Положение японских военнопленных в сфере их контактов с местным населением определялись двумя обстоятельствами. С одной стороны, несмотря на то, что они были хотя и побежденными, но все же врагами, вступать в контакт с местным населением им строго запрещалось. Но с другой, – совместная работа бок о бок с советскими людьми на стройках, предприятиях, шахтах, лесоповалах и в колхозах так или иначе сближала бывших японских солдат с простыми советскими гражданами. Эти контакты выливались в отношения, перераставшие порой в крепкую дружбу и даже любовь.
В то же время, в начале пребывания военнопленных в Красноярском крае их встречали довольно враждебно. В сознании местного населения солдаты Квантунской армии были врагами, союзниками фашистской Германии, длительное время угрожавшими Советской стране на Дальнем Востоке. В боях с японцами немало семей потеряли своих родных и близких, поэтому «на нас смотрели как на врагов, мальчишки кидались камнями, а старухи плевались вслед, проклиная нас за все беды, которые выпали на их долю», – вспоминает бывший военнопленный Инагаки Хироси [78].
Позже, по мере общения японцев на работе с русскими рабочими, колхозниками, бригадирами, шахтерами, отношение к ним стало гораздо теплее. Особенно жалели их русские женщины, у которых маленькие японские солдаты, среди которых было много совсем молодых, не достигших и 18 лет, вызывали скорее жалость, чем ненависть. Так, А. В. Субботина, работавшая бок о бок с военнопленными на кирпичном заводе, рассказывает:
«Небольшого роста, черноволосые, нам они казались все на одно лицо. Не успевшие привыкнуть к нашему климату, постоянно простуженные и сопливые, трясущиеся от холода, у наших баб они вызывали умиление и жалость. Хоть и у нас с продуктами было не очень, но, отварив картошки, мы постоянно подкармливали их. За такую заботу они нас благодарили: «Спасибо, мадам» – и дарили всякие безделушки» [79].
По воспоминаниям очевидцев, трудившихся вместе с военнопленными на строительстве Абаканского оросительного канала, где работали в основном женщины и подростки, японцы, как и остальные, долбили землю кайлами и лопатами с нормой выработки шесть кубометров в день на человека. Светлана Олеговна Фоломьева, в частности, рассказывает:
«На строительство канала я приезжала со своим отцом. Люди японцы как люди. Мы их жалели. Ребятишки носили им папиросы и что-нибудь из еды. Мы не питали к ним ненависти»[80].
Доброжелательность, вежливость, аккуратность и чистоплотность японцев вызывали симпатии у русских людей.
Ветеран ПВРЗ Вениамин Васильевич Гудков, долгое время работавший с военнопленными, сообщил:
«Отношения японцев с рабочими были очень хорошие. Между японцами и русскими никогда не было вражды или конфликта. Наши их подкармливали блинами или оладьями, а они дарили нам портреты своего императора» [81].
Узнав поближе всегда улыбающихся, открытых и бесхитростных японцев, многие из русских людей уже не относились к военнопленным, как к врагам или чужакам. Особенно теплые отношения складывались между военнопленными и детьми.
А.И. Прохоров, длительное время живший вблизи лагеря военнопленных, рассказал свою историю знакомства с японскими солдатами:
«Когда потеплело, мы с мальчишками стали забегать на шпалорезку, где японцы устроили кузницу и что-то мастерили. Мы подружились с ними после первой же встречи. Всех детей они звали «маринький» (то есть «маленький»). И уже завидев нас издалека, кричали нам: «Э-нэ-нэ, маринький!». Угощали жареной змеей. Эту снедь приправляли травкой, которая росла всюду и которую русские не ели. Блюдо получалось вкусное. А те, кто получше научился говорить, или офицеры, которые с самого начала понимали по-русски, без остановки расспрашивали, как мы живем, как учимся, есть ли отец, а если нет, то где погиб, и помним ли мы погибших. Они говорили, что воюют с 1937 года, что дома у них тоже «маринький». Иногда кого-нибудь из нас они сажали в пустую тачку и с гиканьем и смехом катали по кругу. Весной военнопленных практически расконвоировали да плюс ко всему перевели на хозрасчет. Теперь часть средств, заработанных сверх нормы, им позволяли оставлять у себя для улучшения питания, приобретения личных вещей и прочего. У них появилось свое подсобное хозяйство. Пленные-«управленцы» со своими вертикальными счетами сновали между поселками. В лагерном ограждении образовались дыры, которые никто не заделывал. Постепенно японцы в своей деловой суете почти полностью смешались с русскими» [82].
Часто хорошие отношения складывались между некоторыми работниками лагерной администрации и военнопленными. Г.П. Горовецкий, который, как упоминалось выше, с 1945 г. работал дежурным офицером в лагере военнопленных в г. Красноярске, рассказывает:
«Однажды, помню, я отдыхал дома после дежурства. Стук в дверь. Открываю – на пороге японец. Они, конечно, пользовались тем, что солдаты из конвоя во время работы скорее всего где-нибудь дремали. Вот и этот потихоньку удрал с объекта, видать, решил походить по квартирам, авось, чем-нибудь разживется: спичками, табаком. В общем, стоит мой японец, смотрит на меня, и в голове у него, чувствую, только одна мысль – влип! Думал, что стучит к гражданским, а попал на начальника. Взял я самурая за рукав, говорю, мол, заходи, раз стучал. Жена моя налила ему щей. В общем, заставили пообедать. Насыпал ему табаку на прощание, подвел к двери, а он стоит на пороге истуканом. Насилу понял, что отпускают. Долго-долго кланялся.
Пленные ко мне относились хорошо. Бывало, рука устанет, пока пройдешь по лагерю, отвечая на приветствия. А уж если ко мне жена заглядывала, то ее японцы встречали только улыбками» [83].
Красноярец В.Г. Пентюхов, который служил переводчиком в лагерном отделении № 8 лагеря № 24, располагавшегося на станции Чита-II, также вспоминал о теплых взаимоотношениях лагерной администрации с военнопленными:
«В осенний теплый день мы, солдаты, офицеры и вольнонаемные работники, стояли у ворот проходной будки небольшой шеренгой лицом к дороге, по которой пленные два года ходили на работу и с работы. А солдаты и офицеры японского полка, многих из которых мы знали в лицо, шли мимо нас поротно и каждый, сложив перед лицом руки – ладошка к ладошке, кланяясь нам на ходу, торопливо говорил: «Саенара!», то есть до свидания. Взаимоотношения у нас, работников отделения № 8, с пленными были благожелательные. Никакой тирании с нашей стороны, никаких злых поползновений – с их. Не было из Читы и побегов. А вот когда состоялся прощальный митинг, четверо из числа пленных вышли из строя. Они пожелали навсегда остаться в СССР. Им нравился наш образ жизни, наши порядки» [84].
По свидетельствам многих военнопленных, простые русские люди, которые работали с ними, всегда помогали и приходили на помощь японцам в трудную минуту. Испытывая чувства озлобленности к СССР за тяжелые и унизительные годы плена, тем не менее, в своем большинстве военнопленные говорят, что «советские люди это добрые и душевные люди. Им тоже было очень трудно, но многие делились с пленными своей нехитрой снедью и одеждой, понимая, что не все солдаты по своей охоте становились «пушечным мясом» генералов»[85].
В своих книгах, с горечью вспоминая годы, проведенные в плену, холод и голод лагерей, бывшие военнопленные всегда с теплотой пишут о простых советских людях, которые их окружали, удивляясь «непонятной русской натуре» и одновременно восхищаясь «сильным духом русским народом». В повседневной жизни, в быту, совместно трудясь, военнопленные изучали русский язык и интересовались жизнью советских рабочих и колхозников. В свою очередь русским людям было интересно больше узнать о далекой Японии и народе населявшем эту страну.
Сато Тосио описывает непонятный для японцев способ уборки урожая:
«Осенью на работе Нина, Вера, Саша и Миша повеселели, они сказали мне: «Завтра поедем за картошкой». В Сибири лето короткое, и урожай нужно убрать весь и быстро. Людей освободили от работы, и они радовались сбору урожая, так как часть картофеля можно было взять себе. После сбора урожая собираясь по трое, вместе они пели песни «Стенька Разин», «Огонек», «Очи черные» – очень популярную в Японии. В грузовиках по дороге на работу, все тоже пели. Картошка – самое веселое мероприятие. На следующий день Миша нас угостил вареным картофелем. Сладкий свежий картофель и теплое отношение вызвали у нас счастье. В один из октябрьских дней приехал посыльный на лошади и сказал «Сато, домой!» [86].
Теплые, дружеские отношения между военнопленными и русскими женщинами нередко перерастали в более сильное чувство. Есида Юкио вспоминая свою работу на шахте «Южная» в г. Заозерном, так описывает взаимоотношения японцев с русскими:
«У многих русских девушек юноши отправились на фронт и погибли на войне. В СССР после войны численность населения между мужчинами и женщинами была не уравновешена. И вот в деревню приехали молодые, энергичные и сильные японцы. Поэтому страсть русских женщин была возбуждена – это нечто само собой разумеющееся. С другой стороны японские юноши тоже уже давно отдалились от женщин. Поэтому даже если возникала любовь между японцами и русскими женщинами – это надлежащее дело. Любовные слухи стали предметом толков: «Эй брат, ты не знаешь? Эстакадница Маруся – возлюбленная шахтера Кооно… А еще канатчица Аня влюбилась в забойщика Оцукава. Симпатия у люковщика Хейджима и лебедчицы Тамары. Даже в стесненной жизни лагеря было такое веселое время» [87].
Как видно из донесений оперативно-чекистских отделов, факты сожительства японских военнопленных и русских женщин были довольно распространены, и не только в красноярских лагерях. В соседнем Алтайском крае при досмотре одного из отъезжающих на родину военнопленных было обнаружены письмо и фотография русской девушки: «убитая горем, что не может поехать с ним в Японию, она писала своему возлюбленному, что ей одной придется теперь воспитывать ребенка», – сообщается в донесении [88].
Имена многих военнопленных навсегда остались в памяти советских людей. Шахтеры г. Заозерного с благодарностью вспоминают военнопленного Сакамото. Во время аварии на шахте «Южная» с тормозов сорвались вагонетки, груженные углем, и понеслись, вниз, сметая опоры шахты, что грозило гибелью десяткам людей работавших внизу, а также обвалом в самой шахте и остановкой производства. Рискуя жизнью, военнопленный Сакамото остановил катящиеся вагонетки, но сам погиб придавленный одной из них [89].
Мария Афанасьевна Сычева рассказала, что один из военнопленных по имени Сато спас тонущую девочку, которая полоскала белье в речке и упала в воду.
По воспоминаниям жителя г. Абакана Попова Василия Семеновича, военнопленный, имя которого он не запомнил, весной вытащил из ледяной воды женщину и ее сына, провалившихся под лед на р. Чулым [90].
В целом, не идеализируя взаимоотношений военнопленных и местного населения, все же нужно отметить, что советские люди в своей массе не испытывали ненависти к японским солдатам и офицерам, которые в свою очередь в большинстве своем сохранили к ним доброе отношение.
* * *
Подводя итоги вопросам организации и осуществления идеологического воздействия на военнопленных и форм их протеста в красноярских лагерях, а также взаимоотношений местного населения и военнопленных, можно сделать следующие выводы:
Военнопленные японцы в советских лагерях подвергались массированному идеологическому воздействию. Целью политической и антифашисткой работы было «идеологическое перевоспитание» для создания массы лояльно настроенных по отношению к Советскому государству японцев, которые в дальнейшем должны были способствовать расширению советского влияния на Дальнем Востоке.
Основными формами и методами работы в лагерях военнопленных были: политическая (агитационно-пропагандистская), культурно-массовая и спортивная работа, причем широко применялись меры морального и материального поощрения. Воспитательная работа включала и развертывание стахановского движения и трудового соревнования между бригадами и лагерными отделениями.
Главным печатным политическим органом МВД в лагерях японских военнопленных являлась издаваемая на японском языке газета «Ниппон Симбун» («Японская Газета»); широко использовались кинопропаганда и внутрилагерная стенная печать.
Центрами идеологической подготовки являлись объединения военнопленных: «Общество друзей» и «Демократические клуб», а также «школы военнопленных», где проводилась агитационно-пропагандистская работа, и готовился антифашистский актив.
Настроения основной массы военнопленных и отношение их к политической пропаганде были в целом нейтральными. Они, не нарушая лагерный режим, пассивно ожидали начала репатриации. Лишь часть японцев активно сотрудничала с лагерной администрацией, воспринимая антифашистские, демократические идеи и лозунги и проникаясь ими. В то же время другая часть японских солдат и прежде всего офицеров пыталась противодействовать лагерной администрации, сохраняя враждебное отношение к СССР в целом. Это вызывалось как голодом, тяжелыми условиями плена, жесткой эксплуатацией (особенно зимой 1945-1946 гг.), так и неприятием идеологической обработки, отсутствием информации о репатриации и желанием поскорее вернутся на родину.
Одним из камней преткновения в сфере идеологической работы среди военнопленных были труднопреодолимые различия в менталитете. Для советских политработников, не отличавшихся в большинстве своем высокой научной подготовкой, особенности мышления японцев, своеобразие их национальной культуры и традиций оставались тайной за семью печатями (заметим при этом, что в области психологии и культуры различия между русскими и японцами были и остаются куда более значительными по сравнению с теми, что разделяют нас с народами Европы).
Тормозом в идеологической обработке японских военнопленных служили и пороки, свойственные советскому партийному аппарату, – шаблон и догматизация, достигшие «вершин» в годы господства культа личности Сталина.
Распространенными формами протеста в красноярских лагерях являлись побеги, уклонение от работ, симуляция болезни и членовредительство; гораздо реже отмечались случаи возникновения антисоветских подпольных групп, саботажа и вредительства на производстве.
У советских людей осознание того, что японские военнопленные не вторгались на территорию СССР и победа над Японией была одержана в короткий срок и ценой сравнительно небольших потерь, а также совместный труд и специфические черты, присущие японской нации: трудолюбие, исполнительность, вежливость, вызывали у большинства тех, кто непосредственно сталкивался с японцами, доброе отношение к ним.