В.Г.Фукс. Погром
Длинный состав теплушек медленно, со многими остановками в пути, пропуская эшелоны с вооружением и красноармейцами на запад, а другие, с ранеными, - на восток и на юго-восток, вез с прифронтовой полосы Западного фронта немцев глубоко в тыл, на Урал. Нет, это не были немцы-фашисты, захваченные в результате боевых действий в плен частями Красной Армии, что можно было предположить, глядя на плотно задвинутые и закрученные проволокой двери вагонов, это не были и раненые красноармейцы, вывозимые в тыловые госпитали. Эшелон вез вполне здоровых советских граждан немецкой национальности. Через люки вагонов то и дело выглядывали красноармейцы в пилотках и вскоре исчезали в глубине, но тут же появлялись другие. Со случайными прохожими они на остановках поезда не вступали в разговоры, это строго запрещали конвоиры, сопровождавшие эшелон.
Почему их сняли с фронта, куда везут? Рассуждая между собой, они делали разные догадки, вплоть до самых фантастических: не затевает ли Япония открыть фронт на востоке Советского Союза, не туда ли движется эшелон? Чем дальше на восток продвигался эшелон, тем больше у них крепла в этом уверенность, и они были довольны, что страна их не отвергает, доверяет защищать Родину, пусть на другом ее крае. А еще многие из них питали надежду увидеть родные места, когда эшелон приблизится к Волге: чем черт не шутит, могут знакомые встретиться на какой-нибудь станции. Да вот только никто из них не знал, что их родина на Волге больше не существует. Указ президиума Верховного Совета им никто не зачитывал, о нем политруки ничего не рассказывали. И все-таки, когда, миновав стороною Москву, эшелон приближался к реке, по всем вагонам раздались громкие крики радости и надежды:
- Ребята! Волга!
Все бросились к люкам, дверям вагона, выискивая любую щель, через которую хотя бы одним глазком можно было бы увидеть Волгу, рассмотреть свою родину на том берегу. Многие не знали, что до нее отсюда несколько сот километров.
Нам, командному составу (двадцать человек) от младшего лейтенанта и до капитана, предоставили отдельную теплушку, в ней было достаточно просторно, не сравнить с вагонами, в которых ехали красноармейцы, где трудно было найти свободное место для лежания. И еще одной "привилегией" мы пользовались: могли даже на ходу поезда приоткрывать дверь вагона, а то и держать ее полностью открытой. Однако перед мостом, когда эшелон надолго останавливался, пропуская поезда, конвоиры, бесцеремонно приказывали:
- Закрыть вагон! На мосту не открывать!
С того момента, когда на одной из остановок эшелона конвоиры услышали песню не на русском языке, раздававшуюся изнутри вагона, они твердо убедились, что везут настоящих шпионов, и после этого "уровень бдительности" подняли на более высокую ступень. Но, проходя мимо открытого вагона, в котором находились командиры, они невольно становились в тупик: как же так, шпионы, а при ручном оружии?
...Эшелон с двумя тысячами военных, снятых с фронтов по приказу "отца народов", разгрузился в Магнитогорске. Командиров поместили в общежитие, вечером покормили, а утром следующего дня собрали на "совещание" в большой брезентовой палатке, штабе строительного батальона. Командир обратился к сидящим за длинным столом немцам-командирам с кратким вступительным словом:
- Товарищи, на мою долю выпала незавидная честь вести разговор с вами, командирами Красной армии, снятыми с фронта по причине национального происхождения. Я вам откровенно сочувствую, но вы знаете, приказы не обсуждаются и я, как и вы, должны понять, что нам остается только их выполнять. Прежде всего хочу довести до вашего сведения о полученном приказе из округа, предписывающем изымать оружие у прибывающих с фронтов военнослужащих. В связи с этим прошу всем сдать пистолеты и патроны, положив их на стол.
Капитан, сидевший рядом с командиром батальона, собрал все со стола.
- Теперь продолжим разговор, - сказал командир. – Наш батальон, личный состав которого состоит из полутора тысяч красноармейцев, выполняет важную государственную задачу: строит железную дорогу в направлении Уфы.
- А мы-то чем будем заниматься? - спросила женщина-врач.
- Согласно приказу из округа, будете работать на общих основаниях.
- А именно на каких работах? - не отставала военврач.
- Что касается Вас лично и медсестры, прибывшей с вами, то работать будете при батальоне по своей специальности. Остальные - на общих работах, а они у нас однотипные, а именно – земляные. Другой работы у нас нет.
- Так это как понять, - спросил капитан Рис, - нам выдадут лопаты?
- Да. - Чувствовалось, комбату неловко было произнести это отрывистое "да".
А сидящие вокруг стола капитаны и лейтенанты, только словом "Да!" лишенные званий и переведенные в рядовые, буквально онемели.
- Товарищ комбат, приказ об увольнении нас из армии имеется?
- Такого приказа я не получал, но секретный приказ из округа об использовании всех прибывших с фронта на земляных работах по строительству насыпи железной дороги, лежит в моем сейфе.
- А не будет выглядеть дискредитацией Красной армии в глазах населения, что командиры, со знаками различия в петлицах, копаются в земле?
- Я с вами согласен, а что бы вы предложили при наличии такого приказа?
- Я предлагаю точно выяснить наше положение, узнать в округе.
- Если я позвоню в округ, мне влетит на всю катушку за колебание в выполнении приказа.
- Разрешите тогда кому-нибудь из нас поехать в округ.
Комбат призадумался, повернулся в сторону сидящего рядом капитана, о чем-то с ним поговорил.
- Если вас пошлю, выпишу литеры, мне еще больше влетит. Официально я вас послать не могу, сделать это можете по личной инициативе, без получения от меня каких-либо документов.
- Мы согласны.
- Тогда сделаем пятиминутный перерыв, вы выйдете наружу, изберете двух уполномоченных и скажете мне их фамилии.
Мы вышли, собрались в кружок. Обсуждение длилось недолго: выбрали капитана Риса и меня. Немного дольше длилось обсуждение финансовых вопросов. С фронта отправили нас с минимальными суммами денег, у каждого в кармане оставались считанные рубли. Подсчитали, сколько надо уплатить за два билета до Свердловска и обратно, сколько на питание на четыре-пять дней. Кое-как наскребли необходимую сумму.
- Итак, кого вы избрали? - спросил комбат. - Как предупреждал, - продолжал он, - официальных документов я вам дать не могу. Но пока вы там заседали, я написал записку, которая вам пригодится в округе.
В записке было написано: "Командирам-немцам, прибывшим эшелоном с фронтов в количестве двадцати человек в званиях от капитанов до младшего лейтенанта, предлагаю немедленно приступить к земляным работам по строительству насыпи железной дороги на Уфу".
- Покажете эту записку начальству, к которому сумеете пробиться. Но учтите, я вас в Свердловск не посылал.
На следующий день я и Рис поехали на вокзал, обратились в кассу за получением билетов, но их в продаже не было: поезд ходил не каждый день, вагоны были забиты до потолка пассажирами и вещами. Кассир посоветовала обратиться к военному коменданту, но никакого военного с повязкой на рукаве мы не заметили, правда, маячил где-то там, на перроне у вагонов, младший лейтенант - кавалерист с саблей на боку, но не кавалеристы же бывают военными комендантами станций! Потом он зашел в зал, забрался в неказистую клетушку с надписью снаружи "Справочная", сел перед окошком, приготовившись отвечать на вопросы пассажиров. Когда мы подошли, у окошка уже стояла молодая женщина, мы заняли очередь за ней.
- Как проехать до... (она назвала место).
Кавалерист, ближе пододвинувшись к окошку, ответил:
- Это очень просто: сядете в автобус, а там спросите, где вторая блядина.
Женщина вдруг пунцово покраснела, отпрянула от окошка:
- Хулиган! Нализался до пьяна, а еще военный.
Мы, услышав ответ кавалериста женщине, расхохотались, но тут же подошли к ней. Поспешил сюда и кавалерист, выскочив из своей будки, мы успели его спросить:
- С Волги?
- Да, из Бальцера.
Потом, в его присутствии, мы объяснили женщине:
- Извините его. Он немец, наш немец, советский, они многие русские слова произносят неправильно. Когда мы двое ехали на вокзал, мы узнали, что в городе есть две плотины на реке Урал: первая и вторая, вот он и предлагал вам сойти у второй.
Кавалерист, галантно щелкнув шпорами перед женщиной, оправдывался:
- Да, да, они верно говорят, я про блядину имел не вас... - он окончательно смутился. - Не могли по-другому назвать, например, "Дамм".
Сквозь смех женщина спросила:
- Ну а дальше, когда я доеду до "дамма", куда идти?
Он объяснил.
Узнав, что мы тоже немцы, младший лейтенант рассказал, как он стал военным комендантом:
- Приехал с фронта, явился к военкому города Инякину, доложил, на каком фронте был. "Вы ранены?" - спросил военком. - "Никак нет здоров как, извините, бык" - "Вы что, дезертировали с фронта? Вас надо забрать! Еще и с оружием, саблей!" - "Я не дезертир, меня сняли с фронта и отправили в тыл, сказали, что есть такой приказ, сам его я не читал. Я вас прошу, товарищ майор, отправьте меня на фронт". - "Ничего не понимаю: здоров, как бык, а шляется по тылам. Какой у вас имеется документ?" Прочитав, что Гоппе, младший лейтенант, направляется в тыл согласно приказу № 35105, военком сказал: "Ну и что я с вами буду делать? В Магнитогорске у меня кавалерии нет, у нас здесь домны, вы знаете об этом? Направить вас туда - всех рабочих саблей разгоните. Так куда же вас деть? Впрочем, есть место! - воскликнул майор. - У нас есть железнодорожный вокзал, на который вы приехали, а коменданта там нет, начальство говорит, не положено, станция тупиковая. Но ничего, надо же вас куда-то пристроить. Сегодня же приступайте к исполнению своих обязанностей". - "Есть! приступить к обязанностям военного коменданта Магнитогорского вокзала". Вот так и служу здесь, - ответил на наш вопрос, как попал в коменданты, младший лейтенант Гоппе (забегая вперед, скажу, что через некоторое время его вызвали в органы в Карталы, посадили до выяснения, каким образом "германский шпион" оказался военным комендантом вокзала стратегически важного города Магнитогорска. А польку он просился на фронт, его и отправили - на "трудовой", то есть в концлагерь.
- А о билетах не беспокойтесь, посажу в любой вагон поезда, что стоит у перрона, доедете до Челябинска, а там пересядете на Свердловск.
Мы еще поговорили, кто на каком фронте был, а потом он нас посадил в вагон, и мы поехали...
- Как это мог комбат додуматься до такого безобразия, - возмущался окружной прокурор, читая записку, которую мы ему передали в день приезда. - Это надо же - у офицеров вместо оружия - лопаты. Он соображает или нет, что этим наносит ущерб авторитету Красной армии? Немедленно отменить это глупое распоряжение! - продолжал он шуметь, будто что-то зависело от нас.
- Я вот вам пишу официальное распоряжение на его имя, передадите ему лично.
В коротком письме было написано: "Ни в коем случае не использовать командный состав не по назначению. Вы дискредитируете своими распоряжениями авторитет армии".
Потом прокурор сказал, что завтра поставит вопрос о правильном использовании командного состава на заседании Военного Совета округа, о результатах будет сообщено магнитогорскому горвоенкому.
Запиской прокурора мы были очень довольны, однако вовсе не закончили пребывание в стенах округа лишь получением ее. Оба, Рис и я, ходили с этажа на этаж, из коридора в коридор в поисках именно того начальника, большого или маленького, кто смог бы помочь нам отправиться на фронт в действующие воинские части: он - в артиллерийскую, я - в авиацию.
Но все было напрасно, всем было не до нас, а если бы кто и нашел для нас свободную минуту, то, узнав, что перед ним стоят "немецкие шпионы", замахал бы обеими руками с возгласом:
- Чур, от меня! Чур, от меня! - и на всякий случай, взглянув на портрет Генералиссимуса, перекрестился бы трижды.
В Магнитогорске нас ждали с нетерпением, пока их никуда не посылали работать. Первым, кто нас встретил, был комендант вокзала, кавалерист Гоппе. Он долго расспрашивал о поездке в округ, приглашал в гости (жил он на частной квартире). А о наших "избирателях" и говорить нечего: деньги у них кончились, а кто им будет выдавать жалованье? Поскольку прокурор сказал, чтобы мы все шли прямо к военкому, мы к нему и пошли. Оказывается, он распоряжение получил уже по телефону.
Сидели мы все в приемной военкомата, оживленно разговаривали между собой, и, волнуясь, ожидали, куда назначит военком на работу. Каждого выходящего от него мы спрашивали: "Куда назначен?" Я решил заходить в кабинет последним…
- Вас я назначаю командиром строительного батальона, - прямо с порога, не дав освоиться в кабинете, произнес военком.
Для меня его слова были равносильны грому среди ясного неба. Намерение военкома назначить командиром стройбата вызвало серию доказательств с моей стороны о полном моем несоответствии такой должности.
- Ничего, - повторял Инякин, - справитесь, если в воздухе справлялись с летчиками, то тут, на земле, с рядовым составом тем более справитесь.
Я продолжал отказываться от предложенного назначения.
- Ну, хорошо, в таком случае найду вам другую должность, - и он стал просматривать какой-то список на столе.
Воспользовавшись минутной паузой, я попросил дать работу в авиационной части, хотя сомневался в существовании в таком глубоком тылу какой-либо авиационной части.
- Попробуем, - произнес военком, поднимая телефонную трубку. - Есть у нас здесь школа гражданской авиации, может, у них что-то найдется подходящее.
Подходящая должность нашлась, хотя и не летная.
Я был принят на должность начальника строевой части этой школы. Видя каждый день перед собой самолеты, чувствовал себя приобщенным к авиации, не терял духа, надеялся снова сесть за штурвал, пусть даже лишь учебного биплана У-2.
Живя во временном общежитии, начал подыскивать частную квартиру, намереваясь впоследствии вызвать в Магнитогорск свою семью, хотя не знал еще, где она находится, не знал, что правительство так коварно поступило с населением республики немцев Поволжья, обманным путем сослав всех немцев в Сибирь за их национальное происхождение, и что в их число попала и моя русская жена вместе с двумя детьми и русская мать. Путем переписки с административными органами г.Энгельса, узнал, что жена и родители сосланы в город Канск Красноярского края. Через письма в этот город узнал адрес семьи. С большим трудом удалось родителям добиться железнодорожного билета жене для приезда ко мне с детьми.
Хозяин дома по Карадырской улице предоставил нам комнату, изолированную от двух других, в проходной стояла кровать самих хозяев, в другой помещались квартирантки - две молодые девушки. Хозяин дома относился ко мне и семье хорошо, плату за комнату брал совсем малую. Прописывался по своему воинскому удостоверению, паспорт мне не полагался, пока служил в военной авиации. Авиашкола предоставила во временное пользование солдатскую кровать. Дети спали на полу. Жили мы на очень скудную мою зарплату, получаемую в школе.
Однажды большая группа курсантов, закончив обучение в школе гражданской авиации, должна была переехать в Военную авиационную школу для переобучения и последующего направления в авиационные части. Какова была моя радость, когда узнал, сопровождать их придется мне, но главное, что эта авиашкола была хорошо мне знакома и находилась не где-нибудь, а в моем городе Энгельсе!
У военкома получил документы на сопровождение курсантов, счастливый, что уже завтра увижу свой родной город, встречу друзей и знакомых, ходил по кабинетам, согласовывая последние вопросы по командировке. В коридоре попался лейтенант, с которым был знаком с момента назначения меня в авиашколу. Он поздоровался, прошел к военкому, вскоре разыскал меня, сказав, чтобы зашел к Инякину.
Можно себе представить, как лейтенант напугал военкома, предупредив, что тот поручает сопровождать курсантов в Военную школу летчиков "германскому шпиону", только по недосмотру военкомата не оказавшегося до сих пор в Челябинском концлагере: военкомат давно мобилизовал всех немцев, включая красноармейцев, командиров и гражданских лиц, в этот лагерь.
На второй день в военкомате были собраны "последние из могикан" города Магнитогорска. Нас, восемь человек, сопровождал адвокат.
Привезя нас на окраину Челябинска и предложив расположиться на пригорке напротив здания какой-то тюрьмы за колючей проволокой, адвокат неожиданно вспомнил, что у него в городе живет сестра, которую хочет навестить, а так как учреждение уже не работает, придется нам как-нибудь переночевать на траве до утра.
Оставшись без "пастуха", предоставленные самим себе, члены группы разговорились на тему, куда и зачем их привезли. Может быть, под воздействием хорошей, теплой погоды некоторые стали рисовать радужные перспективы предстоящей жизни в Челябинске, наметили завтра же поехать в центр города, посмотреть достопримечательности, сходить в кино.
С того места, где мы сидели, виден был небольшой участок территории по ту сторону колючей проволоки, лишь изредка появлялся там человек, и снова наступало полное безлюдье. Не было никакого признака, по которому можно было определить, какое там предприятие, что производит.
Но вдруг там из-за поворота дороги появилась колонна людей, по мере приближения в нашу сторону все более удлинявшаяся за счет ее хвостовой части, конца которой не было видно. Их, понуро двигавшихся людей, было сотни, много сотен, сопровождаемых вооруженными охранниками и лающими овчарками. Они шли почти прямо на нас, голова колонны вышла через охраняемые ворота налево, за ней потянулась вся колонна. Шли молча, лишь изредка из этой массы заключенных раздавался возглас, довольно громкий, на что охранники реагировали окриком "прекратить!". Впервые увидев такое большое скопление заключенных, подумалось: а сколько же их тогда наберется по всей стране? Неужели все эти люди совершили преступления, их так много… В этот момент до слуха донеслись сразу несколько немецких слов, раздалось в ответ: "Прекратить! прекратить!".
От неожиданности мы, как по команде, вскочили с мест, упершись глазами в лица совсем близко проходящих людей, силясь получить ответ: неужели все они немцы? Наши, советские, немцы? Сомнений быть не могло, это не были военнопленные, шли гражданские люди, временами разговаривавшие по-русски.
Они тоже жадно всматривались в наши лица, надеясь узнать в ком-нибудь своего знакомого. Вели колонну людей в баню, находящуюся за пределами огороженной колючей проволокой зоны.
Бежать! Немедленно бежать!
Казалось, мысль такая мелькнула и в голове каждого из стоящих рядом обреченных на заключение в концлагере "новобранцев". Смотрели на меня, ожидая моего мнения, нет, не решения, - никто из них не послушался бы моего запрещения уходить, если бы такое последовало, да и кто я такой, собственно говоря? Я для них никто, как и они для меня, мы завтра будем все заключенными.
Бежать! Свербила мысль. В кармане было удостоверение, выданное авиационной частью, что являюсь командиром эскадрильи, его никто у меня не забирал. Но куда бежать? И "этично" ли в наше, советское время быть в бегах? Но ведь бежали же во все времена из заключения, и в царское, и в советское, и белые, и красные. И виновные в преступлениях, и безвинно осужденные. Чего же ждать, не походим ли мы на баранов, стоящих в очереди на заклание всего в нескольких метрах до бойни? И опять тот же вопрос: куда бежать?
В этот момент, отделившись от колонны, один из охранников с овчаркой на привязи, подошел к нам.
- Вы кто такие? Покажите документы!
Мои условно-подопечные растерялись.
- Мы, нас… Мы - это из Магнитогорска.
- Что вы здесь делаете? Шпионите? Идите за мной, - и для острастки он поближе подпустил овчарку. - А вы, товарищ командир, почему здесь? Пройдемте тоже со мной.
И он повел нас, следом за колонной, к бане.
Планирование мысленное, как избежать добровольного заключения в концлагерь, пришлось срочно отбросить, и заняться спасением воинского удостоверения, с которым ни за что не хотелось расставаться.
Пока люди мылись в бане, нас, "пленных", стерег чуть поодаль другой охранник с овчаркой. Немцев из колонны к нам не допускали, но кто-то из них то и дело выкрикивал по-русски: "Откуда вы?" Или: "Вер зинт зии?" - по-немецки.
- Прекратить! - орали охранники, подводя поближе овчарок.
Долго пришлось нам ожидать помывки приведенных людей, хотелось пить, но охранник запретил даже вставать с места. Когда все помылись, раздалась команда:
- Становись!
Громко залаяли овчарки, порываясь в сторону людей.
Подошел какой-то старший начальник.
- Кто такие? - спросил, обращаясь ко мне.
"Прощай, свобода", - решил я, стараясь избежать возможного обыска.
- Мы - немцы, мобилизованы военкоматом в город Челябинск. Сюда должен подойти сопровождающий нас человек.
- Не теряйте времени, идите мыться!
Он вызвал банщика:
- Под вашу ответственность, помыть этих восемь человек, за ними через час придет сопровождающий охранник.
Баню обслуживали трое немцев, видимо, из тех, кому партия и советская власть доверяла такое ответственное дело, как подачу теплой воды к шайкам.
- Подходите стричься, объявил главный банщик, держа в руках машинку.
Все безропотно, по очереди, постриглись.
- Вы тоже, товарищ командир, - сказал затем банщик.
- Я не дамся стричься, я не баран.
- Но здесь такой порядок, - полупросящим голосом произнес банщик.
- Плевать мне на ваш порядок.
Подошли и другие банщики, и мои подопечные. Банщики были в замешательстве, не будут же они силой удерживать меня за руки и ноги, чтобы постричь. Федя - один из самых молодых моих подопечных - сказал:
- Да кого это вы хотите стричь? Разве не видите, что перед вами летчик? Ну, нас постригли, так мы - рядовые, а он командир.
Банщики начали смущенно высказывать сомнения, будет ли это законно, не влетит ли от начальства. Потом с любопытством начали расспрашивать об авиации, не страшно ли летать.
- Ну ладно, товарищ командир, мы вас стричь не будем, только когда будете в зоне, закрывайте волосы пилоткой.
Все были довольны разрешением "спорного" вопроса.
- Мойтесь, товарищи, только извините, мыла у нас нет, и мочалок тоже.
Вместо мочалки пришлось применить носовой платок.
После окончания "мытья" банщики посоветовали не дожидаться прибытия охранника, которого вообще могут не прислать до самого утра, а идти самим в зону, к управлению лагеря. Все согласились, так как сильно проголодались, и надеялись, что кто-то нас там накормит (наивная мысль!). Цепочкой пошли к проходной в зону. Вахтер, увидев со своего поста идущего впереди группы людей командира Красной армии, вытянулся в струнку, вяло стукнул каблуками, козырнул, приложив руку к помятой фуражке.
- Проходите, товарищ командир.
Остальных, что были в штатском, задержал:
- Пропуск!
- Они идут со мной.
- Тогда проходите, - вахтер открыл калитку. Когда мы отошли от проходной шагов на двадцать, вахтер крикнул, обращаясь к отставшему от нашей группы:
- Эй ты, вернись сюда!
Тот вернулся.
- Ты кто?
- Я немец.
- А те, что впереди?
- Тоже немцы.
- А командир кто такой?
- И он немец.
Вахтер, испугавшись, громко заорал, щелкнул затвором винтовки:
- Эй ты, в пилотке, - слова относились ко мне, - вернись, все вернитесь! Ты, - (это тоже относилось ко мне), - почему не предъявил мне пропуска?
- Во-первых, прошу на меня не тыкать, а во-вторых, пропуска с меня вы не требовали.
- Еще не тыкать на него, здесь таких, как ты, фашистов и шпионов, десятки тысяч.
- Прошу не обзывать, товарищ вахтер, и не забывайте, как солдату положено обращаться к старшему по чину.
- Молчать! Вот поставлю всех по стойке смирно, и будете мне стоять до утра, я все имею право делать, даже пристрелить.
Не делая никакой паузы, сказал:
- Может, ты отдашь мне свою портупею вместе с ремнем, все равно ты теперь уже не командир.
- Не вам определять, кем я буду.
Вахтер ушел в будку, куда-то позвонил, минут через пять вышел.
- Все идите вон в том направлении, - показал рукой, - там увидите землянки за колючей проволокой, это - ваша родина.
В зоне стройотряда нас по одному, по два развели по разным землянкам, которые отныне на долгие годы станут "нашей родиной", нашей была длинная двухскатная крыша, закрывавшая траншею и упиравшаяся по всей длине карнизами в землю, поэтому с обеих сторон землянки окон не было, лишь одно было рядом с тамбуром при входе, но оно было бесполезным, дневной свет через него едва достигал трех-четырех метров в глубь землянки. Постоянно в бараке тускло горело пять лампочек. С другого конца землянки выхода не было.
Начальник УРЧа (учетно-распределительной части), человек с прибалтийским акцентом, показал мне и Феде нашу землянку и ушел. Словно в медвежье лежбище, влезли мы в "нашу родину", в которой на двухъярусных нарах лежало до тысячи рабов-немцев - был вечер выходного дня.
- Не стесняйтесь, - произнес пожилой немец, сидевший на нижней наре, - небось, в армии не такие нары. Ничего, привыкнете, тут на вашем месте лежал тоже бывший военный, да вот сегодня утром свезли на свалку.
- На какую "свалку"?
- Закопали, значит, по-вашему. Умер от истощения, мрут каждый день по пять-восемь и больше человек.
- Тут и хоронить не успеешь, - удивился Федя.
- Хоронить? Наступит ваша очередь "хоронить" - будете раздевать трупы догола, стаскивая с нар и погружая навалом на подводу, а потом повезете на окраину стройплощадки, на пустыре сбросите, тоже навалом, в общую яму. Хорошо еще, что ни в одном из трупов вам не узнать своего родного или знакомого человека, даже если вам известно, что он этой ночью умер: трупы - кости, обтянутые кожей.
Система Челябинского концлагеря НКВД была рассчитана на моральное и физическое уничтожение советских немцев. Пока еще они были нужны в качестве рабочего скота, в соответствии с чем строилась работа репрессирующего аппарата: охранники, конвоиры оскорбляли немцев, грозили убить по дороге к объектам строек, политаппарат Управления лагеря применял всякого рода средства морального убийства заключенных (так называемых "трудмобилизованных"), не гнушаясь ничем, используя, в частности авторитет Эренбурга, чью людоедскую статью политаппарат поместил в лагерной газете "За сталинский металл", называлась она "Убей немца!".
"Если ты убил одного немца, убей другого - нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней, не считай верст. Считай одно: убитых тобой немцев... Убей немца! - это кричит родная земля, не промахнись. Убей!"
В тон Эренбургу на Ялтинской конференции трех глав государств Сталин сказал Черчиллю: "Всех немецких пленных надо перестрелять!" Черчилль вышел из зала, а когда возвратился, Сталин, оправдываясь, сказал: "Это была шутка".
Хорошо "шутил" "вождь мирового пролетариата"!
Ни Сталин, ни Эренбург не были одиноки в своем откровенном проявлении неприкрытого шовинизма, К.Симонов озаглавил свое стихотворение о германских немцах словами: "Убей его!", писатели М.Шолохов, А.Толстой, К.Федин в своих очерках проявляли аналогичные людоедские чувства, проецировавшиеся рикошетом на советских немцев.
В отрядах концлагеря среди трудмобилизованных (то есть рабов) упорно распространялся слух, наводивший ужас на каждого, кто слышал его: источник гласил, якобы сотрудник КГБ, родственник одного трудармейца, сказал: "Вы, немцы, что же думаете, если фашистские войска захватят Москву, вы уцелеете? Не ждите, вас ожидает кайтымская участь, не повезут в глубь Сибири, слишком дорого обойдетесь государству, вас расстреляют на месте (При дележе Польши в 1939 г. судьба ее людей извергов Гитлера и Сталина не интересовала. СССР в своей части интернировал 15 тысяч поляков в лагерях Кайтымского леса под Смоленском. Ожидая возможного захвата Германией своими войсками Смоленска в случае войны, советское правительство размышляло, что делать с интернированными поляками: оставлять в лагерях нельзя, иначе, попав в руки вермахта, они присоединятся к нему, но и в Сибирь вывезти невозможно - слишком дорого обойдутся. Было принято соломоново решение: расстрелять поляков на месте. Палач Берия со своими головорезами с успехом справились со сталинским заданием, закопав трупы в Катынском лесу.)
С этим преступлением связано другое событие о нем пишет английский военнопленный, находившийся в германском плену вместе со старшим сыном Сталина Яковым: "Я помню, как 14 апреля, закончив раздачу обеда, унтрешарфюрер (сержант СС) подошел к Якову и, сунув ему под нос газету, сказал: "Господин старший лейтенант, посмотрите-ка, какое свинство учинили ваши люди". Это было первое сообщение в немецкой печати о массовых захоронениях в Катыни, где 13 апреля 1943 г. немцы обнаружили могилы 4143 польских офицеров. Сообщение стало тяжелым ударом для Якова Джугашвили... В тот же вечер он бросился на проволоку под током высокого напряжения, и одновременно в него выстрелил часовой..."
После окончания войны польские правительства требовали признания советским правительством факта преступления, спрашивая: "Где же наши поляки?" Сталин нагло отвечал: "Ищите их в Манчжурии". После его смерти Хрущев отвечал: "Это не мы уничтожили ваших людей, это немцы совершили". Потом брехать наступила очередь Брежневу, "авторитетно" заявившего, что "преступление совершили не мы, а Германия". Потребовалось целых пятьдесят лет, чтобы советское правительство устами Горбачева признало, что кайтымское преступление совершили органы НКВД с ведома и по указанию Сталина.
Хотелось быстрее заснуть, чтобы утром, встав, на свежую голову обдумать все, убедиться, что вовсе не за многорядной колючей проволокой находишься. Было около двенадцати часов ночи, когда я заснул. Вдруг в землянке раздался громкий крик:
- Подъем! Всем стоять у нар, не шевелиться, вещи свои не трогать!
- Опять шмон, - произнес мой сосед.
Охранники ревностно приступили к проверке нар и вещей заключенных, то бишь "трудармейцев". Не считаясь ни с чем, бросали вещи на пол, пытались что-то найти под нарами, ощупывали людей, покорно, молча наблюдавших за происходящим.
Охранник открыл мой чемоданчик, увидев учебник английского языка, развернул первые страницы.
- Что это за иностранная книга?
- А вы не видите? По-русски написано, что учебник.
- Ну-ну, не разговаривать, сам вижу. А это что за карта? - И прежде, чем я спохватился, вырвал из середины книги страницу с изображением двух полушарий Земли.
- Карты иметь запрещается, - знающим тоном произнес он.
- Но это же полушария, по ним никуда не убежишь, - возмутился я.
- Знаем мы вас, ты и по ним убежишь, тем более что летчик.
Не отдохнув из-за шмона, утром в шесть часов едва похлебав баланду, людей построили на плацу перед землянками. Начался развод. Для того чтобы "воодушевить" заключенных-немцев, в стороне два раба-немца играли - один на балалайке, другой - на гармошке. Развод длился долго: надо было пересчитать более четырех тысяч рабов. Выводили за зону отряда побригадно. Хотя я в столярном деле нисколько не разбирался, меня назначили бригадиром бондарей - изготовлять бочки в столярном цехе. "Бригадир" же обязан, по инструкции ГУЛАГа НКВД, идти впереди ее, что и было мне предписано делать.
И вот: из зоны отряда на стройку Челябметаллургстроя НКВД СССР выходит колонна из 12 человек во главе с летчиком ВВС старшим лейтенантом, со знаками различия в петлицах, которые не захотел снять при "поступлении" в концлагерь, в синей пилотке со звездой, за ним следует "музвзвод" в количестве одного человека, играющего кое-как на старой расстроенной гармошке. За "музвзводом" следуют десять рядовых заключенных, всех замыкает охранник с винтовкой наперевес, объявляющий:
- При движении к объекту любой, кто сделает шаг влево или вправо, будет мною застрелен! Всем ясно?
По пути на "объект", дорогу пересек начальник стройки Комаровский, восседая на белой лошади и сопровождаемый вестовым цыганом на черной кобыле. Выражение лица Комаровского было таким, будто он объезжает войска на параде на Красной площади в Москве, а не контролирует работу рабов-немцев, финнов, чеченцев, калмыков, латышей и лиц других национальностей, которых к концу 1943 года на стройке было более пятидесяти тысяч. К этому времени, ввиду крайне плохого питания и установления Комаровским двенадцатичасового рабочего дня для рабов, из-за плохой одежды, сильных морозов, в лагерях стройки умерло более десяти тысяч мобилизованных "трудармейцев".
Через тридцать лет он издаст свою книгу "Записки строителя", в которой будет расточать похвалу строителям и монтажникам, но упустит "небольшую деталь": шовинисту "не было возможности" отметить отличную работу рабов - немцев и лиц малочисленных наций. Однако о себе нашел "возможность" написать в книге массу хвалебных слов и вдобавок поместил на первой странице свою фотографию в генеральской форме.
В начале девяностых годов во дворце Челябинского металлургического комбината состоялась встреча ветеранов стройки, на ней обсуждался, среди других, вопрос о личности Комаровского, чьим именем партократы назвали одну из улиц Металлургического района города, все говорили о многочисленных репрессиях, проводившихся органами НКВД. Собравшиеся приняли резолюцию с обращением в комиссию при обкоме партии по расследованию репрессий в 30-40-х и в начале 50-х годов с просьбой изучить этот вопрос и дать оценку деятельности Комаровского в период его пребывания на посту начальника стройки.
Обком партии и НКВД не вынесли решения по поводу этих зверских преступлений НКВД на территории концлагеря в Челябинске и о преступной роли Комаровского. Разве коммунистическая партия допустит наказания проводника ее политики угнетения национальностей? Рука руку моет.
Дойдя до какого-то цеха, встретился мужчина в спецовке. Он распределил членов бригады по местам, мне же, взглянув на мои петлицы, сказал:
- Вы, пожалуйста, посидите вон там, начальник скоро придет.
По-видимому, он принял меня за посетителя к его начальнику, одновременно был смущен: не может быть, что этот старший лейтенант назначен сюда рядовым рабочим, да еще и в полной командирской форме.
Я прошел вглубь цеха и, поскольку стульев там не было, сел на свободный деревообрабатывающий станок. В цехе завизжали циркулярные пилы, загромыхали перебрасываемые деревянные брусья. Шум пил мне иногда напоминал шум взлетающих самолетов на аэродроме, а когда все пилы разом умолкали, мерещилось, что самолеты рухнули на землю. Я почувствовал, что засыпаю в этом холодном, со всех сторон продуваемом сквозняками, цехе. Но вдруг пилы перестали совсем гудеть, человек в спецовке крикнул:
- Встать!
Оказалось, что команда "Встать!" относилась не ко мне, а только к членам бригады, находившимся в цехе, видимо, зашел какой-то начальник.
Он проходил мимо всех станков, останавливался, о чем-то спрашивая рабов-немцев и, все ближе двигаясь к месту, где сидел я, подал команду всем продолжать работать. Он подошел ко мне, естественно, я не собирался встать перед ним по стойке "смирно".
- Отдыхаете? - вежливо спросил он. - Отдыхайте, отдыхайте, работа не убежит. Приглядывайтесь, как это делается.
Постояв немного, спросил:
- Вам приходилось делать бочки?
- Приходилось.
- Какие?
- Одинарные и двойные.
- Это какие, я таких не видел, как вы их делали?
- Одинарные просто на прямой, а двойные - после разгона самолета в горку.
Начальник таращил на меня глаза, ничего не понимая. Через минуту, слегка хлопнув меня по плечу, рассмеялся:
- Я и не заметил, что петлицы у вас голубые, авиационные.
Он еще несколько минут простоял возле меня и сочувственно сказал:
- Я полагаю, что по национальности вы немец?
- Да.
- Нехорошо поступило с вами правительство, - он оглянулся по сторонам, - разве можно было в такое время летчика вместо использования на фронте послать в лагерь, как заключенного. Наверное, вы и на фронте были?
- Был.
- Теперь вот и мне, штатскому человеку, приходится стеречь старшего лейтенанта, чтобы не убежал.
- Не беспокойтесь, не убегу.
- Да, я знаю, если бы и захотели, вам не убежать. Вся территория стройки опахана контрольно-следовой полосой, через каждые сто метров стоят в укрытиях часовые НКВД, кто ступит на нее, будет убит.
Еще раз пожелав мне ознакомиться с производством бочек, он ушел.
Мне повезло, что попал на такую "непыльную" работу. Но это только "кажущееся" везение: уже на следующий день меня, со всей бригадой, перевели копать траншеи, могли бы перевести и на добычу скального камня, собирание трупов умерших поотрядно из всего лагеря, или послать на лесоповал.
Тысячи людей после тяжелого, изнурительного двенадцатичасового труда возвращались медленными шагами, сопровождаемые овчарками и конвоирами, в свои стройотряды.
При приближении моей бригады к воротам вахты вышли охранники и стали пересчитывать ее, попутно ощупывая людей на предмет возможного...? Чего? Спрятанной бомбы, пулемета, пушки.
Старший вахтер вышел из проходной, простер руку в мою сторону:
- Эй ты, пилотка, зайди ко мне.
Мою бригаду в это время пропустили на территорию отряда и там распустили, я зашел к вахтеру. Ничего не говоря, вахтер Ткачук взялся руками за мой командирский ремень и портупею, подержался за них, потом сказал:
- Ты знаешь, что я хочу тебе сказать? - обращался грубо на "ты". - Отдай мне твой ремень, можешь без портупеи, она мне не нужна.
- С какой стати я отдам свой ремень, да еще такому грубияну, разве вам так разрешается обращаться с трудмобилизованными?
- Говори: с заключенными, - поправил меня Ткачук, - вы все здесь просто заключенные, и нам разрешается обращаться, как хотим. Так отвечай, отдаешь ремень? - не выпуская его из рук на моем теле, повторил вахтер.
- И не подумаю, вы не достойны носить командирские ремни, я о вас пожалуюсь начальству.
- Попробуй только, пожалеешь потом.
Ткачук толкнул меня к входу на территорию.
Вымогательство со стороны вахтеров и охранников было обычным делом, немцы боялись об этом заявлять начальникам, зная, что вымогатели могут отомстить. Наскоро умывшись, рабы спешили к кухне. Там они с жадностью глотали баланду с тухлыми костями мелкой рыбешки, пальцами выгребали остатки из котелков и направлялись в землянки отдыхать. Но не все: коммунистов вызывали в "красный уголок", где им читали лекции "о дружбе народов" и "величии" Сталина.
Многим стало невтерпеж слушать славословие в адрес того, по чьей вине они оказались безвинно заключенными концлагерей НКВД, они стали бросать свои партбилеты в клоаки наружных уборных. И сколько бы ни старались ищейки из НКВД определить, чьи билеты лежат в говне, труд оказывался бесполезным: листки с фамилиями предварительно тщательно разрывались на мелкие кусочки. "Коммунисты", ставшие теперь бывшими, оправдывались случайностью потери своих партбилетов. Особист вызывал по ночам "вредителей", "саботажников" и других "врагов", допрашивал их, "пришивал" соответствующую статью уголовного кодекса, после чего человек исчезал навеки, о котором только на вечерних "смотрах" обитателей четырех-шеститысячных отрядов огромного лагеря НКВД узнают из зачитываемых приказов Комаровского.
Перед строем рабов-немцев зачитывали список расстрелянных, в каждом из которых было по восемьдесят-сто фамилий.
Трупы расстрелянных сбрасывали в те же траншеи на краю строительной площадки, куда ежедневно свозили сотни со всех отрядов умерших от голода, дистрофии, замерзания.
Зимой для копки могил выделялось до десяти бригад рабов-немцев, каждая из которых состояла из 20-25 человек, но и их не хватало, тогда остающиеся трупы оставляли сваленными в кучу до весны, когда с помощью бульдозеров их сгребали в общую яму, будто они были сдохшей скотиной. К ногам каждого трупа привязывали дощечки с личным номером, присвоенным при поступлении в концлагерь. А к чему они были нужны? Кто и когда будет по ним опознавать своих родных? И разрешит ли преступная организация, называемая НКВД СССР, когда-нибудь разрывать эти ямы родственникам, чтобы перезахоронить своих отцов и сыновей по-человечески на их родине?
При входе на "кладбище" была землянка, строго охраняемая, в которой сидел человек, регистрировавший в книге номера трупов.
В начале шестидесятых годов на территорию "кладбища" стали сваливать шлак с металлургического завода, но благодаря агроному подсобного хозяйства "Челябметаллургстроя" Георгу Якобу удалось сохранить кладбище, которое он засеял травой.
Но и мертвым рабам советской власти не давали покоя: школьники и студенты Челябинска разоряли могилы с целью добычи черепов, за каждый из них Патологический институт платил мародерам по двадцать пять рублей!
Разрешили бы правители с трупами погибших русских так поступать? Патологический институт знал, откуда приносят черепа, знал и обком коммунистической партии, они виновны в организации наживы на трупах погибших рабов-немцев.
Всего на этом кладбище похоронено более 20 тысяч рабов нерусских национальностей, замученных в концлагере ЧМС НКВД.
Примечание Красноярского общества "Мемориал": полагаем, что автор тут не прав: с русскими советская власть обходилась не лучше, чем с другими национальностями.
Предыдущая Оглавление Следующая