Спиридонов М. Н. Японские военнопленные в Красноярском крае (1945-1948 гг.): проблемы размещения, содержания и трудового использования.

IV.2. Проявления протеста в лагерях военнопленных

Как и в любом человеческом коллективе, военнопленные различались по социальному происхождению, политическим взглядам, личностным качествам и т.д. Наряду с прослойкой, в целом активно сотрудничавшей и лояльной по отношению к лагерной администрации, в среде военнопленных было достаточное количество людей, индифферентно относившихся к происходящим вокруг них событиям, стремившихся лишь выжить в плену и вернуться домой к своим семьям. Не будет ошибкой утверждать, что таковые составляли большинство населения лагерей. Но наряду с ними существовала и определенная группа военнопленных, которые всеми возможными способами и средствами противодействовали лагерной администрации: совершая побеги из плена, саботаж, вредительство, занимаясь антисоветской пропагандой и т.п. Лагерной администрации и идеологической обработке противодействовали, главным образом, пленные японские офицеры, в среде которых было немало фанатично настроенных кадровых военных, воспитанных в самурайском духе, считавших, что и в плену они должны продолжать вести скрытую войну. В донесениях оперативно-чекистских отделов неоднократно упоминается об антисоветских настроениях среди офицеров, «..которые разлагающе действуют на рядовой состав, и желательно перевести их в отдельный лагерь для офицеров», что в последствии и было сделано [49].

Самой распространенной активной формой протеста японских военнопленных в красноярских лагерях были побеги. По статистике ГУПВИ большинство побегов было совершено в особенно в тяжелом для японцев 1946 г. Совершить удачный побег зимой, в мороз, из лагерей Красноярского края, удаленных на тысячи километров от родины, без пищи, знания языка и местности, было практически невозможно. На безрассудные, заранее обреченные на неудачу, часто трагически заканчивающиеся поступки военнопленных толкали голод, позор плена, тяжелый физический труд, произвол конвоя, смерть товарищей и перспектива навсегда остаться в Сибири.

Сато Тосио так вспоминает настроение японцев зимой 1946 г.:

«Командир японцев Иенохори был смелым человеком, он отвел меня одного и сказал: «Если мы и дальше будем так жить, то все умрем. Советских солдат только 60 человек и у них только винтовки, так что мы можем восстать и убежать». Я ответил ему, что хочу посоветоваться со своим другом лейтенантом Хасегава. Хасегава сказал мне, что когда он поднимался с русским солдатом на гору, то видел сверху кругом только горы, сопки и мороз. Бежать бессмысленно – был его вывод» [50].

Несмотря на то, что японцы осознавали бесперспективность своих побегов, особенно зимой, тем не менее, такие отчаянные попытки предпринимались, и неоднократно. Как правило, понимая, что пешком дойти до границы нереально, военнопленные пытались добраться до границы в товарных вагонах.

По словам рабочего Вениамина Васильевича Гудкова, работавшего в то время на ПВРЗ, многие из бежавших погибали, даже не выбравшись из города:

«Была у них «дедовщина»: старшие по званию или сроку службы били младших. На моей памяти трое или четверо убегали из лагеря и замерзали, прячась в тендерах паровозов. Почему убегали – не знаю» [51].

Возможно, люди далекие от жизни военнопленных в лагерях не знали, что толкало японцев на отчаянные поступки. Но ныне, обладая всей полнотой информации о лагерной жизни, мы можем судить о причинах их противодействия. Так, в ряду их назовем бесчинства охраны.

Произвол и самоуправство конвоя были делом отнюдь не редким, особенно в удаленных лагерных отделениях, где отсутствие контроля и безнаказанность конвоиров часто заканчивались трагически для военнопленных. В 8-м лагерном отделении лагеря № 34 конвоир, отбирая часы у военнопленного, жестоко избил его, сломав руку и два ребра. Во время этапа в лагерь один из военнопленных не стал отдавать часы, понравившиеся охраннику, и конвоиры стали избивать его, «пиная ногами до тех пор, пока военнопленный не потерял сознание» [52].

Иногда самоуправство охраны принимало чудовищные формы. Так, 22 февраля 1946 г. в 9-м лагерном отделении неизвестными лицами со склада было похищено 3 кг. хлеба. Узнав об этом, начальник снабжения лейтенант Пыжев по личной инициативе произвел расследование и обвинил в краже трех военнопленных японцев, охранявших этот склад. Как следует из материалов служебного расследования, он «при допросе применил к ним незаконные действия, инсценировал расстрел». Но необходимо отметить, что руководство управления лагеря № 34 не закрывало глаза на подобные незаконные действия и всячески боролось с произволом среди личного состава: лейтенант Пыжев был тут же арестован на 20 суток и уволен из органов МВД. Подобные жесткие меры были применены и к начальнику 6-го лагерного отделения, уволенному за жестокое обращение с военнопленными [53].

В начальный период организации лагерей – в октябре, ноябре 1945 г. и начале 1946г. – побеги были довольно частым явлением. В большинстве это были спонтанные поступки доведенных до отчаяния людей, вызванные указанными выше причинами. Тем более, что из-за отсутствия нужного числа конвоиров на объектах работы военнопленных попросту некому было охранять. В письмах руководству УМВД края регулярно об этом сообщалось, например: «101 человек находится под охраной одного вахтера, что не исключает возможности побега» [54]. Этим и пользовались военнопленные, убегая главным образом с места работы.

Но были случаи и хорошо организованных и спланированных побегов, когда военнопленные, в основном японские офицеры-самураи, заранее подготовившись, целенаправленно шли на риск, не останавливаясь ни перед чем. Так, 25 августа 1946 г. в районе села Нарва Манского района Красноярского края двое бежавших японцев напали на колхозника Укачаева. Ударив его топором по голове, они забрали подводу, вещи и скрылись в тайге. Укачаев, как видно из материалов уголовного дела, сознания не потерял, но притворился мертвым и затем сообщил в милицию. Силами участкового милиционера Гусева и рабочих лесопилки было организованно преследование беглецов. Обнаружив военнопленных, Гусев, подошел к ним и приказал им лечь, но японцы оказали сопротивление, набросившись на него с топором и палками. Гусев был вынужден применить оружие, в результате чего один военнопленный был убит, а второй был ранен, бежал, но был задержан. На этом его подвиги не завершились. «При этапировании его по мосту через реку Мана военнопленный прыгнул в воду и проплыв метров 40 вылез на берег. При вторичном задержании он оказал яростное сопротивление, забрасывал камнями и палками окружавших его людей. В результате применения оружия второй военнопленный был также убит»[55].

Аналогичный случай произошел и в 4-м лагерном отделении лагеря № 34. Военнопленные японцы Мурасэ и Фунада, договорившись между собой совершить побег из лагеря, рассчитывали пробраться в Монголию и через нее в Маньчжурию. 16 мая 1946 г. находясь на объекте работ, они захватили свои вещи и по одному топору и бежали. Как следует из материалов следствия «18 мая военнопленные напали на рабочего уйбатского мехлесопункта Татрама Калышева и ударом топора в затылок убили его, ограбив и завладев лошадью и 450 рублями». Затем, как видно из материалов уголовного дела, военнопленные ушли в тайгу, где лошадь зарезали на мясо и направились к монгольской границе. 24 мая 1946 г. военнопленный Мурасе был задержан, позднее 2 июня был задержан и Фунада. Военный трибунал признал обоих военнопленных виновными в совершении вооруженного разбоя и убийства с целью ограбления и, учитывая исключительную тяжесть совершенного ими преступления, вынес суровый даже для того времени приговор, проговорил обоих к высшей мере наказания – расстрелу [56].

Таблица IV.1.
Данные о побегах за 1946 г. по лагерям № № 33 и 34 [57].

Как видно из таблицы IV.1., в общей сложности из двух лагерей только за 1946 г. совершили побег 27 человек. Но, вероятно, бежало гораздо больше, однако по ряду причин администрация лагерей часто скрывала реальные цифры. По причине отсутствия в архивах полных данных о количестве побегов военнопленных за 1947 и 1948 гг., точно установить общее количество бежавших не представляется возможным.

Для предупреждения побегов и помощи в розыске убежавших военнопленных органами ОПВИ МВД СССР были созданы так называемые бригады содействия («БС»). Это не было изобретением ГУПВИ; подобные бригады создавались и раньше для поимки заключенных, бежавших из лагерей ГУЛАГа. В бригады содействия входили дружинники из числа горожан, а в сельской местности – охотники и егеря. Всего для розыска и задержания бежавших военнопленных в красноярских лагерях в 1946 г. было организовано 90 бригад содействия с общим количеством вовлеченных в них 429 человек, а в 1947 г. в этих бригадах насчитывалось уже 502 человека, и сетью «БС» было охвачено 76 населенных пунктов [58].

Бригады содействия создавались, как правило, на узловых железнодорожных станциях, на возможных маршрутах, которые могли использовать военнопленные в случае побега. В их функции входило оповещение органов милиции в случае обнаружения подозрительных лиц и помощь в преследовании и задержании бежавших. Так, в 1946 г. один из бежавших военнопленных был задержан путевым обходчиком Красноярской железной дороги Бархатовыми и трактористом Андриевским из деревни Чуриково Рыбинского района, за что впоследствии они были премированы 300 руб. каждый. Результаты активного участия «БС» в розыске и задержании бежавших показаны выше в таблице IV.1.

В 1947 г., по мере улучшения питания, жилищно-бытовых условий и общей адаптации военнопленных к условиям плена, а также в связи с началом репатриации количество побегов заметно снижается. Так, по лагерю № 34 за 1947 г. было зарегистрировано всего три случая побегов, причем из восьми бежавших семь человек были задержаны спустя сутки и еще один военнопленный находился в розыске около недели. Судя по отчету оперативно-чекистского отдела в розыске военнопленного участвовало 16 человек личного состава лагеря и 150 человек из бригад содействия [59].

Наряду с побегами, другими формами протеста были: создание нелегальных организаций и групп, саботаж и вредительство. Эти акции выражались в порче заводского оборудования, призывах к неповиновению лагерной администрации, отказу от работы. В основном это были отдельные немногочисленные эпизоды. Как таковых крупных, хорошо организованных и законспирированных организаций оперативно-чекистскими отделами выявлено не было. По донесениям оперативно-чекистского отдела несколько японских офицеров лагерном отделении № 3 лагеря № 34 призывали военнопленных на работе портить детали и оборудование, а за отказ грозили физической расправой. Еще несколько мелких групп, состоящих в основном вновь-таки из офицеров, были «выявлены и рассредоточены». Несколько рукописных листовок с призывом сохранять верность присяге и императору были обнаружены в цехах ПВРЗ[60]. Других материалов, свидетельствующих о массовых акциях протеста и неповиновения, автором в архивах не обнаружено.

Итак, о мощной волне саботажа и диверсий на предприятиях края, говорить не приходится. Органами МВД были зафиксированы лишь единичные случаи умышленной порчи заводского оборудования на заводах Сибмаш, № 4 им. Ворошилова и Комбайновом, где работали японцы, но о прямой причастности военнопленных к этим происшествиям в документах не упоминается.

Как воспоминает бывшая работница радиозавода С.А. Черкашина:

«Был у нас один военнопленный, все его подозревали, что он вредил – перерезал приводные ремни у станков» [61]. Но, очевидно дело ограничивалось лишь подозрениями.

Своеобразной формой протеста можно назвать также членовредительство. В лагере № 34 только за январь 1946 г. было зафиксировано три таких случая. Японский военнопленный 4-го лагерного отделения лагеря № 33 Иида Тасаку находясь на лесоразработках 10 января 1947 г., положил кисть левой руки на пень и ударом топора отрубил себе три пальца. В результате обнаружения факта членовредительства он был осужден военным трибуналом по статье 193-12 на 5 лет лагерей [62].

Усердно насаждаемое политическое воспитание военнопленные иногда встречали своеобразно выраженным протестом. Один из таких случаев нашел место в воспоминаниях Ивао Питер Сано:

«Обещанный концерт состоялся через неделю, как обычно, после ужина. Ослепительный свет прожекторов превратил столовую в концертный зал. После вступительной речи на сцене появились японцы. Танцевали, пели и читали стихи о бедных людях в капиталистической Японии. Антиамериканская тема постоянно доминировала. Второе отделение началось с выступления «немцев». На ломаном русском языке они изображали сценку. Два немецких солдата едут в поезде и поедают пряники, отобранные у советских детей. Пряник нечаянно падает за окно, и «жадный фриц» прыгает на полном ходу с поезда, не в силах перенести гастрономическую потерю. По окончании сценки на подмостки неожиданно выбежали битюг ростом около двух метров и карлик. «Рабочий класс планеты благодарит СССР за миролюбивую политику!», – выпалили они хором и скрестили в воздухе картонный серп и молот. Коротышка не мог достать серпом до молота и поэтому периодически подпрыгивал. С минуту публика сидела в оцепенении, а потом разразилась бурными аплодисментами. Охранники засуетились и приказали публике немедленно покинуть столовую» [63].

Конечно, в данном случае усматривается скорее хулиганская выходка, но автор воспоминаний – офицер, далеко не дружественно настроенный к советской действительности, подает ее как некий акт протеста.

Упомянутые выше антифашистские комитеты, наряду с политической работой среди военнопленных, способствовали также «выявлению реакционно-настроенных элементов среди военнопленных»[64].

О размежевании военнопленных на противоборствующие группы и о доносительстве в их среде, в частности, пишет неоднократно цитированный выше Ивао Питер Сано:

«В связи с появлением подобных «авторитетов» (речь идет об упомянутом автором выше лагерном активисте Салито по кличке «Красный» см. раздел IV.1 настоящей главы) в тюрьме складывалась неблагоприятная обстановка. Я предполагал, что существуют только две оппозиционные группы: заключенные и охранники. На самом деле среди «своих» тоже установились иерархические отношения. Напряжение не покидало абсолютно всех. Мы не знали, кому можно доверится, а кому нельзя. Когда говорить шепотом, а когда в слух. Никто не мог быть уверенным что его койка не находится по соседству с доносчиком» [65].

Сформированная оперативно-чекистскими отделами широкая агентурная сеть, куда были завербованы даже отдельные офицеры в чине до капитана, позволяла администрации быть в курсе всех событий лагерной жизни. Как и в любом человеческом коллективе, тем более в экстремальных условиях плена, находились люди, которые охотно шли на сотрудничество и были добровольными осведомителями НКВД. Каждые три месяца оперативно-чекистский отдел докладывал о проделанной работе в Москву; например:

«Всего за истекший квартал привлечены к сотрудничеству и завербованы 17 человек» [66]. Видимо вербовка многочисленной агентуры и другие оперативные мероприятия были достаточно эффективны: каких-либо крупных подпольных групп «антисоветского и антидемократического характера выявлено не было» [67].

Бывший военнопленный Сато Тосио так вспоминает о попытке вербовки, которой подвергался он сам:

«Меня оставили одного и увезли в ставку МВД. Капитан Батовчин, очень хмурый человек, указал на стул и перелистав мое дело сказал: «С этого дня ты мой подчиненный. Среди приехавших японцев есть бывшие жандармы, полицейские и смертники. Ты их должен выискивать, это будет скрытая работа, а официально ты будешь работать у капитана Коваленко на ремонте и строительстве. Ты свободно можешь ходить по лагерю, но один раз в неделю, в 8 часов вечера ты будешь приходить на доклад сюда. Он ждал, что я соглашусь, так как знал, что переводчиков, работающих в штабах Абакана и Красноярска, часто принуждали к шпионской работе»[68].

Очевидно, массовое «перевоспитание», которому подвергались военнопленные японцы, считалось чекистами довольно поверхностным и ненадежным (каковым, по нашему мнению, оно и было), и требовался глаз да глаз.

Оперативно-чекистские отделы, в основном с помощью агентуры, выявляли среди военнопленных бывших работников разведки и контрразведки, шпионов, диверсантов, жандармов и полицейских, сотрудников спецотрядов, вредителей и саботажников, склонных к побегу. Агентурные мероприятия особенно активизировались при переводах военнопленных из одного лагеря в другой, а также накануне советских праздников или национальных японских, поскольку в это время ожидался всплеск антисоветских выступлений. Так, накануне празднования 28-й годовщины Октябрьской революции в 1945 г., краевым УМВД было отдано специальное распоряжение:

«Активизировать деятельность агентурно-осведомительного аппарата, как на территории лагерей, так и в их окружении, поставив перед ними конкретные задачи об оказании активной помощи нашим органам на случай розыска бежавших. Всех военнопленных, склонных к побегу, организаторов возможных волынок в лагере, так и авторитетов из числа видного офицерского состава японской армии, взять под контроль и наблюдение» [69].

В борьбе со «шпионами и вредителями» часто страдали ни в чем не повинные японцы, либо обвиненные по доносам своих товарищей, либо пострадавшие из-за своего происхождения или занимаемой в Квантунской армии и админисрации Маньчжоу-Го должности. Именно так оказался в Норильлаге выпускник Токийского университета Есио Ватанабэ, чиновник Южно-Сахалинского губернаторства. Несмотря на то, что он никогда не носил военную форму, тем не менее он во всех документах числился военнопленным. По ложному доносу он был осужден за шпионаж и отправлен в г. Норильск, где через четыре года умер от туберкулеза [70].

Такесита Ломюни, по специальности столяр, проживающий в Пеаню (Манчжурия), в сентябре 1945 г. был арестован органами МГБ Дальневосточного военного округа и Особым совещанием при МВД СССР осужден по статье 58-6 УК РСФСР за шпионаж на семь лет. Отсидев в лагере свой срок, он был сослан в Тасеевский район Красноярского края, где продолжал работать столяром в леспромхозе. Таким же образом в Красноярских лагерях оказались Минато Сейзро 1928 г. рождения – неграмотный деревенский паренек, осужденный по статье 58-4 на шесть лет «за оказание помощи международной буржуазии», Ямамото Тохей, никогда не покидавший пределов о. Сахалин, осужденный по статьям 58-2, 58-4, 58-14 на семь лет лагерей «за вторжение в контрреволюционных целях на советскую территорию» [71].

Генкити Фукуи – человек с очень интересной судьбой. Его отец принадлежал старинному самурайскому роду, мать же была русской. Он был осужден на 10 лет «за шпионаж» за то, что служил в военной миссии переводчиком. Отсидев срок, затем он жил на поселении в Красноярском крае, женился на литовской ссыльной и навсегда остался в СССР [72].

Этот список можно продолжать еще долго. Так, только в г. Норильске в списке осужденных значилось 174 японца. Десятки и сотни ни в чем не повинных японцев оказались в советских лагерях, многие из них навсегда остались на кладбищах ГУЛАГа.

Следует отметить, что впоследствии, отсидев свои сроки и отбыв ссылку, многие из японских военнопленных решили по разным причинам принять советское гражданство и остаться в СССР. В своем прошении бывший военнопленный Минато Сизира писал начальнику УМВД Енисейского района:

«Прошу Вашего решения и ходатайства оставить меня на проживание в Советском Союзе. Как я уже писал в 1954 г. и пишу в настоящее время, я в Японию ехать не желаю и хочу проживать в СССР. Поскольку я уже привык к Советскому Союзу и не имею к органам МВД никаких претензий, прошу удовлетворить мою просьбу и оставить меня в СССР» [73].

«Ширинской спецкомендатурой мне было объявлено о выезде мне на родину в Японию. Я от выезда на родину отказываюсь в виду того, что у меня на родине родных и родственников никого не имеется. Поэтому я отказываю о возвращении на родину в Японию» (орфография и пунктуация сохранены. – М.С.) [74].

Написав заявление, по собственному желанию на постоянное жительство в г. Канске решили остаться 41 человек, в г. Красноярске – 29, в г. Минусинске – 9. Часть из них обзавелась семьями, одним просто некуда было ехать, другим было «стыдно смотреть в глаза родным, опозорив себя пленом». По официальным данным МВД на территории Советского Союза на 1 января 1956 г. проживало 713 человек японцев, из них 103 в Красноярском крае (см. приложение 6). Но некоторые бывшие военнопленные, наоборот, стремились, во что бы то ни стало вернуться на родину. Онодора Коничи, находившийся в 1954 г. на поселении в Казачинском районе, писал письма во все инстанции, начиная от начальника местного УВД и заканчивая обществом Красного Креста в Москве:

«Просьба Его превосходительству, председателю Красного креста и Красного полумесяца Советского Союза.

В течение многих лет я жил на Южном Сахалине. В феврале 1946 г. «Коокоо Кабусиникайся» (компания по производству сахара) перешла в ведение Советского Союза. Я вел счета предприятия этой компании, и в мою обязанность входило докладывать общему собранию акционеров, поэтому все счета были у меня. Я был арестован советскими соответствующими органами и за шпионские действия получил три года. Срок наказания отбыл в Сибири. В ноябре 1949 г. меня перевели в колхоз, где я работаю. Я уже старый, мне 64 года и мне трудно работать, поэтому я хочу вернуться в Японию к семье. Прошу Вас, Ваше превосходительство, помочь мне и дать разрешение вернуться на родину» [75].

В настоящее время идет активная работа по реабилитации бывших японских военнопленных, осужденных по статье 58 УК РСФСР. Судом Тихоокеанского флота пересмотрены сотни дел японских военнопленных, осужденных за «шпионаж и оказание помощи международной буржуазии», и многие приговоры признаны незаконными.

И в заключении приведенного здесь обзора, отметим:

Сотрудничество с лагерной администрацией нередко заканчивалось трагически для активистов и осведомителей, чьи имена, как правило, были хорошо известны всем военнопленным. Об одном из таких случаев рассказывает бывший охранник лагеря военнопленных японцев:

«Когда бывшие пленные нашего отделения отбыли на морских кораблях в свое островное государство, полковник Нокамура, тот, что был смещен Доем со своей должности, приказал его, переводчиков Бояму и Иосива, а так же помощника начальника лагерного отделения капитана врача Ишиду – всех наших активистов – сбросить за борт в бушующие холодные волны Татарского пролива» [76].

Эти воспоминания охранника лагеря перекликаются со свидетельствами самих военнопленных:

«В центральной каюте собрался почти весь отряд. Выступавшие возбужденно говорили: «…мы простим русским жестокость. Японцы подняли оружие против них. Но! Как относиться к землякам, чья совесть запятнана предательством. Они не только жирели, когда их соотечественники пухли от голода, но и пытались забить наши головы коммунистическим мусором! Двое из них среди нас. Как поступим с изменниками? – «За борт, в воду», – кипела от возмущения толпа» [77].

Такие вот результаты «перевоспитания» бывали …

В начало Предыдущая Следующая