«В последнее время в центральной печати появилось немало публикаций о репрессиях
периода культа личности Сталина, - написал в редакцию
газеты «Красноярский рабочий» житель краевого центра А.Д. Горовенко. - Нельзя без волнения читать эти материалы. Невольно и мне вспомнился 1937 год. Первые выборы в
Верховный Совет СССР в соответствии с новой Конституцией. Патриотический и трудовой подъем советских людей. И одновременно - загадочные, пугающие аресты видных партийных, советских, хозяйственных работников.
В числе первых были арестованы посланцы ЦК партии - первый секретарь Красноярского крайкома партии Акулинушкин, председатель крайисполкома Рещиков, директор завода «Красмаш» Субботин и другие...»
- Не обошли репрессии и меня, - уже рассказывает мне, находясь в своей скромной двухкомнатной квартире, в Зеленой Роще, Андрей Данилович Горовенко, - хотя я никакой не ответственный работник, родом из обыкновенной рабочей семьи. Отец, например, был бригадиром путевых рабочих на железной дороге. В 1929 году по путевке комсомола я работал в селе Переясловка Канского района учителем, участвовал в ликбезе. В 1934 году окончил в Красноярске техникум водных путей, работал матросом, помощником капитана. Потом - служба в армии. В 1936-м по рекомендации комсомольской организации я был назначен капитаном парохода «Вейнбаум», проплавал две навигации. И вот тут - самое страшное...
Андрей Данилович помолчал с минуту, затем продолжил:
- 30 апреля 1938 года, вечером, приглашает меня к себе оперуполномоченный НКВД Аникеев, «Принеси, говорит, список членов команды». Я Аникеева знал и раньше, Ничего не подозревая, пошел. Он взял список, посмотрел, уточнил кое-что. Потом вдруг спрашивает: «Ты где ночевать будешь?» «На судне», «Ну, ладно, иди». А в 12 ночи заявляется ко мне в каюту, а с ним еще один, ихний же. «Мы должны у тебя произвести обыск!» «На каком основании? - спрашиваю, - Да и искать у меня нечего, все на виду».
Перетряхнули они у меня вещи, наткнулись на фото карточки, которые я с военной службы привез. «Значит, в армии служил?» «Служил». «Ну, собирайся».
Сошли с судна вниз, в затон. Смотрю, и Николая Соловьёва, боцмана моего, тоже ведут, И его, стало быть, арестовали. За что? Ничего не понимаем!
Сначала в пожарку нас засунули, подержали немного, потом в тюрьму повезли. «Екатерининской» ее тогда в народе прозывали. Да, та самая, напротив здания редакции газеты «Красноярский рабочий».
Через месяц отсидки в тюрьме, 28 мая, привезли меня в кабинет Аникеева на первый допрос. Вернее допроса, как такового, не было. Аникеев (я понял, что он стал следователем по моему делу) просто заполнил мои анкетные данные и дал подписать заранее заготовленный протокол. В протоколе значилось, что наша группа: польский шпион капитан туера «Бурлак» Сягло, бывший кулак-боцман Соловьёв и я, потерявший бдительность комсомолец и потому попавший к ним в сети - намеревались... взорвать железнодорожный мост через Енисей.
Когда я прочитал такое обвинение, у меня потемнело в глазах.
- И вы подписали протокол - не удержался я от вопроса.
- Конечно, нет! Тогда меня, чтобы «подумал как следует», поставили с этим протоколом в руке к стене и продержали в таком положении почти сутки.
«Никакой я не диверсант. Я - комсомолец, служил честно в армии!» Но подобные доводы не действовали. Начались избиения. Этим делом занимались особо дюжие парни. Их заключенные прозвали «молотобойцами» Но я упорно молчал. Тогда последовал карцер, меня продержали в нем, на хлебе и воде, семь суток. За это время ноги, обутые в пимы-чесанки (как в них был, так и арестовали), опухли и страшно ныли. Но никакой медицинской помощи я, конечно, не получил.
Однажды, во время очередного допроса, в кабинет Аникеева зашел какой-то вышестоящий начальник. Я опять стоял с протоколом в руке лицом к стене. Вошедший взял у меня из рук листок и вдруг говорит вполголоса Аникееву:
- Слушай, у нас мост взрывают другие.
И тогда следователь стал переписывать протокол заново. Теперь уже в нем значилось, что наша группа планировала взорвать Красноярский судоремонтный завод...
«Хрен редьки не слаще», - подумал я тогда. - Видно, мне отсюда не выкарабкаться...»
«У нас мост взрывают другие...» Эта фраза с головой выдает ревностных служителей беззакония. Значит, жертве можно было предъявить любое обвинение, лишь бы оно отвечало задачам следствия. Андрей Данилович в разговоре со мной упомянул некий «приказ № 50» по системе НКВД, который гласил: «Если враг не сдается - его уничтожают». Вот и старались изо всех сил.
- Что же было дальше? - спрашиваю Андрея Даниловича.
- Месяца через три - новый допрос. Усиленная «обработка». Следователь показал мне письмо, в котором молодая жена отказывалась от меня, как от «врага народа».
Я не стал осуждать ее. Так в то время поступали многие...
- От тебя зависит, вернется она к тебе или нет, - сказал Аникеев. - Советую во всем признаться.
- Лучше смерть, чем позор!
- Ну, и черт с тобой, подыхай! - не выдержав, заорал следователь.
И меня опять бросили в тюрьму. Десятимесячное пребывание там явилось для меня самым тяжким испытанием.
К счастью, рядом со мной находились стойкие люди, у которых я черпал уроки мужества. Они не сдавались сами и ободряли, поддерживали других. Назову некоторых из них.
Алдаданов Михаил (Борис - ред. сайта) Евграфович. До ареста он работал управляющим трестом «Минусазолото». За самоотверженный труд правительство наградило его орденом Ленина, а нарком Серго Орджоникидзе премировал легковым автомобилем. И такой человек - «враг народа»? Не может этого быть!
Хирург больницы водников Щепетов. Его взяли за то, что он, якобы, хотел на случай войны отравить воду в Енисее. И таким домыслам кто-то поверит? Чушь собачья!
Мой бывший командир по военной службе, начальник полковой школы Барцышевский. Ему предъявили обвинение в шпионаже, попытках подорвать мощь Красной Армии. В частности, обвиняли в том, что он будто бы подсыпал в кормушки лошадям битое стекло, чтобы вывести их из строя.
Эти люди мужественно отстаивали свое доброе имя, держались до конца. Хотелось бы верить, что хоть некоторые из них остались живы.
Были среди схваченных, оклеветанных и женщины, и даже дети. Особенно потрясла меня судьба худого, высокого парнишки, лет шестнадцати (имени не помню), которого арестовали за то, что он изготовил маленькую самодельную пушку и в шутку заявил: «Она до Москвы дострелит». Так вот за эту пушку ему «пришили» 8-й пункт 58-й статьи - «террор». Будто готовился убить самого товарища Сталина. Просидел он в тюрьме полтора года, его не могли осудить, как несовершеннолетнего. Отец ездил в Москву, хлопотать за сына, в результате парнишку выпустили, а его посадили.
Многие не выдерживали жестоких избиений и изощренных издевательств, подписывали протоколы с самыми немыслимыми обвинениями, некоторые сходили с ума...
Напротив нашей камеры находилась камера со смертниками, и мы в отверстие в двери видели, как их выводили на расстрел. «За что?» - кричали некоторые. Многие плакали. Особенно невыносимо было слышать душераздирающий плач и вопли женщин...
Андрей Данилович замолкает и долго смотрит в окно. Тяжело вздохнув, продолжает свой рассказ:
- Меня обвиняли по 9-му и 11-му пунктам 58-й статьи - «диверсия» и «групповая диверсия». По приговору Особого Совещания дали десять лет лагерей. Но неожиданно судьба смилостивилась надомной. Из тюрьмы меня привезли в пересылочный лагерь на станции Енисей, подержали немного, а оттуда - опять в тюрьму. Ведут к следователю, теперь уже другому.
- Так ты утверждаешь, что в подготовке диверсии не участвовал? - спрашивает.
- Нет.
- Тогда подпиши вот это.
И я подписал так называемый «протокол отрицания». Был настолько издерган и напуган, что внимательно вчитывался в каждую строку, каждую буковку, опасаясь подвоха. Не приписали бы чего лишнего...
- Мы тебя освободим, - сказали, - не сомневайся. Но пока еще немного побудешь в тюрьме. Если что там про нас будут говорить - сообщай.
«Ну да, держи карман шире», - подумал я про себя. Просидел в тюрьме еще месяц. Потом ведут в суд. И по чему-то вместе с моим боцманом. Судья Малинина, как сейчас помню, расспросила меня про Соловьёва, как он работал, и вдруг говорит:
- Вы нам больше не нужны. Можете идти домой. Потом лишь я узнал, что боцмана осудили за какую-то драку, а я проходил по его делу свидетелем.
И вот я на свободе. Идти некуда, жена, поди, уже за другого вышла. И отправился я тогда прямехонько к тете Поле, нашей судовой кухарке. Увидела она меня грязного, обросшего, руками всплеснула, запричитала. Потом дала мне бритву, чтоб щетину соскоблил, чистые подштанники для бани, напоила, накормила.
Потом я к матери, на станцию Бошняково, что у Канска, съездил. Отпоила она меня молоком, обиходила. Вернулся в Красноярск - обратно на работу не берут. Начальник отдела кадров управления пароходства Синцов отказал начисто. Побелел аж, так напугался. А я настаиваю. Тогда он предложил мне идти на заготовку дров для пароходов. «Да вы что, говорю, я же ведь капитаном был, судоводителем!»
В общем, пришлось мне помаяться с недельку, пока взяли опять на работу в пароходство. Но все равно уже не капитаном (все еще не доверяли), а простым диспетчером. И на Севере - в Игарке, Дудинке пришлось поработать, видел, как там заключенные, «враги народа», железную дорогу от Игарки до Салехарда строили. Каторга, а не работа. Так ее и назвали - «Дорога смерти». От нее остались одни только вышки да бараки, не достроили, бросили. А сколько жизней погубили, считай, на каждую шпалу по мертвецу.
Да и позже что творилось. Где-то в году пятидесятом пришла на Север баржа. А на ней две тысячи заключенных. Кто сам вышел, а кого уже мертвым вынесли. Не дай бог еще раз такое увидеть...
На главную страницу Назад Вперед