Глава YII. В Ленинграде

Тюрьма № 1 — "Кресты".
Работа заключенных инженеров в артиллерийской группе

Война закончилась. От вольных людей, работавших с нами на заводе в Молотовске, мы — заключенные — были осведомлены не только о происходящих событиях, но и через них пытались выяснить, где наши семьи, как они живут без нас.

Моему земляку Дашевскому удалось найти и проведать мою семью в Николаеве. Нашел он их с трудом, так как я за восемь лет по тюрьмам забыл номер дома матери жены, у которой предположительно она могла жить. Дашевский привез мне удручающие вести. Жена, находясь в 1937-1939 годах во Владивостокской тюрьме, спала на бетонном полу и простудила ноги. В последствии, у нее без лечения возникла гангрена, и она лишилась ноги. Старшая дочь, очень впечатлительная и понимающая девочка, оставшаяся в восьмилетнем возрасте вместе с четырехлетней сестрой без родителей, живя у малообеспеченной бабушки без надлежащего ухода и надзора, покалечилась, тяжело и долго болела и умерла четырнадцати лет. Умирая, она, рыдая, сказала: "Спасибо великому Сталину за нашу несчастную жизнь",

Нечеловеческое горе обрушилось на меня. Что сделали изверги-палачи с моей, ни в чем не виновной семьей, из-за меня, тоже ни в чем не повинного, их отца и мужа. Дьявол бы не придумал подобного страшного издевательства над людьми.

Итак, нас этапировали из Молотовска в Ленинград. Везли под негласным для окружающих конвоем. В штатской одежде нас сопровождали те "секретари", что неотступно следовали за нами на заводе, когда мы там работали как начальники, а жили в тюрьме как арестанты. Перед выездом нас предупредили о запрещении отходить от сопровождающих и быть среди публики. Все же в пути разрешили купить газету, в ожидании поезда посидеть (только посидеть) в ресторане Архангельского вокзала, а в Вологде выйти из вокзала, чтобы на ближайшей улице полюбоваться опрятными домиками с фасадами, как бы одетыми в кружева — резные деревянные украшения.

В таких условиях мы прибыли в Ленинград и были доставлены в "Кресты" — тюрьму № 1 города. "Кресты" — тюрьма из двух отдельных крестообразных зданий дореволюционной постройки. Название "Кресты" воспринималось двояко, символически: как тяжелый крест, который несли в прошлом противники царского самодержавия, и как более тяжелый крест в настоящем, для самых преданных тружеников и защитников своей же власти, в своем же государстве.

Прошло более трех лет, как была снята блокада Ленинграда, но улицы его, здания и в том числе "Кресты" оставались все такими же, как в блокаду — холодными, отсыревшими, отдающими трупным запахом и карболкой. Вероятно, по этой причине нас поместили в некогда административное здание тюрьмы. Но и в нем первые недели мы спали при такой низкой температуре, что мерзли, лежа в ватной одежде, накрывшись сверху ватными бушлатами. Засыпали с трудом. Поутру на изголовьях находили иней от замерзшего дыхания.

Теплее было в рабочем помещении. Кроме нас, там работали и вольные. Мы создавали проект "Б.2ЛМ" — двухорудийной башни для лидеров и миноносцев. ОКБ (особое конструкторское бюро) здесь было артиллерийским, как филиал ОТБ при наркоме внутренних дел.

У каждого работающего — определенные обязанности. Мне поручили определять теоретический вес и положение центра тяжести каждой детали в отдельности, узлов и конструкций в целом. Иногда приходилось напряженно работать полный арестантский день — десять часов; иногда была возможность почитать техническую или иную книгу. Книги и пособия для работы хранились в зале на стеллажах. Берущий книгу отмечал в карточке ячейки, кем взята книга.

Впрочем, иногда поручались задания, не связанные с проектированием башни. Так, завод, осваивавший производство танка "КВ" (Клим Ворошилов), обратился в бюро с просьбой определить теоретический вес, положение центра тяжести и момент инерции массы цельнолитой орудийной башни танка — изделия своеобразной формы. Я не знал, как это сделать. После бесполезно прожитого дня спал тревожным беспокойным сном. Снилась эта чертова башня, как бы плававшая по воде. Рассудок во сне подсказал решение. В опрокинутом виде башня напоминала толстостенную лоханку — подобие судна. На утро, по правилам теории корабля, я определил требовавшиеся величины.

Через несколько дней завод поблагодарил за точно произведенный расчет. Аналогичный расчет пришлось сделать к проекту заряжающего устройства скорострельной пушки какого-то самолета (проектировал Бобров — помню, красивый был мужчина).

В одном их помещений здания было свалено много книг: сочинения Надсона, А.К.Толстого, А.В.Кольцова, М.Зощенко, Кукольника, ноты старинных романсов. Вероятно, по мнению "мудрейших языкознавцев", эти творения были не созвучны современности: Надсон грустил; Кольцов вздыхал; какой-то там граф (!) А.К.Толстой и прочие "бывшие", воспевавшие душещипательные романсы средь шумного бала — они нам были совершенно не нужны. Им были нужны поэмы о летчиках и доярках и "чтобы тело и душа были молоды, были молоды, были молоды..."

Время нашего вечернего отдыха заполнялось игрой в "скру", что в переводе с английского означает "винт". Это самая серьезная игра в карты, равнозначная шахматной игре (как в рассказе Чехова "Большой шлем"). Поскольку любые карточные игры в тюрьмах запрещались, то мы сделали карты такими, как костяшки домино, и предавались этой игре до самозабвения. Наиболее азартными в игре были военпреды (в прошлом) Е.П.Либель, В.С.Мамашин, К.Морозов — ленинградский доцент по архитектуре, посаженный в тюрьму в послевоенное пополнение. Многие читали. Н.В.Гавриленко читал ночи напролет. Этими занятиями мы глушили давящую нас тоску.

Кормили нас тогда так плохо, что мне, высокому, приходилось воровать и есть сырыми картофель и брюкву. Заметив въезжающий во двор тюрьмы грузовик с картофелем, я мимоходом, используя свой рост, "рубил ширму" то есть воровал и, схватив в пригоршню несколько картошек немедленно "смывался". Не удивляйтесь. Потребность в питании пропорциональна кубу роста.

А время текло своим чередом. Первого мая 1946 года, стоя у незакрытого козырьком окна на втором этаже, видя ликующих людей, проходящих мимо, в который раз испытывал на душе и на сердце щемящую боль от отрешенности от людей в настоящем и безнадежности в будущем.

Наступил 1947 год. У многих, и у меня, заканчивался десятый год заключения. Задумывались: выпустят ли нас "на волю" или нет. Очень волновались. Так волновались, что умирали от разрыва сердца накануне освобождения. Это произошло с Карлом Эмильевичем Кольбе, бывшем в 20-е годы главным инженером на Николаевском судостроительном заводе имени Марти.

Некоторым начальство предлагало остаться работать в ОКБ, предупреждая собравшихся уезжать о трудностях, которые встретятся при подыскании работы по месту постоянного жительства.

Предупреждение оказалось серьезнее, чем мы предполагали. Об этом я еще расскажу. Незадолго до дня моего освобождения, я выпросил разрешение повидаться с сестрой, жившей в Ленинграде. Она, военный фельдшер, с 1934 года служила в Красной Армии. Всю войну с Финляндией находилась на фронте. Почти всю Отечественную войну работала операционной сестрой в полевых госпиталях и была демобилизована лишь после двух тяжелых контузий и потери слуха.

Ее муж, полковник Александр Иванович Полстяной, сражавшийся на фронтах "от и до" войны 1941-1945 годов, в день празднования Победы в мае 1945 года был предательски, из-за угла, убит в Риге, где и похоронен. Такое трудно себе представить.

Умерла и маленькая дочурка сестры, оставшейся вдовой. Не видел я ее пятнадцать лет. Пришла она в старенькой шинельке, худая, преждевременно состарившаяся. Принесла мне в подарок две сдобные булочки, но лучше бы их не приносила. Бедной она была до войны. Потеряв семью и здоровье, стала еще беднее после войны. Посидели мы, со слезами на глазах глядя друг на друга.

Последний день в тюрьме. Почему не сказать, не предупредить о том, когда выпустят? Об этом ни слова накануне и ни слова утром. Лишь перед обедом велели задержаться в камере и, когда все вышли, началась спешка: сдача тюремной одежды (оставляли то, в чем ты одет), получение литера на проезд и справки об освобождении из тюрьмы, получение харчей на дорогу.

Литер на проезд до Николаева дали через Одессу, так как проезд освобождающимся, через Москву запрещался. На дорогу дали пайку хлеба и селедку.

Предупредили, чтобы держались в стороне от публики, а главное, взяли подписку о том, что "я обязуюсь нигде, никогда, никому, ни при каких обстоятельствах ничего не рассказывать о том, что видел и слышал сам или узнал от других лиц о происходившем в местах заключения" и предупредили, что при неисполнении обязательства буду подвергнут повторному заключению.

Этим требованием на много лет вперед обеспечивалось гробовое молчание и замкнутость не только среди чужих людей, но и в своей семье.

Выпустили в тюремные ворота, сопроводив словами: "Давай, проваливай!" Пройдя немного, оглянулся. Из тюрьмы выходил С.И.Нивинский, сидевший по одному со мною делу, сфабрикованному во Владивостокском УНКВД следователями Бугаевым, Мочаловым "сотоварищи" и клеветниками Е.П.Егоровым, Б.Е.Клопотовым, начальником отдела кадров Дальзавода Рыжковым и сменяющимися партийными "ваньками-встаньками".

Полученный провиант был съеден еще на Витебском вокзале. В дороге ехали "налегке" в "сидоре" и в желудке, дыша вольным воздухом и с верхней полки вагона любуясь жующими пассажирами.

В Одессе жили родственники Нивинского, и они постарались посытнее накормить его, а заодно и меня.

Из Одессы я выехал в Николаев на пароходе и, спасибо одесситам, не был голоден. Семью я предупредил телеграммой и надеялся, что меня встретят. Действительно, на берегу стояла на костылях моя жена и дочь — почти девушка, которую я не видел больше десяти лет.

Я сохранил на лице тюремные усы, но жена меня узнала и показала меня дочери. Та удивленно смотрела. Она не предполагала, что отец окажется таким оборванцем и к тому же с усами "как у таракана".

Так закончились мои "хождения по мукам", как оказалось, далеко не последние, продолжавшиеся еще десять лет в других условиях. Затем, до глубокой старости предстояло мне выслушивать не один раз напоминание о моей якобы виновности перед Родиной.

На оглавление Предыдущая Следующая