсолютных цифр скажу так: если однажды нас попросят произвести столько платины, сколько ее выпускают за год во всем мире, мы запросто сделаем это». Как я понял, «Красцветмету» постоянно не хватает сырья. А если оно будет, то все остальное — дело техники, точнее, тех уникальных технологий, с которыми завод родился.
И потом, вернувшись в молодость, я бы обязательно поговорил... с Иваном Яковлевичем Башиловым. Беседа в Москве с его сыном как-то очень остро обозначила в моей памяти совершенно реальную возможность того, что я мог видеть этого человека, имевшего заметно иную внешность, чем у других людей, тогда окружавших нас. По крайней мере, популярного среди жителей 7-го Участка зэка-доктора Яна Яновича я припомнил сразу же, как только кто-то из ветеранов завода заговорил о нем.
Жаль, но все это из области заоблачных и несбыточных мечтаний, так что вернемся к земным реалиям.
Я тоже окончил среднюю школу № 48. Но на пять лет позже того, как ее покинул сын Башилова. Помню и день похорон Сталина и траурную линейку в связи с этим в актовом зале. Помню и директора Лукьянова, и Владимира Корнеевича Эккерта, который учил меня «шпрехать по-дойчески». Мы и позже встречались с ним, когда он стал работать в пединституте. Подарил Корнеич мне и моей жене, она тоже у него училась, две своих книги на немецком языке, очевидно, полагая, что после учебы в школе мы все-таки освоили родной для него язык. Жаль, но мы, признаться, были не лучшими его учениками.
Из письма И.Я.Башилова дочери.
3 марта 1951 г.
«Дорогая Ира! Большое спасибо тебе за письма. Лекарство получил и в понедельник пойду заказывать свои порошки. Чувствую себя лучше, чем в прошлом году. Одышка заметно меньше и болей в сердце так же меньше. Вот только нервы никуда не годятся.
От людей хочется просто физически куда-нибудь уйти подальше, и я решительно нигде не бываю... Гулять тоже и не с кем, и холодно. Морозы сдали свои позиции, видимо, только на этих днях, а были они все время с ветерком! Поэтому потихоньку работаю над окончательным оформлением книги, а затем читаю и привезенное, и приобретенное здесь.
Сейчас с трудом отрываюсь от Герцена («Былое и Думы»). Она даже в купированном виде производит потрясающее впечатление. Вообще — комната много меньше, книги расположены теснее, их кажется больше и они гораздо ближе к рукам, чем раньше. На самом деле их много, но собраны они все-таки по выбору, и в них, значит, кусочек собственных мыслей и переживаний... И подбор их таков, что даже самые «плохие» из них интересны м.б. навсегда, как знаки поступи истории, ее следы на сцементировавшемся песке событий...
Неужели и они, эти книги «четвертой библиотеки», все-таки пропадут и памятником мне не послужат! А ведь это, пожалуй, лучший памятник, какой можно себе представить!»
Москва.
Апрель 2000 г.
Квартира В.И.Башилова
— Да, несмотря на все довольно многочисленные успехи, отец последние годы жалел о каждом прожитом в Красноярске дне. Увлеченный наукой, он прекрасно сознавал, что надо жить иначе. Отсюда его молчаливость и замкнутость. Он просто о многом боялся говорить.
— И все-таки, Владимир Иванович, отец чем-то с Вами делился. Припомните, пожалуйста. Для восстановления достойной памяти о нем важна каждая крупица.
— Ну вот, к примеру, деталь, которая свидетельствует о многом. Как «враг народа» отец, понятно, официального допуска к секретным работам не имел. Но работал в этой сфере, и весьма успешно. Более того, он никогда не подвергался личному досмотру, когда после рабочего дня выходил из основных цехов завода. Хотя все раздевались полностью. А «враг народа» был от этой процедуры освобожден. Позже мать рассказывала мне, что когда в июне-июле 1953 года отец получил «чистый» паспорт, он на ночь клал его под подушку словно главную свою ценность. В то время я уже учился в Москве, и отец по случаю получения нового паспорта прислал мне восторженную телеграмму. Во время одной из наших последних встреч он говорил мне, что в условиях репрессий жизнь в нашей стране все более напоминает фашизм и это становится уже невыносимым. Только поняв обстановку тех лет, можно прочувствовать трагический смысл такой оценки.
Или еще один эпизод, достойный размышлений. Отец приехал за паспортом в милицию Ленинского района. С ним изъявил желание побеседовать ее начальник. Не знаю, то ли он сам решил обрадовать отца, а может быть, захотел показать свою осведомленность. Он сказал примерно так: «К вам, Иван Яковлевич, у органов уже давно нет никаких претензий. А то, что вас держат в Красноярске и не выпускают, так об этом постоянно завод хлопочет. Уж очень вы ему нужны. Они же прекрасно понимают, что если бы вам «чистый» паспорт выдали раньше, то вы бы сразу в Москву уехали». Думаю, что эта новость окончательно надломила отца. Кстати, в последнее время он уже и не рвался в Москву. Отвык, говорил. А вот, кажется, в Казань по рекомендации академика Несмеянова собирался переехать. Но не сумел...
Мы помолчали, покурили, повздыхали... Признаться, такая новость и для меня была чем-то вроде кирпича, упавшего неожиданно на голову. Все ветераны, с которыми мне довелось побеседовать и чьи воспоминания я прочел, прежде всего подчеркивали, что Башилов хотел, но не мог уехать, так как официального права получить вид на жительство в Москве он не имел и ему при каждом удобном случае напоминали об этом. Получалось, что узаконенное беззаконие тех лет, бюрократическое, если угодно, бездушие никакой персональной окраски по отношению к Башилову не имели. Всем было нельзя, поэтому и ему не разрешали.
Совершенно не обладая полномочиями для вынесения обвинительных заключений, я чисто с гражданских позиций считаю возможным подчеркнуть, что сказанное сыном ученого проливает несколько иной свет на взаимоотношения дирекции завода и доказавшего свою верность его интересам Башилова. Лишив ученого всех прав на свободное перемещение по стране, регулярно поощряя и награждая, его просто держали на привязи только потому, что он многое знал и многое умел. Попав в железную хватку одного из подразделений ГУЛАГа, он, позволю себе такое сравнение, напоминал лимон, из которого старательно выжимали сок, оправдательно приговаривая: «Так надо...»
Он отправлял свои письма, отчаянные крики о помощи разнокалиберным вождям тех лет, но, боюсь, конверты с ними никуда из Красноярска и не уходили. Их, надо полагать, любознательно читали лишь перлюстраторы-профессионалы, докладывали кому следует о содержании, а затем старательно приобщали к «делу». Он умолял представить официальный документ с обязательным указанием тех пунктов 58-й статьи, по которым ему были предъявлены обвинения. Но их, якобы, не могли найти. И только по этой причине Башилов, ставший к тому времени лауреатом Сталинской премии, не был амнистирован в 1949 году в честь 70-летия «горячо любимого вождя», тов.Сталина... Сколько еще могла продолжаться эта жестокая волынка, неизвестно.
9 марта 1953 года тело умершего неделей раньше «отца и губителя» своих сограждан было размещено в мавзолее. А вскоре, 27 марта, по инициативе вдруг ставшего «демократом», хозяина ГУЛАГа Лаврентия Берии и с одобрения руководства ЦК партии Верховный Совет СССР принял указ о массовой амнистии. Интересно, что в действовавшем в то время Уголовном Кодексе такое понятие как «амнистия», вообще не было упомянуто. Как утверждают юристы-историки, уже к 18 апреля того же года из лагерей было выпущено свыше одного миллиона 200 тысяч человек. Думаю, только после этого стало очевидным, что далее держать Башилова «на притужальнике» более нельзя, и дирекция завода дала «органам» соответствующую отмашку. После чего Иван Яковлевич не только получил «чистый» паспорт, но и услышал в связи с этим и комментарий начальника милиции. Повторю, это всего лишь версия, но вполне, на мой взгляд, очень даже оправданная.
Из дневника И. Я. Башилова
«Мне лично продолжают наносить обиды, несмотря на продолжающиеся успехи, очень эффективно помогающие заводу. Все это заслуживает пристального внимания, анализа и каких-то обобщений для уроков будущему и тем же детям, которые многого все еще не понимают... Надо сесть за перо, надо систематически думать... А ведь силы иссякают, — это факт» (дата записи не указана — автор).
«10 апреля 1953 г.
...В здешних лагерях ст.58 уже нет — перевели в другие места. Я нервничаю очень сильно, т.к. положение здесь становится прямо невыносимым...
7 мая 1953 г.
...Только сегодня получил из отдела кадров справку о том, что осужден я был по ст.58 п.7 и 11.
3 июля 1953 г.
...Я несколько прихворнул. По-видимому, (в связи) с пережитыми волнениями, был 24/YI слабый приступ сердечной астмы...»
После этой записи профессор, похоже, больше не притрагивался к своему дневнику. Может быть, по той причине, что через 15 лет после ареста он наконец-то, узнал, что «врагом народа» его сделали по пунктам 7 и 11 58-й статьи. Разумеется, сегодня — это не более чем шифровка из прошлого. Ее смысл помог мне раскрыть один знакомый офицер Красноярского регионального управления ФСБ РФ. По моей просьбе он отыскал в архиве своего ведомства небольшую ветхую книжицу карманного формата с названием «Уголовно-процессуальный Кодекс». Оказывается, в то время, когда И.Я.Башилов получил свои пять лет лагерей, пункт 7-й 58-й статьи предусматривал лишение свободы «за подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения...» и т.д. «...в интересах бывших собственников или заинтересованных капиталистических организаций». А пункт 11 пресекал «всякого рода организованную деятельность, направленную на совершение преступлений...»
Иными словами, Ивану Яковлевичу даже в страшных снах не могли забрести в голову те замыслы и намерения, которые соответствовали бы этому «прейскуранту». Ну другим он был человеком! Впрочем, в НКВД это мало кого интересовало, так как обвинительные «шаблоны» в те времена были заготовлены для всех. Неохваченных не существовало.
«А вскоре, — нашел я в воспоминаниях Анфисы Александровны Романкевич, — из Москвы Башилову пришло приглашение вернуться в институт имени Хлопина, работая в котором он и был арестован... Его сердце не выдержало. Он умер 20 августа в возрасте 61 года...»
На рабочем столе Ивана Яковлевича лежал написанный им учебник, который был подготовлен лишь вчерне и поэтому так и остался неопубликованным. Он явно предвидел, что такое может случиться...
И лишь 30 января 1957 года Верховным Судом СССР решение Особого Совещания НКВД в отношении И.Я.Башилова было отменено «за отсутствием в его действиях состава преступления». Боюсь, что эта весть стала известна лишь только близким семье Башиловых людям. Широкой огласки на заводе, а тем более в Красноярске, она не получила, хотя большинство заводчан-ветеранов, думаю, было убеждено в невиновности и самого Ивана Яковлевича, и многочисленных его коллег по «шарашке». Так уж принято в нашей стране, где ущербная нравственность на протяжении почти всего 20 века оставалась неизлечимой, публично измажут, а отмываться принуждали только втихушку...
Сижу в удобном кресле близ письменного стола профессора Башилова. Он смотрит на меня с многочисленных фотопортретов. Смотрит тепло и с некоторым лукавством, словно хочет сказать: «А вы, наверное, полагали, что финал будет иным?..»
— А его Сталинская премия?.. — совершенно неожиданно для себя спрашиваю я сына ученого.
— Он весьма иронично относился к ней, но считал эту награду заметным итогом своей персональной работы в Красноярске, хотя и получал премию не единолично, а в составе группы специалистов из 7 вместе с ним человек. Кажется, полный ее размер был 200 тысяч рублей на всех. Половину этой суммы по традиции тех лет сразу отдали руководителю завода, а оставшееся было поделено на всех остальных.
— А какой-то документ...
—
Конечно же, есть, — говорит Башилов-младший
и протягивает мне увесистую папку-диплом с
портретом творца всех «врагов народа» и
лауреатов его же имени с факсимильным
оттиском подписи внизу. Сталин!
Странное дело, подумал я, в те безжалостные к человеческим судьбам годы и «враги народа», его заклятые и просто друзья получали совершенно одинаковые дипломы, ордена с медалями и прочие награды. Не было на них каких-то особых, «вражеских» знаков отличия или пометок. Они стали появляться позже, словно спустя много лет кто-то решил, что подлинность случившегося обязательно должна хотя бы слегка быть подлакированной. Вот и на тыльной стороне обелиска, что установлен на месте захоронения Ивана Яковлевича Башилова, старательно высечено на мраморе, что он — лауреат Государственной премии. И год указан — 1948. Это и есть та самая лакировка реальности, а точнее, увековеченная ложь.
Тогда ведь все было только «сталинским»: и само государство, и пятилетки, и соколы, и внучата, и органы НКВД...
Вряд ли можно признать украшением памятника и другую неточность. На надгробии высечено, что И.Я.Башилов родился 29 ноября 1892 года. Откуда взялась эта дата, мне выяснить не удалось. «Наверное, спешка виновата», — заметил кто-то из заводчан с сожалением. В персональной же карточке Ивана Яковлевича, которая до сих пор хранится в отделе кадров «Красцветмета», указан лишь год рождения ученого. В Москве у сына Башилова вообще никаких документов, способных уточнить дату рождения его отца, не сохранилось. Нет их и в местных архивах.
Некоторую ясность в эту ситуацию вносит изданная в Ленинграде в 1991 году книга «Репрессированная наука». В ней помещен очерк об Иване Яковлевиче, а в нем есть утверждение, что ученый родился 24 января 1892 года. И если эту дату отнести к старому стилю, то ее вполне можно признать весьма близкой к подлинной, так как при пересчете на новый стиль получается, что ученый родился 6 февраля. Именно эта дата и указана на той латунной табличке, которая ныне хранится в музее завода и которую в 1954 году прикрепила к надгробию Зинаида Ивановна, вдова усопшего. А уж ей-то, как говорят, сам Бог велел доподлинно знать точный день рождения супруга. Так что, да простит меня читатель за повтор: ЧТО-ТО С ПАМЯТЬЮ У НАС СТАЛО...
Башилов, как и любой из нас, не выбирал время. Он по меркам высшей добросовестности прожил отпущенное ему, отдав сполна именно своему жестокому государству и свой талант, и силы. Так позволительно ли, активно используя и сегодня плоды его научных трудов, проявлять полнейшее равнодушие даже к малым крупицам его трагической судьбы? Придя в этот мир 110 лет тому назад, 6 февраля, он покинул его все же Сталинским лауреатом и именно таковым должен оставаться в нашей памяти. Да и грешно говорят это, когда на могиле жестоко обманутого при жизни по привычке обманывают и тех, кто приносит сюда цветы...
