Грязный подол Шмитихи
(Норильск. 4/10-91 г.)

Стоим у плоского берега, побеленного первым снегом. Дудинка! Дует пронзительней ветер. Но небо чистое, и на нем огромное полузабытое уже нами солнце. Река – рябая. Река стала рыбиной. Косые лучи, отражаясь в мелкой воде, под ветром, одевает ее тело в сверкающую чешую. Какая это рыба: нельма, таймень, кета? Внешний вид этих рыбин-аристократов давно забыт. Потому скажем так: огромная синяя рыба. Огромная потому, что огромная. Синяя, потому что вокруг синь, потому что небо и река впервые за время нашего путешествия стали синими. Серое превратилось в синее.

На колеблющемся синем теле этой гигантской рыбины покачивается наш белый пароход и еще много других судов: пароходов, пароходиков, катеров, катерочков, ярко окрашенных барж и черных как смоль лодочек.

Дудинка – морской порт. Морской, но без моря. Морской порт – на реке. В нее, говорят, могут войти океанские корабли. Сейчас в порту таковых нет. Самые большие – такие же, как наша «Латвия». Мачты на пароходах почему-то красные, краны, работающие на берегу и на баржах – желтые, вкупе с синим небом и «синей рыбой» это походит на картины Марке. Многоцветье! Сине-желто-красный ослепительный мир после семи дней – тускло-бархатно-серо-серебристо-оловянного.

Берег, как и везде по Енисею, крутой и колет просинь неба щетиной черных оголтелых лесин, лиственниц, очевидно. В одном месте, выпятившись в реку, он смахивает на лежащую на брюхе косматую собаку. От морды этого «пса», от деревянного причала тянется в воду толстый трос к пришвартованному к берегу катерку: «щенок» «той собаки» на привязи. Мимо этой пары туда и сюда снуют моторные лодки, оглашая воздух треском, и курсирует суденышко под названием «Тайфун» – маленький речной тайфунчик. На его флагштоке развивается красная с дыркой тряпка. За ним медленно и тяжело ползет баржа, груженая ящиками, бочками, гигантскими катушками с медной проволокой. Все полно говора, голоса портовой жизни, которую мне еще не доводилось наблюдать.

Наконец из города к пристани подошли два красных «Икаруса». По наши туристские души. С экскурсоводом в черном длинном модном пальто и ярко-малиновой широкополой шляпе. Горячее приветствие, еще более горячие объятье, еще большие охапки цветов – к сожалению, не нам: Раисе Васильевне Гостевой – зав. краевым отделом культуры.

– Загружайтесь!

Сначала выгрузились. Ледяной ветер, холодный, как тюремный карцер, вокзал. Утешаемся надеждой побывать в сказочно прекрасном полярном городе. «Нe посмотреть Норильска – значит не посмотреть ничего!» – сказали нам при отъезде из Красноярска. Загрузились.

«Ну и холодища! Аж зубы чакают». И поезд продрог. Ветер проникает в него отовсюду и с севера, и с юга, и из тундры, и от Енисея, оставленного нами на два дня для железнодорожной и автобусной экскурсии в административный центр Таймыра. Окна полуразбиты или отказываются закрываться, электропечи под сиденьями – холодны как лед! Греем вагон своим дыханием, шубами, шарфами, шапками. Катим по ровной как стол поверхности. Тундра! Настоящая, норильская! О тундре начали говорить давно: тундрой называли реденький лес в Туруханске, тундра была в Игарке, но здесь – та самая, какую изображают в учебниках географии. Выглядела эта настоящая заполярная тундра достаточно весело. Синела множеством блюдцеобразных водоемов и водоемчиков, светилась рыже-зелеными и пепельно-фиолетовыми кочками, краснела множеством тонких и кривых прутиков и чернела черными палками, воткнутыми там и сям между кочек седого мха.

– Это не прутики, а карельская береза.

– А палки эти – лиственница. На зиму она сбрасывает иголки, а вырастает вот так: почти без веток, в метр, полтора росту. Между прочим, этим лиственницам по пятьдесят, а то и более лет.

– А правда, что грибы здесь выше берез?

– Преувеличение, конечно, но случается. Шапка полярного боровика или подберезовика может достичь в диаметре 30-40 см.

Позже в Норильске нам расскажут о чудесах этого лета. Лета 1991 года: «Ягоды – клюкву, бруснику, морошку – брали ведрами! Грибы корзинами! Солили и мочили, как встарь, бочками!» Не сработал ли здесь, однако, тот самый фактор, который сделал чернобыльские вишни крупнее слив?!

Ехали дружной кучкой. Консультировала Олька Артемьевна Ширяева, работник Красноярского Дома актера, знающая, как оказалось, все на свете. Напротив меня сидел Владимир Фролович Пентюхов – «раб красного погона», в подробностях и с юмором рассказывавший о своих приключениях в Енисейском Гулаге, рядом, кроме Оли Ширяевой, синели два журналиста: Володя Пчелкин – милый черноглазый юноша, понравившийся нам в первый же день знакомства, прекрасный переводчик прекрасного югославского поэта Боича, и шустрая девочка Верочка из «Вечернего Красноярска». Рядом в купе, занимая все его пространство картинами, планшетами, шубами, сидели супруги Ряннель. Тойво неотрывно смотрел в окно, брал первое интервью у норильской тундры. На листе ватмана, наколенном на планшет, что-то уже появилось. Я не выдержала, заглянула через плечо Тойво. И обомлела. Из рыже-зеленого месива красок, над скудным таймырским пейзажем, вырастал Белый ермаковский крест! Парил над землей, вспыхивал внизу странными желтыми звездочками – без сомнения, той самой живой концентрацией душ мучеников, которая с такой силой пробороздила мое сердце. Вот он ответ на вопрос: должны ли мы, живые, общаться с мертвыми?

Через три часа пути по тундре мы прикатили в Норильск, на вокзал и увидели, казалось, те же самые автобусы с теми же самыми экскурсоводами.

Норильск – от слова «норить». Не подумайте, что «нырять». Норить – значит, рыбачить, от местного – «ловить рыбу». Название смущает. Норильск одинаково далеко и от Енисея, и от Карского моря. Почти в центре Таймыра. Но, может быть, все дело в озерах? Их, говорят, вокруг города несколько тысяч.

Поначалу, когда Норильск начинался, это был небольшой деревянный поселок. Но с 1935 года пошли сюда этапы заключенных, и стал поселок расти, как в сказке: не по дням – по часам! Этапы шли летом, зимой, пешим ходом, по сугробам, под завихрящимися полярными ветрами, в пургу и в метели. Представить это трудно. Даже те несколько минут на ветру, которые нам пришлось пережить при посадке в электропоезд, были крайне тяжелы: пронзали наши шубы и шапки насквозь! Но ведь у них-то не было ни шуб, ни шапок, и шли они от Дудинки до Норильска не три часа, как мы, а несколько недель, ибо от Дудинки до Норильска даже по прямой сто километров (!!)

Норильск – это, собственно, не один, а два города. Старый Норильск и новый. Сначала город построили неправильно – не учли всего коварства полярной земли. Радовались мерзлоте: крепка, как чугун! И фундаментов не надо! Поставили на этом «чугуне», на этом «металле» дома, учреждения, производственные объекты, а через время все поползло-поехало и остался старый Норильск лишь в качестве музейного экспоната: свидетельством «достижений» советской инженерной мысли.

После этого-то происшествия и взялись изучать вечную мерзлоту, которая – увы! – оказалась далеко не вечной. Выписали настоящих ученых, настоящих инженеров, точнее говоря, приказали явиться, ибо все, кто был нужен, были здесь, на месте, в бараках для з/к.

Успехи исследований специалистов мы видели уже дважды. В Курейке, где победно стоял сорок с лишним лет «Храм кровавому Богу», и в музее вечной мерзлоты в Игарке. Там, в подземной штольне, куда мы спускались 10-15 минут по крутой деревянной лестнице, мы увидели ее воочию: седую косматую ведьму, дохнувшую на нас с обледенелых стен Вечностью и Смертью. Символом и того и другого были вмороженные в стену штольни останки мамонта – бивень и кость. Был здесь и иной символ, нелепостью совей смягчивший удар по чувствам: прибитая рядом с мамонтом раззолоченная надпись; нечто вроде: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» Что ж, будем надеяться, что человек этот и память о нем останется здесь, под землей, навсегда.

В Новый Норильск мы попали после экскурсии по старому городу. Дама в карминно-малиновой шляпе, карминными губками рассказала нам обо всех его энтузиастах. О товарище Мовель, который и испек тот самый «пирог», прокисший и расплывшийся уже через несколько месяцев, от него действующей осталась только кочегарка, до сих пор коптившая норильское небо; о товарище Радионове – главном враче города, тоже «очень хорошем человеке», о других, чьи фамилии теперь запамятовала. Ибо помнят в Норильске, как и в Красноярске, своих героев. Всех помнят, кого велят!

– А вон там – «Шмитиха»! Так местные прозвали каменноугольный массив, названный в честь лейтенанта Шидта «Горой Шмидта». Разработки на этой горе длились пятнадцать лет, с 1936 по 1950 годы. За это время построенный в Норильске металлургический комбинат набрал полную мощность и завоевал не только всесоюзное признание – мировое!

И это – так! Но мадемуазель забыла сказать о плате, о стоимости комбината в семьсот пятьдесят тысяч жизней! О ней мы узнали позже, в краеведческом музее, у представителя норильского "Мемориала" Аллы Борисовны Макаровой. «Хороший директор», как оказалось пользовался своим «капиталом», не заглядывая в карман, черпал полной мерой, а «хороший врач» при этом не очень препятствовал.

Надеемся, что при разделе имущества СССР прибалтам это зачтется. Ибо пятнадцать процентов рабочих, строивших комбинат, в том числе из 750 000 убиенных при этом – прибалты. Считайте от числа жителей России по отношению к числу жителей Латвии, Эстонии и Литвы! Это ровно половина, половина населения этих стран!

Алла Борисовна показала мне фотографию. Косыгин со строителями Норильского комбината у горы «Шмитихи». Фото 1976 года. На нем председатель Совмина в меховой шубе, в драгоценной собольей шапке, в окружении вальяжных, сытых, в такой же добротной одежде, мужчин «строителей». А ведь в 1976 году Норильский «Горлаг» еще вовсю действовал и где-то рядом находились они – настоящие строители, без соболей и даже, наверное, совсем без шапок. (от ред. сайта: Норильлаг и Горлаг были закрыты в 1956 году)

Словом, город Норильск – город необыкновенный, востребовавший для нужд своего возведения один миллион пятнадцать тысяч рабов, затративший 750000 жизней! Ни один город не может сравниться с ним, даже знаменитый Магадан. Вот уж действительно достоин славы! Геростратовой, злой!

Но вот мы в Новом Норильске. Дома стоят прочно, под каждым – металлические сваи, точно такие, как под пантеоном Сталина. Стены домов отштукатурены и окрашены: синей, зеленой, розовой, голубой – веселыми красками, предназначенными сбить монополию серого и черного, царящего как на земле, так и в небе.

Город красив. Но только на открытках, которые в большом ассортименте продаются в ларьках «Союзпечати» и на лотках. На них – не на улицах города, а на открытых – лаково сияют все перечисленные цвета, красочный фон для монументальной скульптуры вождей, квадратные и круглые площади горят огнями тюльпанов и сальвии, светятся витрины богатых магазинов, изобилующие экзотическим товаром.

Когда-то край населяли ненцы и тенгеи – выходцы из Северной Америки. От их культуры кое-что осталось и теперь, не только на открытках, но и в настоящих магазинах: нанайки и зскимоски на саночках из моржовой кости, рукавичечки в бисерах, меховые крошки-сапожки, называемые кисы, сувениры!

На открытках в изобилии синее небо – мечта норильца. Такое мы видели в Дудинке. Здесь же ни в первый день, ни во второй ничего подобного не появилось. И, как сказали, не могло появиться, так как вот уже лет двадцать над Норильском даже днем – ночь.

– Куда же девался «день»?

– А вы поднимите голову.

Подняли. И увидели над городом родственный нагасакскому грибу, гриб: газовое облако, и днем, и ночью прикрывающее небесный купол. В нем вся таблица Менделеева. А окрест – всюду, куда бы ни упал взгляд – коптящие трубы, серые, сизые, лиловые, белые и черные хвосты дыма! Куда там до этого «фестиваля» городу Красноярску!

Художники, работающие над апокалиптической тематикой, приезжайте в Норильск!

Я не преувеличиваю. Для того, чтобы показать нам тундровый пейзаж в освещении солнца, чтобы оставить приятное впечатление от поездки в эту «жемчужину Заполярья», нас посадили в автобусы и вывезли за город, отвезли от коптящих труб километров тридцать-тридцать пять. Увы, и там, в зените, мы увидели лишь серую непроницаемую пелену, край того самого облака, который 20 лет висит над городом. И лишь на горизонте, в бесконечной удаленности от глаз, что-то синело, что-то еще осталось от некогда чистого, как кристалл светло-голубого северного натурального неба.

Таймыр, центром которого является Норильск, – страна огромная, простирающаяся на сотни километров. Но жизнь здесь скудна, рассредоточена. Люди живут в небольших поселках, геологических экспедициях, охотничьих станах, оленеводческих стойбищах. Диких животных теперь почти нет: улетели куда подальше птицы: полярные совы и белые куропатки, убежали на юг в тайгу или пали безвинными жертвами прыткие зайцы, песцы, лисы и волки, сгинула рыба, кишмя кишевшая некогда в каждом озере и озерце. Изменили свой химический состав растения: мхи и лишайники, карельская береза, лиственница. Бескровными стали все сосуды тундры. И только люди пьют ее соки, увы, уже не кровь, а яд!

За городом наш автобус остановился на берегу небольшого светлого озера, рядом с детским санаторием, исполненным архитекторами в сказочно красивом шатровом стиле. Но санаторий – пуст. Не было в нем ни детей, ни взрослых. Пустым выглядело и озеро, не было птиц, обычно расхаживающих по берегам или пролетающих над водой в поисках поживы. Не было рыбок, тенями мелькавших в синей воде, лишь дно со странной «марсианской» растительностью, с фиолетово-красными лохмотьями каких-то водяных растений, да вдоль берега плелись узоры таких же фиолетово-красных березок.

Некоторые из пассажиров автобуса вышли пройтись по тундре. Я – затем, чтобы выкопать на память березку. Когда стала спускаться к озеру, кто-то крикнул вслед: «Не вздумайте лезть в воду. Не пейте и не мойте рук!» Естественно, что после этого пришлось пережить еще одну минуту скорби. Прозрачное, как слеза, озеро было не только мертвым, но и омертвляющим все живое.

После таких-то впечатлений ехали назад мрачными. Завтра экскурсия к мемориалу под горой Шмидта, а там, там снова «зеленый туман». Возможно, что приятным будет только вечер, встреча с норильскими детьми, состязание нашей концертной бригады с коллективом детского хора города. Интересно, как здешние папы и мамы объясняют своим детям этот вечный мрак над городом? Какой необходимостью? Тем, что никель красив! Что мельхиоровые ложки – драгоценность?! И какими глазами будут смотреть будущие дедушки и бабушки на своих потомков – коли все-таки они появятся? Одним глазом или тремя?!

Машина шла ровно, бесстрастно ровно звучал голос экскурсовода, повествующий все о том же: о достопримечательностях и первопроходцах, о богатстве края, о романтике Севера! А трубы дымили. Приближаясь к Норильску, я решила пересчитать их, так ровно дымами стояли они рядами на горизонте. Насчитала более сотни, бросила. Мирно окуривая нас, приближался норильский вечер.

– Норильск – город самоубийц! – в тоне экскурсовода и достаточно громко, чтобы быть услышанной ею, сказала я. Моя соседка испуганно вздрогнула, толкнула меня в бок: «Тише, тише! Услышит! Обидится!» Но не обиделась, удивилась (!).

Так кончился день четвертого октября, девятый день нашего путешествия по памятным местам советского ГУЛАГа.

Шмитиха

Никакой горы имени лейтенанта Шмидта в городе Норильске, как выяснилось на следующий день, уже не было. Был гигантский отвал отработанной породы. Черной вершиной он упирался в черное небо. В небе в тот час, когда мы туда приехали, произошли некоторые перемены, появился просвет и в него хлынул солнечный свет, обративший клубы дыма над «горой» в роскошную цветную фиолетово-лиловую лаву.

Под горой обширная площадка, усыпанная черными маслянистыми камешками. На ней у самого въезда стояла белая часовенька – память об убиенных россиянах, и далее, под самым боком у «Шмитихи», мемориал: деревянные стелы и мавзолеи, воздвигнутые прибалтами в прошлом году. Память об уничтоженных латышско-эстонско-литовских офицерах. На стелах – имена. Сотни, сотни имен. Магнит!

Но лишь только мы вышли из автобуса, услышали: «К памятникам не подходить! Подождем других. Я не буду рассказывать всем по отдельности!»

О чем рассказать собиралась нам любезная дама, специалист по «Шмитихе»? О чем вообще они рассказывают?

Проявив непослушание, я прошла в «запретную» зону, за мной прошли туда же еще несколько человек. Стали читать: Ивар Адамс, Дайнис Ритиньш, Мартиньш Скуиньш, Элис, Краскаускас, Вехи... Я называю фамилии условно, я не списывала, я не могла бы ничего списать, я почувствовала усталость, такую, от которой подкашиваются ноги и куда-то «катится» голова. Очевидно, так же чувствовали себя и те, кто подошел к стелам вместе со мной. Понуро стояли мы в молчании, а грязный подол горы взвивался над ней черно-лиловым дном.

Подошел Пчелкин с блистающей никелем камерой. Попросил меня сфотографироваться на фоне одной из стел. Это было не в моих правилах. Однажды в Саласпилсе я устроила целый скандал тем, кто, весело чирикая, фотографировался на фоне щита с пулевыми дырками, в месте, где расстреливали еврейских детей. Взглянув, однако, в его бледное лицо, в его глаза, смотревшие на меня как те самые пулевые отверстия, я не решилась отказать, встала к стене, и он меня «шлепнул», припечатал к фамилиям тех нескольких сотен, какие были расстреляны здесь.

Люди ездят в Треблинку и Освенцим. Зачем? Для успокоения сердца, чтобы увидеть, узнать, что «успехи социал-национализма» не забыты!

Увидят ли когда-нибудь наши туристы у подола Шмитихи экскурсоводов, которые расскажут им правду об «успехах социал-коммунизма»!?

Отъезжая, никто из нас не смотрел назад, никто не улыбался и не обменивался впечатлениями. Только экскурсовод. Выдержав небольшую паузу, казавшуюся ей, видимо, вполне достаточной, чтобы от печали перейти к радости, она громко застрекотала все о том же и о тех же: «впервые… замечательные... труженики-стахановцы... несмотря на трудности... достижения... свершения...»

Не выдержав, я спросила:

– У вас есть вата?

– Вата? Зачем?

– Чтобы заткнуть уши.

Девушка вспыхнула. Я понимаю, слова эти для ее краеведческого самолюбия были ударом в лицо, пощечиной. Но что же делать, как их достать, ничего не видящих, ничего не слышащих?

Позже объяснились. Но я не извинилась. Я задала ей вопрос, который буквально с первой минуты нашего пребывания в Норильске висел у меня на языке.

– Почему вы здесь живете? Ведь вы не в ссылке!

– Куда поедешь? Кому нужны?

– А хоть бы и в Кызыл-Кумы, к черту на кулички, в тайгу, в горы. У вас есть дети?

– Есть. Но разве в других местах сейчас лучше? Вон в Москве колбаса под сто рублей.

– Вы шутите? Вы – преступница! Вы знаете, что ваши внуки и правнуки станут монстрами?!

Норильск! Когда я ехала в этот город, я знала о нем достаточно много: город за Полярным кругом – самое сердце обитаемой Арктики. Сорокаградусные морозы. Пурга, пурга! Веревки, протянутые по улицам от дома к дому во время буранов, чтоб не заблудиться в центре города. Ботанический сад! Гигантское тепличное хозяйство, круглосуточно снабжающее горожан зеленью: капустой, огурцами, луком, помидорами... Помидоры в январе! Дома, построенные по нигде не виданным в мире проектам, архитектура на сваях. Металлургический комбинат, гигант, обеспечивающий всю страну редкими и драгоценным металлами! Люди-романтики! Люди-энтузиасты!

Теперь, уезжая, я знала о нем еще больше. Город-мемориал, памятник самому страшному преступлению, совершенному от начала человеческого рода! Город убийц и убиенных. Город траурной горы и черного облака. Город самоубийц! Ваал, пожирающий жертву самой репрессивной из цивилизаций Земли.

Мы покинули его утром шестого октября. В тот же день прибыли в Дудинку на свой белый пароход, простуженный длительной стоянкой и опечаленный новой аварией. Потерял якорь! Но в чем же дело? Зачем нам якорь? Нам надо сниматься с якоря! Скорей! Скорей от этого места!

На оглавление Пред. страница След.страница