Рассказ очевидца
Я в Ермаково заканчивал срок. Мы прибыли осенью 1949 года из Монголии этапом, целое наше отделение. В Монголии мы строили железную дорогу Улан-Батор – Наушки (от столицы Монголии до станции в Советском союзе). Наше отделение работало примерно на полпути от советской границы до Улан-Батора, мы возводили насыпь и строили эту дорогу довольно быстро, потому что там был песчаный грунт, и это легко очень отсыпалось. Когда трасса была закончена, нас всех перевели на эту, так называемую теперь «мертвую дорогу».
Наш этап прибыл в трюме парохода «Мария Ульянова», и это было наше величайшее благо, потому что не в барже. Стояла довольно теплая осень. Мы специально дожидались в Красноярске отправки, потому что наш начальник отделения старался, чтобы нас компактной группой отправить (человек четыреста или пятьсот нас было). И он умудрился не сдать нас на пересылку красноярскую, чего мы очень боялись. Мы жили на каком-то открытом стадионе, конвой вокруг стоял, а напротив этого стадиона как раз пересылка была, так что мы видели эту пересылку с нашего стадиона. Конвой иногда даже отпускал играть нас в волейбол возле зоны, этой пересылки. Потом нас погрузили на «Марию Ульянову», ехали мы, конечно, в трюме, выходили даже один или два раза на палубу. Выгрузили нас на берегу в станке Ермаково, там стояла какая-то хибара древняя, ещё несколько избушек. Но там уже были какие-то заключенные, один или два лагпункта. Они были «молодые» лагерники, а мы хотя и были в числе таких вот первых прибывших, но все-таки «старые» уже – по 5, по 6 лет сидели.
Ермаково – это было так называемое 1-е отделение лагеря, который доходил почти до Турухана, а в Турухане – 2-е, а там дальше шли уже трассовые колонны, они строили дорогу вот этого плеча, от Ермаково на Салехард. В Ермаково много зон было, лагпункт на лагпункте. Во-первых, мы построили весь этот поселок из довольно хороших брусчатых домов, так что это был как маленький «Париж» там в тайге. Кстати, у меня в Москве соседка по квартире, преподавательница МГТУ, лет 10 тому назад ездила в путешествие по Енисею. Я ее попросил посмотреть Ермаково, если будет остановка. И вот наши знакомые оттуда прислали телеграммы, привезли фотографии. Говорят, что все там заброшено теперь. А раньше это был такой живой поселок, причем в нем жили очень хорошо, получали сумасшедшие оклады по тем временам, северные и т.д.
Так вот, наш лагпункт занимался строительством домов. Кроме того, часть заключённых работала постоянно на так называемом стройдворе, они доставали лес из Енисея на бремсберге – это такое сооружение, которое поднимает лес – и там дальше распиливали его и т.д. Еще часть заключённых работала в каких-то механических мастерских, был еще и отдельный лагпункт – 6-й лагпункт, ЦРМ – центральные ремонтные мастерские. Было бессчетное количество других лагпунктов, женские лагпункты. Там, в Ермаково, наверное, было тысяч 10 или 15 заключенных. Это все называлось лагерями системы ГУЛЖДС (Главного Управления лагерей железнодорожного строительства).
В Ермаковских лагерях я был с осени 1949 года, освободился 5 марта 1952 года (ровно за год до смерти Сталина) по зачётам рабочих дней. Права на выезд у меня не было, я остался там работать вольнонаемным нормировщиком. Приходилось выезжать из Ермаково. и это было очень тяжело, потому что колонны были уже просто в тайге (почему я и говорю, что Ермаково воспринималось как маленький Париж – я там без конвоя ходил).
Кстати, я, когда освободился, то сдавал экзамены на нормировщика в Управлении, и только потом послали меня на первую вольнонаемную работу, далеко уже вглубь тайги – в 28-й лагпункт. 29-го вообще не было, а перед тем как мне уехать, мы отсыпали трассу почему-то уже для 30-го лагпункта, туда машины ходили. Но это был самый крайний лагпункт вот этого 2-го отделения, то есть наиболее далеко продвинутый на запад, как я понимаю.
В Ермаково было много книг, там даже была библиотека на лагпункте. Помню, читал там «Сагу о Форсайтах». Все помнят известного кинорежиссёра, ведущего «Клуба кинопутешественников» Владимира Адольфовича Шнейдерова. А в Ермаково сидел его брат младший, Виктор Адольфович Шнейдер, чекист. Он сидел и в 37-м, и потом вот снова, неоднократный «сиделец». Колоритный такой человек был. Он умер уже потом здесь, в Москве, году в 60-м...
Был ли в Ермаково театр? Лагерного театра у нас не было, и вольнонаёмного я там тоже не помню, хотя мы о нем много слышали… Только в конце моего пребывания (1951-й год) на этом 1-м лагпункте, у нас в зоне появился театр под руководством А. Алексеева, и дал пару постановок. Мы ходили в клуб-столовую, там сцена была, оформление. Я отлично помню, как они давали «Раскинулось море широко», и чуть ли не сам Алексеев там был в тельняшке. А об Алексееве ходила легенда такая, что он был вольнонаемным артистом, но в тот момент, как многие считали, он был заключенным. Скорее всего, он всё-таки был вольнонаёмным, поскольку его представляли так: «заслуженный артист Коми АССР».
А вот где кинотеатр был, это я помню, потому что я вольным в него ходил, и это запомнилось. Причем там была еще вольнонаемная кассирша одна, которая до этого работала у нас на лагпункте. Мы за ней, что-то такое, ухлестывали, потом она исчезла из виду, я ее что-то долго не видел. А потом я освободился, остановился жить у приятеля возле лагпункта. И мы решили в кино сходить. Я впервые как вольнонаемный пошел в кино за столько лет уже… Лет за 9, наверное. Пришел вечером покупать билет, и вдруг вижу – сидит эта кассирша там, какая-то грустная такая, осевшая. И вдруг она встрепенулась, узнала меня. И в окошко говорит: «Это вы?» Так и ахнула, потому что не ожидала увидеть. Да и я тоже не ожидал. Вот такое «кино»… Это, конечно, мне запомнилось. И кинотеатр. Он был довольно хороший.
А в зоне у нас ни театра, ни кино, естественно, не было, но мы занимались своей самодеятельностью. Раздобывали аккордеон, какую-то программу делали… Но всё это только для того, чтобы ходить на женский лагпункт, только для того, чтобы видеться. И так же женщины поступали. У нас на лагпункте я был руководителем этого дела, до тех пор, пока не началось какое-то ужесточение, и меня вычеркнули из всех списков, несмотря на то что, я был организатором этого. А вычеркнули потому, что у меня была 58 статья, и начальник КВЧ первого отделения пришёл на лагпункт, смотрел этот список, и всех вычеркивал. Мне удалось его упросить оставить меня, причём мы должны были как раз выступать с каким-то концертом на женском лагпункте, я там хотел увидеться со своей, так сказать, пассией. И действительно, он меня оставил, но читать в концерте он мне не дал, потому что нельзя читать человеку с 58-й... Как же он мне тогда сказал, этот старший лейтенант Троицкий? Вот так: «Если бы Вы на балалайке играли, тогда мы бы Вас оставили».
Но с этим делом было довольно плохо на нашем лагпункте. Вот в лагерях и на Дальнем Востоке, и в Монголии это было поставлено лучше. Там мы сами организовывали. Я участвовал во всяких этих самодеятельностях, но не «бескорыстно», а главным образом для того, чтобы ходить на женские колонны, встречаться там с женщинами, как-то скрашивать жизнь. В Монголии, например, мы ставили пьесу К. Симонова «Русский вопрос», там у нас играли две актрисы заключенные. Но это была такая лагерная самодеятельность, непрофессиональная. Но были тогда и ансамбли – это штатные такие единицы, управленческие.
Кто руководил самодеятельностью в женской ермаковской зоне. Точно не скажу. Я-то запомнил, в основном, аккордеонистку, в которую влюбился, и с которой, надо сказать, у меня был роман. У нее был срок, 25 лет или что-то такое, за измену Родине. Она жила с каким-то немецким полковником в Минске. Я у нее как-то спросил: «Почему у тебя такой большой срок?» Она сказала: «Ну, если бы судили в 45-ом году, больше 10-ти лет не дали бы». А так ей не повезло, и судили в 1949-ом. Но потом, кстати говоря, вышла. Когда я уезжал, всем сбросили срока наполовину, был целый ряд амнистий. И даже одного ермаковского «знакомого» я потом встречал здесь в Москве. Так что вот с ансамбля, с того момента, когда мы пытались ходить в женскую зону, и начались разного рода мои личные «приключения». Я был все-таки «придурком», так сказать, не на общих работах работал. На трассе мне не пришлось, к счастью, работать.
Кстати, на этой стройке было относительно неплохо, и вообще был там период такой года полтора, когда заключенным разрешали получать деньги за свою работу, т.е. им платили деньги (конечно, гораздо меньше, чем вольнонаемным, но все-таки). Рублей 100-150-200 получали. И в зоне были ларьки, они существовали до самого моего освобождения, но один период был, как у нас всегда бывает, когда там довольно много было всего. Там и масло можно было купить, и сахар, и другие продукты. А потом все меньше, меньше стали платить. Меньше ассортимент стал, более бедный в этих ларьках. Это, пожалуй, со второй половины 50-го года и весь 51-й – эти ларьки были большим подспорьем для зеков. Хотя бы там 100-200 граммов масла, но это было большое дело, и даже работяга мог купить себе что-то на эту зарплату. И одевали там, кстати говоря (наш лагпункт, во всяком случае), неплохо, причем не просто «придурков», а всех работяг. Были полушубки довольно приличные.
Но что касается условий работы… Я-то был на штабной колонне, а это всё-таки большая разница по сравнению с трассовой колонной. А на трассовой, допустим, те же нормы питания, те же нормы обмундирования и т.д., но там все равно людей выгоняют на работу, и работать там, на трассе, в условиях этого жестокого мороза – все равно человек больше полугода на общих работах не выдержит. Ну, полгода, допустим, ну максимум год. Нет, пожалуй, даже и года не выйдет – просто невозможно! И поэтому тот, кто остался там жив, тот так или иначе как-то, видимо, «кантовался». Т.е. либо попадал в лазарет, либо попадал в ОПП (оздоровительно-профилактический пункт) или устраивался куда-то в хозлагобслугу (ХЛО так называемый). Ну, в общем, жить и выдержать на общих работах на той стройке было тяжело, при всем том, что она не была такой – во всяком случае, по моему опыту – не была такой истребительной какой-то. Там даже были вполне приличные начальники лагпунктов.
Позже, когда я уже вольным ездил по этим трассовым колоннам, то осознавал – это жуткая вещь, т.е. там просто невозможно выдержать. Даже если, скажем, как нормировщик стараешься там что-то натянуть, и прораб старается закрыть наряды как-то. Обыкновенные приписки кончаются тем, что приезжают из отделения, замеряют эту кубатуру и выясняется, что ты перерасходовал, а значит, эту кубатуру нельзя прибавлять. И вот там пишешь какую-нибудь перекидку грунта или там уборку снега, или черт знает что выдумываешь, только чтобы основное. Профильное-то – известно сколько, хотя и тут были приписки, которые кончались печально. Вот тут уже я хлебнул! Прораб заинтересован в том, чтобы я дал меньше норму, чтобы мне не прибавлять, не приписывать этой кубатуры, потому что он за нее ответит. А я боюсь, что придет комиссия и меня накроет за то, что я, к примеру, пишу «подвозка тачками на 100 метров», когда там вообще тачек нет... Но, тем не менее, все старались так или иначе как-то людям натянуть норму, и по рабочим сведениям все это проходило, все нормально. Просто там невозможно в том климате, который вы прекрасно знаете, выдержать.
Забегая вперёд, скажу, что когда стали появляться первые статьи о строительстве, еще в начале перестройки, то какие-то люди ко мне приходили, интересовались, меня спрашивали, что там было, как там было. Уходили в экспедицию на эту мертвую дорогу. Даже в одной передаче я должен был по телевидению участвовать, но я, к сожалению, заболел. Так вот в одной из газет, то ли «Труд», то ли «Гудок», была серия статей одного корреспондента, который написал об этой стройке в 3-х номерах. Автор, конечно, там неточности допустил, что вроде там могилы зеков в насыпи были. Это чушь, я думаю, ерунда. И вот некий Цвелодуб (то ли главный инженер, то ли специалист) выступил с опровержением. Он писал, что они там прекрасно жили, эти заключённые, мы так о них заботились, что там вообще были такие условия – ну просто рай земной. Так рай был для этих вольнонаемных. Действительно, они получали там огромные оклады. Я сам потом, будучи уже вольнонаемным нормировщиком, получал прилично. Позже я поехал к матери, в ссылку, так я получал 600 рублей там в Казахстане. А тут, в Ермаково, я за меньшую работу в качестве нормировщика получал около двух тысяч, понимаете? С учетом надбавок, конечно, да еще одно время и северный паек сухой давали (потом, правда, его отменили, но льготы, тем не менее, были).
Хотя должен сказать, что этот ермаковский период моей жизни был всё-таки неплохой, потому что на Дальнем Востоке, в той же системе ГУЛЖДС, было значительно хуже, значительно. Ну, ведь то было еще во время войны – 1943 год, да, там было жутко. Но и тут была жуть тоже, между прочим, нигде такой за весь мой срок не видывал. Там была война сук с ворьем – это было страшное дело, и я столкнулся с этим там впервые.
Я был тогда на 1-м лагпункте, на первых порах я просто работал в спецчасти в должности то ли статистика, то ли ещё кого-то, а потом стал нарядчиком.. Лагпункт был огромный, большинство были все неопытные, а я был уже лет шесть в лагере. А старший нарядчик погорел на одной вольнонаемной. Был такой моряк у нас, Володя Бушуев, у него было 20 лет по указу, за расхищение чего-то. И вот его застукали. С ним жила какая-то старшая сестра медицинская, вольнонаемная, и его поймали прямо на ней – кто-то «дунул», так сказать, и отправили далеко вглубь куда-то. И между прочим, когда я уже вольнонаемным спустя года 3 прибыл на 28-й лагпункт, то первым, кто меня в качестве нарядчика там встретил, и был вот этот Володя Бушуев. Мы с ним потом организовали там волейбольную, так сказать, секцию, площадку построили.
В Ермаково контингент был, конечно, разный. У нас, например, было больше 58-й, потому что много прибалтов было. Из Литвы – просто бесконечное количество; я помню, как писал эти рабочие сведения: сын Ионаса, сын Пранаса, 58-1а, 15 лет, 20 лет, 25 лет… Из Латвии было там до чёрта, эстонцев намного меньше. Я бы так сказал: процентов 40 – 58-й статьи; процентов 30 – «указников», по Указу от 4.06.1947 г. – это ужесточение закона «о колосках» (то был Закон от 7.08.1932 года). По нему давали расстрел или в редких случаях 10 лет, но потом стали давать 10 лет, потому что пришлось бы всю страну расстрелять. И этот знаменитый закон от 7.08 даже в фольклор лагерный вошел, и я тоже по этому поводу сочинял стихи. Пародии были: «Я как будто бы снова от седьмого-восьмого…». А это уже Сталин придумал другой указ, за расхищение социалистической собственности тоже, по которому давали гораздо больше. Вот тут уже давали 25 лет, в общем, стандартные довольно срока – 20-25 лет. Так что тут весь лагерь заполнился.
А что касается уголовников… Ведь раньше в лагерь попадали «за колоски» - по закону от 07.08, как раз не уголовники. А те больше по тюрьмам сидели – кто один раз, кто пять, кто десять: им сколько за кражу – ну 2, ну 3 года дают. А вот этот Указ от 4.06 сразу всех уравнял. Если ты второй раз попадался, даже за обыкновенную кражу, то уже получал там что-то лет 15, понимаете? И уголовники сразу оказались в зоне. Так что после этого повсеместно этот блатной мир сразу сконцентрировался там, где раньше его не было.
И у нас тоже были уголовники, они сами дрались между собой, и терроризировали колонну. Потом к нам прибыл ещё довольно большой этап всякого ворья, и начальник лагпункта сказал, что нам надо очистить лагерь от них. На работу они выходить не хотели, их надо было отправить, но и отправить–то тоже боялись, потому что они могли и порезать, и все что угодно – надзиратели боялись даже. Надзиратели ходили их собирать – не удавалось, и начальник лагпункта сказал: «Что у меня нарядчики – кабинетные работники?» В общем, мы их отправили все-таки, на ЦРМ. Человек 25-30 их было. А там их не приняли, потому что там тоже не дураки, на том лагпункте. Как нам не пришлась вот эта, так сказать, «шобла», так и они не захотели принимать, и всех блатных привели обратно на наш лагпункт. Поэтому создалась в зоне ситуация, когда должна была возникнуть какая-то резня, и она таки возникла. Но в тот день мне повезло, потому что я выходил за зону и у старшего прораба вольнонаемного задержался. Я относил разнарядку на конвой. Старший прораб был человек хороший, вольнонаёмный, бывший ссыльный. Он жил недалеко от зоны, метрах в ста, у него была жена такая приятная, трое детей – прямо ангелочки какие-то. И вот я у него сидел дома, мы слушали «Голос Америки». Возвращаюсь в зону, смотрю – у вахты сидит человек с отрубленным ухом. Там, оказывается, была резня уже, и мои приятели, мои друзья резались с ворами. И вот этому, которого я на вахте видел, кто-то ухо и отрезал в драке. Воры напали на моих друзей, одним из них был диктор Эдик Чекишев. Это был хороший такой парень, здоровый, он занимался акробатикой, гигантской силы был. Он позже жил в Норильске, долгое время работал там диктором то ли на телевидении, то ли на радио. Приезжал к нам в конце 50-х годов. В зоне Эдик Чекишев и Иван Куркин числились пожарниками, но и какую-то работу выполняли. И когда ворьё напало, они не растерялись. Была довольно большая поножовщина там, но меня, как видно, Бог миловал. А потом было следствие, разбирательство и так далее, но я не помню, были ли там кто-нибудь убит в той драке. В общем, мы победили, так сказать, этих блатных, но это была неприятная история…
Вот тут, кстати говоря, в одном из недавних номеров петербургского журнала «Звезда» какой-то автор (по-моему, А. Сновский) пишет, что он был в Ермаково, и меня вспоминает. Рассказывает, что мы там боксом занимались, меня прекрасно помнит, а вот я его не помню совершенно. Правда, он неправильно пишет мою фамилию – через «а», а надо через «о». Действительно, мы там боксировали в зоне, организовались, достали откуда-то боксерские перчатки. Нас тренировал какой-то латыш, он был на воле боксером-профессионалом в Латвии, в той ещё, буржуазной. И вот интересная штука: я прочел у Сновского про него, и тоже вспомнил этого латыша! Вспомнил, как он ходил, вот так разводил руки как-то… Многие вещи Сновский описывает удивительно подробно, в том числе и Эдика Чекишева вспоминает. Он был недолго на нашем лагпункте, но, тем не менее, вот «увековечил» его.
Москва, 1998 г.
1953 г., п. Ермаково.
Весёлая компания на квартире Вальтера Руге, медработника поликлиники управления,
ссыльного (бывший з/к 58-10 – 10 лет). Слева направо: Франц Массальский (39
ст.), его жена Аня, Виктор Адольфович Шнейдер (бывший чекист, ст. 58 – 8 лет),
бухгалтер Люба (вольнонаёмная), Серго Ломинадзе (бывший з/к ст. 58 – 10 лет, сын
Виссариона Ломинадзе, застрелившегося в предвидении ареста в 1938 г. в
Челябинске), жена В.А. Шнейдера Зина, медсестра Оля (вольнонаёмная).
В начало Пред.страница След.страница