Часть I
Пленник обстоятельств

Человек мастеровой

Папу нужных березовых стволов для полозьев будущих санок, я думал, найду быстро, но не тут-то было. Кривых берез вокруг стояло сколько угодно, только подходящих — увы! Те, что имели ровную часть, оказывались либо тонкими в изгибе, либо сильно суковатыми. Наконец остановился над двумя рядом стоящими стволам, которые выросли как бы специально для моей поделки. С ними я и вернулся в зимовье.

Чтобы полозья были одинаковыми и имели приличный вид, пришлось завалить в зимовье весь пол щепьем и стружками. Когда работа наконец была закончена, Оська воскликнул:

— А ничего, братка! Здорово получилось! — и он, как это делал отец, щелкнул указательным пальцем по поделке.

— Еще бы! — задрал нос и я. — Полозья как полозья. Вот еще чуть кое-где подправим — и хоть садись и катись на них.

Подровнял загогулины, обратился к матери:

— Мам, глянь, похоже это на полозья?

Та давно наблюдала за нами, иногда давала советы, как лучше тесать, чтобы древесина не задиралась лычками, не надкалывалась. Даже хвалила иногда, молодцы, мол, делом занялись, а тут как холодной водой окатила:

— Отец бы вас за такую работу ремнем отстегал! Коня в них собираетесь запрягать?

— Но ведь Никита говорил, чтобы я смотрел на старые сани и делал по ним.

—Ну и смотри, а делай свои, чтоб легкие да скользкие, чтоб снег не бурунили. У вас же — один полоз не подымешь, не то что два.

Вот тебе и больная мамка!

Я взялся за топор, чтобы уменьшить толщину заготовок, она заругалась:

— Ты что? С ума свихнулся? Чо тюкать-то взялся со всего маху, как оглашенный? Тут отец шерхебель в руки брал.

И опять мамка оказалась права. Испортить почти готовую деталь можно было запросто.

К вечеру санки были готовы к употреблению. На утро следующего дня я отвез их Никите, получил обещанную плату и вдобавок к тому бутылку конопляного масла, которое колхоз распределял по трудодням.

Санки в деревне «пошли». Я привозил их на мельницу, Никиша искал покупателей. Я уже начал было подумывать, что теперь не придется складывать зубы на полку, но желающих иметь в хозяйстве такую вещь оказалось менее десятка, и производство пришлось закрыть. Опять оставалось уповать только на удачную охоту, но удача пока что редко посещала меня.

Мне хотелось сменить мою черную телогрейку, я в ней в лесу был виден за версту, на козью дошку, а тяжелые братовы сапоги на легкие ичиги. Но как осуществить мечту, не знал. Правда, до нового года я уже добыл несколько косульих шкур, но они, невыделанные, стояли колом и при попытке сшить их прорывались. Начали всей семьей мять их всухую, ничего не выходило. Спасибо опять тому же Никите, научил как их заквашивать и выделывать. Оставалось найти нужные выкройки. Тут мне помог случай.

Однажды в поисках добычи я неожиданно вышел на окраину деревни Шипицыно. И поскольку подступала ночь, а до зимовья было не менее десятка километров, я решил попроситься на ночлег в сиротливо стоявший на отшибе дом, вокруг которого не было никакой ограды. Таких худых человеческих жилищ во время войны в деревнях можно было встретить немало. И жили в них в основном одинокие солдатские вдовы. За неимением возможности заготавливать на всю зиму дрова, они понемножку сожгли сначала заплоты, затем стайки, поскольку держать в них стало нечего, затем баньки и сеновалы.

Перешагнув разброшенный у самого крыльца хворост, явно принесенный из лесу на плечах, я постучал в дверь — едва нащупал ее в темноте сеней и тут же услышал:

— Каку холеру дверь-то ломашь? Заходи!

Я вошел, скинул у порога рюкзак, полный мяса, и высказал причину, которая привела меня сюда. Женщина, ей было уже за пятьдесят, мотнула головой в сторону длинной лавки, сказала повышенным тоном, словно я был глухой.

— Ложись да поночуй, ежли приспичило. Тока покормить нечем. Сама девятый хрен десятый день без соли доедаю. Картоха и та померзла, окаянная. Какая-то зверина объявилась, в подполье таку дыру от завалинки к яме прорыла, что собака пролезет. И как я, дура старая, недоглядела? Теперя хоть сёдни помирать ложися, хоть завтра.

— А родни никакой нет, что ли? Почему одна-то живете?

— Родня свои сопли не успеват на кулаки наматывать, а то ишо мои. Мужик был, дак на хронте укокошили. Сына Мишку — как просила в Совете! — оставьте! Одна, мол, больная, дак, думашь, послушали? В ФЗО спровадили прошлым летом. Теперя в Черемховой на шахте какого-то Артема уголь добыват.

В нашей группе я помнил одного Мишку Шипицына. Подумал, спросил:

— У вашего сына родинка над левым глазом есть? Коричневая, с горошину?

— Есть, вот здеся, — ответила женщина и указала пальцем. — Знаешь, чо ли?

— Вместе в ФЗО призывались, вместе работали в шахте. Только я сбежал...

Женщина оказалась словоохотливой. Несмотря на то, что уже вечерело и пора было поставить на печку хотя бы чайник, все расспрашивала и расспрашивала про своего Мишутку, как он там, в шахте под землей, тяжелая ли работа и кем станет, как выучится. Усталый и продрогший, я, видя такое дело, решил действовать самостоятельно, как у той бурятки на острове. Накидал в печурку дров, поставил чайник, достал из рюкзака осердие добытой косули, обмыл его в какой-то кастрюльке и стал резать, чтобы бросить на сковороду.

Женщина смотрела на меня недоуменно. Возможно, она не понимала, как можно хозяйничать в чужой избе, но потом сообразила что-то, шлепнула себя по бедрам и спохватилась.

— Ей чо! Это я чо сижу-то, старая карга? Сижу, гляжу и — на тебе. Ты чо хошь делать-то? Жарить, ли чо ли? Ежли жарить, дак давай я сама энтим займусь. Отдыхай с дороги. Может, и меня угостишь кусочком. Мяса-то с прошлого года во рту не держивала. Завела тут весной пару курочек, думала, какое яичко снесут ко Христову воскресенью, дак хорек навадился... На окраине живу-то, лес вон рядом, а зверушки так и глядят, что у старухи спереть.

Ужинали мы с матерью Мишки Шипицына, ее звали Татьяной Анисимовной, уже при свете керосиновой коптилки. Она ела с большим удовольствием, успевала расспрашивать о моем житье-бытье, о матери, братишке и сочувственно выдыхала всей грудью. Тут-то я и признался в своей нужде. Так, мол, и так, измял шкуры, а как сделать выкройку для дошки, не знаю. И она словно даже обрадовалась, что может помочь. Сказала:

— Ну, эта беда — не беда! Тебя, видать, сам Бог натолкнул на меня. Я ить сподобилась в этом мастерстве-то разбираться. По правде-то молвить, надо бы к тебе в зимовье прийти, дак ноги... Пока в лес за дровишками сползаю, отымаются, лешии. Потом тру, тру их, сижу, чтоб отошли. Санок и тех не имею.

Тут и я подхватился.

— Вы мне поможете, а я вам. Санки сделаю, хоть в лес, хоть воду возить. Шкуры вам сюда принесу.

Татьяна Анисимовна замахала рукой с зажатой в ней вилкой.

— Не-не. Не выйдет! Глаза... Уж давно нитку в иголку вдернуть к соседям хожу. За санки — спасибо. Сделашь не сделашь, там видно будет. Я тебя другим выручу. В сорок первом пригласили мы с мужиком одного бурята с буряткой шубенки нам сгоношить. Ну, они сгоношили, а тут — война грянула. Они оставили одну шубенку недоделанной, поехали домой да и не вернулись. А выкройки картонны оставили. И ни за платой, ни за ними больше не явились. Чо с ими случилось, не знаю. Ну, я ждала, ждала да и давай сама пробовать, что в них да к чему? И разобралась. Их, размеров-то, оказалось целых три: два на взрослых, один на ребячий возраст. Вот мы утра дождемся и поглядим, какой размер тебе лучше всего подойдет. Согласен?

Утром, когда разобрались с выкройками, я дал женщине стегно от добытой косули. Она понесла мясо в холодную казенку и оттуда позвала:

— Володча, я тут нашла кое-чо. Может, тебе сгодится.

Я вышел в сени. От распахнутой уличной двери в них было светло. И не думал, не предполагал я пережить радость, какую не испытывал, наверное, с 1939 года. Тогда к празднику Первое мая отец купил мне фабричного пошива темно-синий костюмчик, пока что единственный изношенный мною.

Татьяна Анисимовна едва подала мне из казенки небольшой фанерный чемоданчик. Но он был до того тяжел, что я покачнулся, принимая его, и чуть не уронил. То, что увидел внутри, привело в шок. Не могло не привести, поскольку взору открылся охотничий припас: нераспечатанный десятикилограммовый мешок дроби, две нераспечатанных же пачки с дымным порохом, несколько коробочек с пистонами, барклай, войлочные пыжи, полмешка крупной картечи, пули-жаканы на крупного зверя и, что самое дорогое, без чего этот припас не играл бы роли, сверкающие золотом латунные гильзы двенадцатого калибра. Таких у меня в запасе оставалось не более десяти, и взять их где-нибудь было невозможно. Руки мои мелко тряслись от волнения. Думалось: «Вот бы обменять это на что-нибудь!»

Я не торопясь закрыл чемоданчик, сказал, стараясь не выдать состояния ни единой фальшивой ноткой в голосе:

— Татьяна Анисимовна, тут, конечно, все очень нужное для охотника. Но покупать у меня не на что. Я уже говорил вам, что гол, как куриное яйцо.

Она воскликнула:

— О, Господи, да рази я с тебя чо прошу? Я тока хочу сказать, возьми, Христа ради, а то помру по нечаянности, дак племянники-ребятишки всё в поджигах исстреляют. Оне уж скока раз клянчили: отдай да отдай. А ты бери. Тебе — к пользе дела. Ничего не дашь — спасибо скажу, и дашь — не откажусь. Грешно в моем-то положенье отказываться от кусочка хлеба или мяска на жареху-другую.

Мяска на жареху я оставил себе, остальное тут же помог уложить в ее казенке. Позднее сделал для этой одинокой женщины большие санки, которым она обрадовалась не меньше, чем я ее припасу. Не забывал ее и позднее. Если была возможность поделиться добычей, не жалел времени, шел поохотиться в сторону Шипицина и навещал ее не с пустыми руками.

Сшить шубу по готовым выкройкам особого труда не составляло.

И с ичигами вопрос решился. Я убил рысь. Возвращался в зимовье и вижу: мою лыжню пересек свежий глухариный след. Крестики ног были довольно крупные и могли принадлежать только самцу. Он важно шагал куда-то по склону редколесья. Поглядев в сторону заходящего солнца, я подумал, что до темноты еще далековато, и свернул на эти крестики. Свернул и побежал, стараясь нагнать птицу или хотя бы взять в вид. Добежал до могучей кудрявой сосны, вольно разросшейся на просторе — толстый ствол, громадные сучья, широкая крона, — и заметил: след глухаря под ней изменил направление влево и расстояние между его шагами увеличилось вдвое. В некоторых местах птица даже помогала себе крыльями — на снегу четко просматривались росчерки маховых перьев. «Куда это его понесло ни с того ни с сего? — мелькнуло в голове. — Что заставило так побежать?»

И тут я увидел под сосной легкую посорку. Мелкие чешуйки коры, сухие хвоинки. И еще одна золотистая коринка, медленно кружась, опускалась на снег. Стало интересно узнать, кто её уронил?

Далее ни о чем другом думать не пришлось. Когда вскинул голову и глянул на крону дерева, обомлел. На нижнем суку, который был не менее чем в обхват толщиной, стояла рысь. Она уже успела подобрать передние лапы к задним и прижать к затылку довольно большие уши с черными кисточками на концах. Нельзя было не заметить, как напряглись растопыренные пальцы задних лап, впившихся в древесину, готовых к сильному прыжку.

Летящего на меня зверя с раскрытой алой пастью и острыми клыками запомнил навсегда. Но мои руки — ай, молодцы! — все-таки успели скинуть с плеча ружье, вздеть курок правого ствола и нажать на спусковой крючок.

Рысь упала к моим ногам уже мертвой.

Когда в заготконторе райцентра я сдал переливающую серебром шкуру, а она была прекрасна, продавец сказал, делая широкий жест рукой:

— Ну, выбирай, удачливый охотник, что тебе за нее? Я не предлагаю мыло, сахар, спички, керосин и боеприпасы, потому что, может, ты хочешь получить за нее новое ружье. Говори. Ты принес нам дорогой мех, мы должны за него дорого заплатить. Решай, чтобы без обиды.

— У меня нет хорошей обуви, — признался я. — В кирзовых сапогах по тайге невозможно ходить. Тяжелы и ноги мерзнут.

Продавец, загадочно улыбаясь, пристально посмотрел на меня, прищелкнул пальцами и достал из-под прилавка «мою мечту» — отличные ичиги из мягкой и прочной воловьей кожи. Они пахли чем-то вроде дёгтя и пьянили голову. Я чуть не вырвал их из рук продавца, стал рассматривать голенища, переда, запятники, словно ища в них какой-то изъян. Сердце мое при этом колотилось так, что отдавалось в ушах, губы самопроизвольно растягивались в улыбку, лицо горело. Торопливо засунув покупку в свой старый рюкзак, я пробормотал наконец «спасибо» и стал завязывать его, но продавец остановил мои действия словами:

— Эй, парень, ты куда заторопился-то?

— А что, надо доплачивать? — растерянность, видимо, была написана на моем лице. — Запишите в долг, я что-нибудь еще добуду и рассчитаюсь.

Смех, который зазвучал в лавочке, мною был понят так: здесь в долг, как в колхозной лавчонке, ничего не записывают — и, откровенно сказать, струхнул. И видя мое побледневшее вдруг лицо, продавец перестал смеяться и начал отвешивать мне килограммами сахар, крупу, картечь, выдал около десятка стеариновых свечей, несколько кусков хозяйственного мыла, десятка три коробков спичек.

Весь этот товар во время войны был большим дефицитом. Он казался мне бог весть каким подарком судьбы. И я заспешил к себе в зимовье, чтобы порадовать мать и брата, что я получил за убитую рысь, которая хотела съесть меня.
Впрочем, мясо рыси, если его разрубить наш мелкие кусочки и смешать с косульим, сваришь и съешь, не отличив одно от другого.

Предыдущая Оглавление Следующая