По лагерной дорожке

Через несколько дней после превращения меня в заключенного концлагеря "по обвинению в том, что я немец", я почувствовал себя беззащитным животным, насильно посаженным в клетку, выхода из которой никакого не было. Тем сильнее кипела во мне неудержимая ненависть и злость против правительства, партии, НКВД.

Бесцельно шагая по дорожке лагеря, я лихорадочно обдумывал, почему не поступаю так, как многие другие, избавившиеся от партбилетов, утопив их в говне туалетов. Что дала мне партия за мою честную службу в армии, кроме бесконечного преследования за свою национальность? Кто во всех этих беззакониях виноват? Сталин? Партия? Правительство? НКВД? Все вместе навалились они на меня, согнув в дугу. Так зачем же мне еще быть в партии, совершающей преступления против меня, моей семьи, против советских немцев?

Завершая третью, четвертую прогулку по тропинкам лагеря, останавливаюсь на минуту, оглядываюсь по сторонам: вокруг почти никого нет, "преступники" ложатся рано, надо выспаться - завтра опять предстоит работать по 12-14 часов. Но заснуть они едва ли смогут быстро, голод гложет желудки, им снятся кусочки хлеба, вдобавок к четыремстам граммам, полученным на весь день и съеденным за один присест, не дожидаясь "обеда". Некоторые копошатся в мусорных ящиках, надеясь отыскать что-нибудь съестное, но напрасно, в мусор его не бросают.

- Ну и что тогда будет, если выброшу партбилет в сортир? Это станет моим протестом против беззакония партии и правительства! А кто на это обратит внимание, кроме энкавэдэшника? Кому станет от этого жарко или холодно? Никто. Никому. Только себе же нанесу вред. Вон, до сих пор, висит у ворот призыв: "Учиться жить и работать по-сталински у товарища Ежова!" Его сгнили, а снять лозунг никто не догадывается. Так и со мной будет в отношении членства в партии. Но не видать мне тогда авиации во веки веков, куда стремился попасть с детства. Исключенный из партии за утерю билета становится более подозрительным "типом", чем беспартийный человек, никогда не вступавший в нее. Куда бы я ни поступал, тем более в авиацию, двери передо мной будут плотно закрыты.

Прогуливаясь, заметил, что вдалеке человек в милицейской форме часто поглядывал в мою сторону, но это был не тот, кто мог бы решить мою проблему, что делать теперь, оказавшись за колючей проволокой? Я сделал еще несколько кругов, не обращая внимания на него. Но вскоре он подошел сам.

- Здравствуйте, - сказал, перегородив дорогу.

- Здравствуйте, - ответил, пытаясь обойти его.

- Вы трудмобилизованный? - спросил, косясь на командирские знаки в петлицах и звезду на пилотке.

- Да.

Он заметил мое пренебрежительное отношение к его чину, и тогда решил отрекомендоваться:

- Я в этом отряде служу политруком, решаю вопросы воспитательного характера.

- Вы хотите меня воспитывать?

- Нет, я понимаю, не мне воспитывать старших командиров.

- Но здесь вы все равно начальник, а я ваш раб.

- Зачем же вы так, я к вам с благими намерениями, вы меня обижаете.

- Меня правительство больше обидело, сняв с фронта и посадив за колючую проволоку.

- Я вас понимаю. Если не возражаете, я готов вместе с вами прогуляться по этим тропинкам и побеседовать.

- Трудно представить, о чем заключенный может беседовать с представителем репрессивных органов.

- Но все же есть смысл, не думайте, что я солдафон Я тоже считаю, что правительство бездумно вынесло решение посадить за проволоку людей, которых и так до этого незаслуженно наказало, сослав со своих мест проживания. Я насмотрелся, как много заслуженных людей сюда попало. Посмотрите в сторону той землянки. Видите человека с орденом на груди?

- Это ваш начальник?

- Ошибаетесь. Это немец с Волги, подполковник, он успел уже заработать орден на фронте, прежде чем его сослали сюда. Тут таких много, что были на фронте. Но знаки различия всем велели снять, в том числе и подполковнику. Процедура снятия заслуженных знаков различия у командного состава для меня, отвечающего за это, морально очень тяжелое дело. Как это так - подойти к командиру, да еще с моими знаками, и сказать: "Снимай квадраты или шпалы, отцепляй звезду с фуражки, дай все мне"? Но мне приказано это делать.

- Вы намекаете, чтобы и я снял мои знаки различия старшего лейтенанта?

- Откровенно говоря, да.

- Я этого не сделаю, как бы хорошо к вам ни отнесся. Звание старшего лейтенанта мне присвоил нарком обороны, он же приказал носить соответствующие знаки различия.

- Такой у нас есть приказ народного комиссара внутренних дел Берия.

- А мы подчинены народному комиссару обороны, он главнее.

Политрук обвел рукой пространство, показывая на колючую проволоку вокруг лагеря:

- Видите, кто главнее - Берия или нарком обороны?

Мне возразить было нечего.

- Но все же я знаки не сниму, извините.

- Я бы вам не рекомендовал этого делать. Видите за зоной лагеря домик? Там работает "кум".

- Чей кум?

Политрук засмеялся.

- Так ваши немцы прозвали оперуполномоченного НКВД, работающего самостоятельно от нас, но от него зависят судьбы многих немцев, находящихся в этом отряде. Я убедительно прошу вас снять знаки различия, не здесь, а в землянке, попозже вечером, не демонстративно.

- Я не сниму. Покажите приказ наркома обороны о моей демобилизации и лишении звания.

- Такого приказа у нашего начальника отряда нет, но, видимо, он имеется у высшего руководства. Я вас прошу не ввязываться в конфликт с оперуполномоченным КГБ, он и так часто несправедливо решает судьбы людей...

Он замолчал.

- Ну да ладно, подумайте наедине о том, что я сказал. А вообще, я с вами еще очень часто буду встречаться по своей должности. Вы, вероятно, член ВКП(б)?

- Да, - неохотно выдавил я.

- Вот и хорошо, будете мне помогать проводить политинформации с немцами отряда.

Он меня настолько ошарашил, что я не успел крикнуть ему вслед:

- Не буду!

Политрук ушел по вызову начальника отряда.

Знаки различия я еще некоторое время не снимал, становясь в строй колонны немцев при направлении на работу и при вечерней перекличке заключенных отряда на лагерном плацу. Вскоре ко мне подошел человек с орденом на груди, назвался бывшим подполковником. Это был тот, на которого показывал политрук несколько дней назад. Он поздоровался за руку.

- Будем знакомы, товарищ старший лейтенант, - улыбаясь произнес он.

- Рад с вами познакомиться, товарищ подполковник, есть хоть человек, которого можно загодя считать своим коллегой.

Мы разговорились, кто в каких частях служил, с каких пор, о наших семьях и многом другом.

Потом зашел разговор о командирских знаках различия.

- Напрасно вы сопротивляетесь снятию знаков, - сказал он, - я тоже пытался отказываться снять знаки, но он, - подполковник показал рукой на домик "кума" за проволокой, - принудил их снять.

- Но не они произвели нас в командиры, не они присвоили нам звания с обязанностью носить соответствующие знаки различия, это Ворошилов сделал.

- Что - Ворошилов? Он - пешка среди тузов, это он сдал органам НКВД на уничтожение сорока тысяч военных, о чем сам еще и бахвалился. Я и слышать не хочу его фамилию, сейчас сила в руках вот этих, - он снова показал рукой в сторону домика, - решают все "кумовья".

- Вы в каком городе служили? - спросил подполковник.

- Последнее время в Брянске, в истребительной авиабригаде. Впрочем нет, там служил до своего ареста органами НКВД как "германского шпиона".

Он улыбнулся.

- Это мне знакомо, - сказал тоном, по которому можно было судить, что и он "был шпионом", пройдя тюремные застенки.

- Если вы служили в Брянске, то вам должна быть знакома фамилия летчика Бамбергера Александра Андреевича.

- Не только знакома, а и состоял с ним в одной эскадрилье под командованием Леонида Григорьевича Кулдина.

- Так вот, на днях его арестовал оперуполномоченные, вместе с ним арестовано еще человек десять. Всем им пришили дело о подготовке восстания в лагере, накоплении оружия, которое якобы хотели получать от германских агентов. Все дела были, конечно, шиты белыми нитками, но энкавэдэшникам не привыкать составлять такие "документы". Судя по разговорам немцев, вызывавшихся на допросы по этим делам, всем арестованным грозит расстрел (А.А.Бамбергер, 1913 г. рождения, пилот авиаэскадрильи, по постановлению Особого совещания НКВД СССР от 30 декабря 1942 г. за контрреволюционную деятельность по ст. ст. 58-2, 58-10 ч.2, 58-11 УК РСФСР (подготовка вооруженного восстания, антисоветская агитация), заключен в ИТЛ сроком на 10 лет. Бамбергер освобожден 11 июня 1952 г. Реабилитирован в 1955 г.)

- За этим у головорезов дело не встанет, они жаждут крови, а теперь, когда партия и правительство разожгли в народе ненависть к советским немцам, чекисты с особым удовольствием уничтожают их.

Мы еще долго разговаривали, стоя на дорожке лагеря, потом он спросил:

- Раз вы летчик, то, может быть, знаете и летчика Костю Вегелина?

Я от неожиданности разинул рот, ожидая новостей.

- Конечно, знаю, он из одного города со мной, Покровска, теперь Энгельса. Вместе поступали в Вольскую теоретическую школу летчиков.

Собеседник, довольный, что удивил меня, добавил:

- Так вот, он тоже в этом лагерном отряде.

- Ну-у-у!

- Да, да. Можете сейчас же его повидать.

Я заколебался.

- Не хотите? - спросил подполковник.

Я продолжал размышлять.

- Неужели вы не хотите с ним встретиться?

- Я обязательно встречусь с ним, сегодня же. Хотите знать, почему колеблюсь?

- Расскажите, пожалуйста, это интересно, другой на вашем месте потянул бы меня за рукав показать, в какой землянке находится закадычный друг. Что вас удерживает сделать это?

- Давайте присядем на скамейку, а то устанем.

Мы отошли в сторону, сели.

- В городе Покровске, возле набережной Волги, точнее – притока реки, с царских времен стоят амбары из круглых бревен, в них до революции хранилась соль, добывавшаяся из озер Эльтон и Баскунчак в низовьях Волги.

- Я знаю, читал об этих соляных озерах, - вставил собеседник.

- Привозили ее на лошадях, ссыпали в амбары, а потом водным путем отправляли по городам России. После революции амбары частично использовали для хранения зерна, но потом они окончательно опустели. Вот мы, дети, и использовали их для своих забав. Заправилой в наших играх был Костя Вегелин.

- Вот с каких пор вы его знаете! - удивился подполковник.

- Потом, повзрослев, мы учились с ним в одной и той же школе, но он на один класс ниже. Вместе поступили добровольно в авиашколу, окончив, были распределены в разные военные округа. Связь с Вегелиным я потерял. Наступили тридцатые годы...

- Когда правители уничтожили тысячи командиров Красной армии, - вставил собеседник.

- Да, были расстреляны маршалы, командармы, комкоры, комдивы, полковники. Не дошли только вплотную до капитанов и лейтенантов. Сталин, Берия и вся клика из политбюро, вспомнили о них только через несколько месяцев, приурочив расправу на лейтенантами и капитанами к процессу над Бухариным, Рыковым и другими "сподвижниками" "гениального учителя и вождя". В нашей авиабригаде арестовали трех немцев - меня, Шнейдера, Бамбергера, грека, поляка, еврея, литовца, - все из состава летчиков и авиатехников. Что дальше было в застенках НКВД, вы представляете. Впоследствии, выпущенный на свободу, я случайно встретил Вегелина на берегу Волги, все в том же Покровске, оказывается, он также, служа в другом военном округе, был арестован органами НКВД и подвергнут страшным пыткам, не выдержав их, предал меня, находившегося в это же самое время под пытками в другом конце СССР, он заявил палачам, что я завербовал его в контрреволюционную организацию.

- Вы подошли к Вегелину?

- Да, я еще не знал, что он меня предал. Вегелин сам рассказал об этом. Он просил простить его за подлость, сказав, что всю жизнь будет себя корить за это.

- Вы простили?

- Да, я знал, что такое пытки, совершавшиеся по прямому указанию Сталина. Но далеко не все "враги" опускались так низко, чтобы, спасая себя, предавать других.

- Пример тому дело Бамбергера, преданного сексотами из числа немцев этого огромного концлагеря, - сказал подполковник.

В этот момент моего собеседника вызвали в УРЧ, мы договорились встретиться позже.

Сколько радости и счастья охватывало меня, когда некоторые письма доходили до меня от жены и родителей.

"24 августа1942 г.

г.Магнитогорск

Здравствуй, дорогой Витя!

Пишу тебе уже пятое письмо, от тебя получила только два, которые ты адресовал на дом, хожу каждый день в восьмое отделение узнавать, есть ли мне письмо, но нет, и нет писем. Получила письмо от Маргариты, живут в Агдаме, Вася служит в авиачасти.

Витя, я живу ужасно плохо. Барахло носить на толкучку стало бесполезно, никто не покупает, а продукты подорожали, молоко стоит 80 р. литр, картофель 30 р. кило. В воскресенье пошла на базар продавать, ничего не продала, пришла домой, картофеля даже не на что было купить, так и сидели втроем с Геной и Ритой на кусочке хлеба. Ходила в поисках работы, в столовых нет, своих сокращают, так и в детсадах, и в швейных мастерских... Мы без тебя стали сиротами. Хозяева квартиры со мной не разговаривают, перевели в неотапливаемые сенцы, после того, как узнали, что ты немец - сразу изменились, смотрят на меня, как на врага... За тебя ночами спать не могу, выболела вся душа. Дети скучают, ждут, что приедешь из лагерей с булочками (они не знают, да и я тоже, о каких лагерях ты написал в первом, из тех что я получила, твоем письме). Как приходит суббота, начинаешь кого-то ждать, а вспомнишь, что некого - умываешься слезами... Витя, напиши, как у тебя там дела, как здоровье...

Целуем тебя все втроем крепко. Валя".

Через несколько дней я получил второе письмо.

"29 августа 1942 г.
г.Магнитогорск

Дорогой Витя!

Получила твое третье письмо, в нем ничего утешительного ты не пишешь мне, о себе тоже молчишь. Ведь ты знаешь, как оставил нас, уезжая. Пишешь, чтобы продавала вещи, но тогда останемся вообще голыми, притом их на базаре не берут, местные жители понабрались вещей от эвакуированных, их больше вещи не интересуют… Мы сидим всю неделю на одном хлебе, и то не досыта. Дети ужасно похудели, сама еле ноги таскаю. Даже если устроюсь на работу, на зарплату не проживу. Хочу уехать в Канск. Я просто с ума схожу, да ты еще не пишешь о своей жизни. Буду хлопотать перед исполкомом, чтобы разрешили уехать из Магнитогорска в Канск. От наших тоже нет никаких известий, писали часто, теперь нет. От сестры моей Зои получила два письма, живет очень плохо, мужа считает убитым...

В авиашколе меня считают чужой, составили списки на продукты, командир эскадрильи сказал Демидовой меня не включать. В столовой на обеды тоже отказали, ответили: "Никаких Фуксов мы не признаем". Не знаю, дадут ли картофель в этом месяце...

Курсанты все скучают по тебе, Вовка Буков был у квартирантки Шурки и рассказывал ей - такого командира, как ты, редко поискать.

Пиши почаще, а то скучно без тебя.

Крепко целую, твоя Валя".

Однажды отец прислал мне письмо, в которое вложил письмо, полученное нашей семьей от зятя Василия Вашкевича, но оно было давнишнее, аж от 3 декабря 1941 года. Я от него самого ни одного письма не получал. Он служил летчиком в авиашколе.

"Здравствуйте, мои дорогие!

Все некогда было написать письма, то в командировках, то в лагерях, да, собственно, и писать не о чем. Участвовал в двух ночных операциях. Пока все в порядке. Последнее время на фронте дела идут отлично, но ввиду того, что создалась опасная обстановка, начальство думает, куда перевести нашу школу, возможно, переведут в Ульяновск. Да уж лучше бы никуда не переводили, нравится мне этот городок (г.Энгельс), - питание недорогое, жаль, что не принимают посылки, а то мы бы послали вам продукты…

Напишите, если узнаете, где находится Виктор. Чудак, не послушался меня тогда, теперь, поди, сожалеет (Вася предлагал мне сменить национальность с немецкой по отцу на русскую по матери. Это было вскоре после моего освобождения из тюрьмы в 1938 году, где находился за свое национальное происхождение. Я безапелляционно отверг его предложение, заявив при родителях и жене, что у нас в стране все нации равны!)… Заранее поздравляю вас всех с наступающим новым годом.

Целую всех. Вася".

Письма писала мне и мама, они сквозили беспокойством обо мне, вопросами, в чем нуждаюсь, смогут ли чем-нибудь помочь, хотя сами, мать с отцом, жили впроголодь. Отец писал:

"В мае несколько дней мы совсем не получали хлеба по карточкам, со вчерашнего дня мне будут выдавать по 500 граммов ежедневно как работающему, а мама будет получать 300 граммов через день, из нашей нормы мы отдавали часть хлеба внукам... Ходим оборванные по городу с пяти утра до двенадцати ночи в заботе о добывании питания, я хожу в школу, в техникум, где преподаю немецкий язык, на испытания, с заплатками на заднице брюк и коленях. Кроме двух косовороток, нет ни одной рубашки, все рваные, пиджак чиненый, нет ни одной приличной вещи, и мама в таком положении... Здесь свирепствует "эпидемия", русские жены разводятся с немецкими мужьями, хотелось им получить чистые паспорта и уехать из Сибири. Но это удалось только некоторым и то, скорее всего, за взятки..."

От моей сестры Зои Генриховны я получал в разное время такие письма:

"20.6.1944 г.

Положение стало совсем жутким в Канске, перебои с хлебом, мама получает 300 граммов через день, нет ни муки, ни картошки. Вряд ли ты узнал бы маму и папу, я недавно ездила из Рыбинска в Канск, остались у меня одни переживания: у родителей бесконечные переживания о тебе, твоей семье и семье Марго, она посылает письмо за письмом, живет впроголодь, сегодня прислала письмо, что теперь даже один раз в день не может покормить детей. Вася убыл на фронт, от него аттестата еще нет, сама лежит, болеет малярией. Продала все, дело дошло до подушек. Я послала ей 300 рублей, родители продали мой последний отрез на платье и послали ей деньги. Сундук у них пуст, остались только зимние пальто мамино и папино. Если этот год будет тяжелым, придется им продать корову, сена нет. Я у себя в селе живу не лучше, хлеб получаю один раз в 14-16 дней, потом питаюсь воздухом, иду - в глазах темнеет... Получила карточку на сухой паек как научный работник, но это только бумажка. Ко всему этому добавляется главное: на меня смотрят, как на врага, за то, что немка. Брат хозяйки квартиры, член партии коммунистов, майор, говорит своей сестре:

- Как это ты ее держишь в своей квартире, знаешь, кто она? Она немка, кровь у нее не наша, она ведь может всех вас перерезать.

А вот секретарь нашей парторганизации. Он обвинил зав. учебной частью, что она "расплодила в техникуме немцев", это при том, что я единственная немка в техникуме...

А когда посмотришь на родителей, то становится еще горше, они ночами не спят, все думают, как и чем помочь детям своим и внукам…".

Из письма от 17-го ноября 1947 г. Рыбинск, Красноярского края:

"...Нового здесь ничего нет, разве только то, что директор однажды довел меня до слез и я вынуждена была подать заявление об уходе. Он вообще по-хамски относится сейчас ко мне, зная, что в мою защиту никто не выступит, а поэтому можно меня унижать, оскорблять, кричать и обзывать по-всякому. Когда только наступит конец издевательствам за то, что я немка…"

Из письма от 7-го июля 1949 г. в советский концлагерь:

"...Я работала два года в Канском гидролизном техникуме, работой была очень довольна. Меня уважали, несколько раз получала благодарности и подарки, и вдруг мне сообщают, что я уволена вышестоящими органами по причине моего национального происхождения, т.е. по указаниям КГБ и горкома партии. Теперь я испытываю жуткое состояние уволенной. За что! Я настроилась ехать отдохнуть, а вместо этого вот уже третий день занимаюсь передачей дел. Работать здесь по специальности преподавателя химии негде..."

Предыдущая Оглавление Следующая