«Доля, что смерти тяжеле». После этой публикации («Заполярная правда» от 3, 4, 5 июля 1990 года) пришли отклики бывших несовершеннолетних норильлаговцев.
ИЗ ПИСЕМ Казимира Рудольфовича ЯНКОВСКОГО (Часть его воспоминаний опубликована в специальном выпуске «Норильского мемориала»):
«Я родился в 1920 году в городе Первомайске Одесской области. Отец, поляк по национальности, с детства мечтал о цирке, мальчиком сбежал из дому, примкнул к бродячим артистам и с ними приехал в Россию. Хозяин одесского цирка Рудольф Труци и его жена решили научить приемыша борцовскому искусству и гимнастике. У отца оказались способности; молодого циркача знали не только по арене: он писал куплеты и басни, содержание которых местное начальство встречало без восторга.
Отец рано примкнул к революционной деятельности, был активным участником гражданской войны: комиссар, дважды ранен... Потом — начальник уголовного розыска.
Мама, цирковая артистка, умерла, когда мне не исполнилось и года. Отец, женился вторично, и в 1925-м семья выехала в село Ужур Красноярского края. Здесь отец работал заведующим народным домом, худруком самодеятельности, киномехаником (кстати сказать, первым). Мачеха учительствовала.
Уже подростком почувствовал, что отношение ко мне Софьи Марковны более чем неласковое, и сбежал из дому (мы тогда жили в Бийске) на строительство московского метро. Меня, беспризорника, изловили и отправили к родителям, но их там уже не оказалось. Начальник горотдела милиции Котов помог устроиться в леспромхоз Южаковский. Писал лозунги, ездил на делянкм с патефоном, читал газеты.
Однажды случилась беда. Возвращаясь из очерёдной «командировки», не заметил; п как из саней выпали мешок с пластинками и патефон. Обнаружив пропажу, повернул назад... Увы, от моего инвентаря ничего целого не осталось: сколько саней по нему проехало! Я так испугался, что в леспромхоз возвращаться не стал, а пошел куда глаза глядят, по селам.
Одно из моих временных пристанищ оказалось роковым. {Спор с председателем колхоза, человеком неграмотным и грубым, кончился тем, что он начал меня избивать, а я, обороняясь, выхватил нож — у каждого, кто любит бродить по тайге, это простейшее оружие всегда при себе.
В общем, приписали мне покушение и отправили в тюрьму — сначала Бийскую, потом Новосибирскую. Ужас уголовщины трудно вообразить нормальному человеку. Я пытался сопротивляться, боролся, как мог, с издевательствами. С другой -стороны — следователи, пристрастные допросы: мне пытались «навесить» участие в какой-то банде, грабившей автомашины.
Эти тоже били, но я протоколы не подписал. В конце концов сказали: «Получай свои три года». А когда попытался . протестовать, один из «тройки» заорал: «Что?! Пять лет! Иди!» — и меня вытолкнули. Да, однажды на допросе следователь язвительно заметил, что отец — враг народа, арестован, и «яблоко от, яблони...». Не стерпел, кинулся на него с кулаками. В общем, могли дать и больше.
Далее — этап до .Красноярска, три месяца в порту — грузим баржи, а последним
рейсом нас самих отправляют на Север. По Енисею уже шла
шуга...
Так в 1936-м, шестнадцатилетним парнишкой, я стая заключенным Норильлага.
Ко мне относились с сочувствием, среди моим опекунов были москвич-художник, студент из Саратова, друг Тельмана по фамилии Гофман, даже уголовники! Одно время я работал в шахте, смена — восемь часов. Ни бани, ни душа. Сполоснешь лицо, руки — и ладно. А иной раз так устанешь — только бы добраться до нар.
Разносолов не было, но не голодал. Каши — овсяная, пшенка, ячневая, иногда горох, чечевица. Давали макаронные изделия, случалось — мясо и рыбу. За перевыполнение нормы — дополнительный талон на питание: лишний черпак каши. Кисель, жиденький компот. Раз в месяц полагался килограмм сахара. Бесконвойные в свободное время могли ловить рыбу — ее во всех озёрах была уйма, собирали морошку. В общем, о нас заботились, как о рабах, дармовой рабочей силе. Но многие, особенно преклонного возраста, не выдерживали северных условий, умирали.
Опустившихся было мало, большинство не теряло человеческий облик, люди
проявляли терпимость друг к другу. Случалось, попадали газеты, изредка
показывали кино. Даже своя самодеятельность, агитбригада КВЧ. Странное время! Да
и мы, по современным понятиям, — странные люди: рассуждали о будущем Норильска,
его богатствах, о на-
шей Родине, гордились своей причастностью к строительству. Радовались успехам
страны, возмущались происками 'врагов социализма. Никакой национальной. вражды!
Бывшие коммунисты устраивали настоящие политические диспуты, и это влияло на
сознание окружающих. Не помню никаких антисоветчиков. Поверите, озлобленности по
отношению к силам, которые вогнали нас в лагерь, не было. И в то же время —
терпимость друг к другу.
Последнее лагерное воспоминание — открытые платформы и на них наши пленные с финской войны, многие раненые. Ужасно!
Освободившись, некоторое время работал в Дудинке — на маневровом паровозе, земснаряде «Инженер Кёрбедз». Нотам устроился в ЕНУРП и до 1944 года, почти без перерыва, «колесил» по Енисею, Подкаменной Тунгуске помощником, а затем первым помощником механика парохода «Лесник».
Наконец выбил призывную повестку (мое первое, когда началась война, заявление под заголовком «Клянусь быть ленинцем» — этими словами оно заканчивалось напечатала дудинская газета), но воевать пришлось мало: два ранения, причем тяжелое уже а Чехословакии — 28 апреля 1945 года, за несколько дней до Победы.
Вышел из госпиталя инвалидом второй группы. Вернулся в Красноярск. И что? На работу не берут, пенсия 350 рублей. Кое-как устроился руководителем художественной самодеятельности в клубе паровозостроительного завода, благо, некоторый опыт у мейл был. По сей день храню грамоты, дипломы.
Не лишней оказалась и выучка в лагерном медпункте на Амбарной, где я некоторое время числился санитаром. Последние годы м -о с-го у меня перебывало с радикулитом, хондрозом, миозитом. К сожалению, /ж очень затянули открытие совхозного физиотерапевтического кабинета а на дому принимать трудно, Отказывать? Язык не поворачивается...»
ТЕПЕРЬ —из переписки с человеком, который поначалу не был расположен к откровениям («Кроме жены, о моем прошлом никто в семье не знает. Дети, возможно, догадываются, но с расспросами не пристают»), но все-таки согласился на заочную беседу, попросив при этом не упоминать его фамилию:
«В 1943-м, тринадцати лет от роду, я бросил школу и по совету товарищей пошел работать на танковую рембазу. Нас, мальчишек, влекла военная романтика, особенно оружие, которое мы нередко находили в приходящих с фронта танках. Но и в мыслях не было пустить оружие в ход! Другое дело — похвастаться друг перед другом...
Более взрослые ребята втянули меня в авантюру, которая обошлась дорого: срезать кожу с танковых сидений и продавать на рынке («Все равно, мол, придется ее менять, — убеждали они. — пропадет. А там хоть польза кому- то»). Затея провалилась довольно быстро, но не известно, чем бы это кончилось, если бы... не оружие, обнаруженное у многих из нас при обыске.
До суда четыре месяца провел в Таганской тюрьме. Потом суд. В своей
обвинительной речи прокурор так и сказал: «Когда страна отдает все силы на
разгром врага, находятся люди, совершающие акты саботажа (в рабочее время лазили
по танкам), вредительства (срезали кожу) и разоружения Красной Армии (копили и
прятали оружие)...». Всем пятерым мальчишкам, кто оказался на скамье подсудимых,
дали по десять лет. Начались мытарства: тюрьма на Красной Пресне, через две
недели — этап в «Котласский пересыльный лагерь. Страшно вспомнить: стоял
февраль, а нас —- и взрослых, и детей, в летней обуви, а то и босиком — больше
километра гнали до вахты, у лагерных
ворот всех положили на снег и трижды пересчитали. Потом — в бараки, по триста
человек. Стены — все сплошь красные от клопов, которые буквально накинулись на
нас. И так три дня, пока дождались ' дезинфекции.
Весной 1945 года часть малолеток отправили в Ухтинскую колонию, а летом была амнистия» ио я под нее но попал. Вместо свободы — новая колония, потом третья... Кончилось норильским лагерем.
Самые жуткие воспоминания остались от «штрафника» на Каларгоне, где я пробыл год. Нас только-только пригнали, а навстречу — скачут, прыгают, ползут калеки (саморубы), Дистрофики, обмороженные... Изворотливое начальство находило работу асом: безногие сидя
перебирали щебенку и мраморную крошку, а те, что без руки, вчетвером таскали иосилки.
Здоровым полагалось за смену наплинтовать кубометр камня (раздробить большие околы), перенести к железной дороге и сложить в штабель. Рабочий день 10—12 часов, зимой чуть меньше. Карьер работал круглосуточно: днем — добыча, ночью — погрузка. Утром на разводе конвой принимая бригаду, предупреждал: «Принимаю врагов народа. За попытку к бегству, то есть шаг влево — шаг вправо, — стреляем без предупреждения. Оружие к бою!..» Щелкают затворы — и пошли. Однажды был свидетелем, когда охрана открыла огонь...А потом по мастному радио объявили благодарность — за хорошую службу.
Жизнь заключенных не стоила ни гроша. Помню, как несколько человек погибли только потому, что им приказали протащить ферму для моста (строили дорогу на Кайеркан). Сил не хватило, и ферма рухнула вниз, придавив четверых. Не говорю уже о таким ублюдках, как Ходасевич, которому ничего не стоило разрядить пистолет в зэка. Слова бегу, отыгрались кошке мышкины слезы: после горлаговоской забастовки (1953 год — ред.) несколько дней объявляли осмертных приговорах за превышение власти.
Немного об этой забастовке. Началась она лотом, после смерти Сталина. Дату, конечно, не помню, но, ручаюсь, в субботу, к концу дневной смены. И очень организованно: закончил работу на промплощадке, все зэки сдали инструмент под расписку, чего ранее никогда не делалось, закрыли наряды (видимо, близился конец месяца, июня или июля). На исходе смены появились листовки о начале общей горлаговской забастовки до тех пор, пока не будут выполнены все требования заключенных. За точность не ручаюсь, ио суть передам: разрешить личную переписку с родственниками, рассмотреть персональные дела и только при участии комиссии от ЦК КПСС. И никаких переговоров с властями города и Нор ильлага. Руководили забастовкой репрессированные коммунисты, многие сидели давно.
В понедельник работа не началась. Сколько ни стращали, никто из бараков не вышел, а оружие в зоне применять запрещалось., Повесили транспаранты и флаги — черный круг на белом поле. Охрана открыла стрельбу по флагам и Но тем, кто пытался их закрепить вновь.
Забастовка длилась около месяца, до приезда комиссии во главе с Пономаревым.
Освободился досрочно, в 1954-м. В Москву дорога была закрыта: ближе 101-го километра долгое время не подпускали. Но я настойчиво хлопотал, и, наконец, мне дали новый паспорт — с постоянной пропиской.
В общем, инженера, как мечтала мать, из меня не вышло. Зато хорошо столярничаю, почти всю мебель себе и кое-что детям сделал своими руками.
...Особенно стыдиться своего прошлого мне нечего. Не шпион, не насильник, не убийца, не бандит. Случившееся — по недомыслию возраста. Выпороть хорошенько бы да предупредить, разъяснив неблаговидность наших поступков. А ежели суд, тб с учетом малолетства. Но о чем речь, когда такое творилось, что многие и сейчас отказываются верить...».
Подготовил к печати
М. ВАЖНОВ.
Заполярная правда 13.09.1990