ЧАСТЬ II
Жизнь солдатская

В Чите забайкальской

Итак, я служу вахтером в восьмом лагерном пункте пленных японцев, который располагается на улице имени Бабушкина, на территории авторемонтных мастерских. Жизнь полугражданская. Сутки отстоишь на проходной, а потом двое суток болтаешься по городу в поисках, чем занять себя. Сходишь в парк, в кинотеатр, на соседний лагерный пункт, где служили знакомые ребята. Кое-кто из товарищей скоро начал увлекаться выпивками, кто-то девушками, благо, этого товару, как говорят продавцы, всегда навалом. Я же начал проводить свое свободное время с осмотра города и его так называемых достопримечательностей. Нечаянно наткнулся на здание театра драмы и ради интереса спросил, сколько стоит билет на спектакль. И городская библиотека оказалась недалеко от нашего лагеря. Зашел в читальный зал, полистал свежие газеты, журналы, посмотрел стенды о войне. Далее побродил по улицам, заглядывая в различные уголки, полюбовался пятиэтажными зданиями — они казались мне очень высокими. Побывал и в парке возле Дома офицеров, он назывался горсадом.

— Ну, что выходил? — спросил меня через несколько дней иркутянин Юрка Иванов.

— Нашел, где библиотека. Хотел записаться, но без документов не записали. Как выпишут справку, где служу, запишусь.

— Слушай, — встрепенулся Юрка. — Когда я в третьем классе учился, я книгу «Мойдодыр» не дочитал. Свербит в памяти. Возьми на меня, а?

Я чуть не лопнул от смеха. Ты бы, говорю, еще «Федорино горе» попросил.

Надо было видеть Юркину радость, когда я принес ему желанную для него книгу. Он прочитал её за три или четыре присеста, а возвращая, изрек.

— Интересная, но устал читать.

Сколько я потом ни пытался всучить ему хотя бы «Чука и Гека» Аркадия Гайдара, так ничего и не получилось. «Некогда, — отвечал, — да и неохота».

Именно в то время, когда осматривал город и «культурно просвещался» в библиотеке, мне пришла мысль, что если есть возможность научиться японскому языку, почему не попробовать? Это, наверное, не так уж трудное дело. Я обзавелся толстым блокнотом, трофейной авторучкой — они тогда для нас были новинкой — и с двумя молодыми японцами Иосивой и Боямой, которые загорелись желанием поучиться русскому языку, засели вечером за стол в пристройке к проходной будке. Я положил перед собой коробок спичек и сказал: «Спички».

«Сипички» — записали в свои блокноты мои пленные и дали данному предмету свое название: «Маци».

В тот же вечер стали составлять фразы вроде «Кудасай маци», т.е. дай спички.

Уже на другой день мы так приветствовали друга:

— Конитива, Иосива-сан! Конитива, Бояма-сан!

— Добырое утыро, Пентков-сан!

Для нас было удивительным то, что мы, солдаты двух враждебных армий, скоро сошлись так близко. Может, это произошло потому, что мы были молодыми и равными по своему социальному положению и происхождению, а неравенство положения: они — пленные, а мы — охраняющие их — эти парни терпеливо переносили по причине того, что, как однажды признался Бояма, их армейский режим гораздо жестче, чем наш режим для их военнопленных.

К началу весны 1946 года характер моей службы изменился. От суточных дежурств я был освобожден и, поскольку уже достаточно бойко объяснялся с японцами, должен был с помощью Иосивы и Боямы организовать в лагерном отделении кружок демократического общества Томонока. Где находился этот Томонока и что был за человек, я не знал.

Кружок мы организовали, в него вошли человек двадцать пять, выбрали руководителя, который и стал вести в нем и направлять, согласно директивам политуправления, работу. Изучали же они или делали вид, что изучают, труды Маркса, Ленина, Сталина. Кроме того, мы, т.е. я, Иосива и Бояма, должны были регулярно выпускать лагерную стенгазету, собирать заметки для многотиражной газеты на японском языке и вообще организовывать и направлять культурно-массовую и спортивную работу. Короче говоря, мы старались не давать киснуть пленным, отвлекали их от грустных дум о доме. Впрочем, все работники нашего лагеря старались создавать для своих бывших врагов довольно сносные условия существования: не морили голодом, следи за здоровьем, старались не допускать смертности. В ответ требовали одного — хорошо работать.

Конечно, не обходилось без каких-то осложнений или казусов.

Однажды кто-то научил японцев, скорее всего, это была проделка Юрки Иванова, напевать песню периода хасанских боев на Дальнем Востоке. И надо было видеть, как залихватски подхватывали японцы припев этой песенки на своем языке. Мы смеялись, потому что там были слова:

На Хасане наломали им бока,
Били, били, говорили: «Ну, пока!»

И когда кто-то перевел смысл наших слов им, японцам, долго хохотали они. По их-то сведениям, на Хасане наломали бока не мы им, а они нам.

Итак, я недурственно устроился в лагере военнопленных. Был сыт, жил в частном доме, имел много свободного времени и неутомительную работу. В полуподвале, где стояло до десятка коек, была маленькая комнатка-спаленка. Курировавший нас офицер отдал ее мне. Он видел, что я постоянно, как тогда говорили, работаю над собой, то есть самостоятельно учусь, что всяческими мерами поощрялось.

Моим товарищам по службе, не знавшим, куда использовать свободные дни, нравилось совсем не то, что мне. Они не ходили в ближайшую библиотеку и не засиживались там до закрытия, читая свежие газеты и журналы, реже меня ходили в кино и совсем не интересовались постановками в драмтеатре. Они были увлечены другим — «бегать по девкам», которых в городе было хоть пруд пруди. Парней из армии еще отпустили мало, и каждый кавалер был, что называется, на вес если не золота, то серебра. Наши вахтеры да еще ребята из конвойного взвода, что жили через квартал от нас, молоденькие, чистенькие, сытенькие, приглянулись девчонкам-переросткам из железнодорожного батальона охраны. Они как сменятся с постов у пакгаузов, так вечером — к нашему дому. На вечёрку. Здесь и пели, и плясали, и завязывали знакомства. Только очень и очень скоро по всеми нами было замечено, что по воскресеньям, как правило, встречаемся с Танями, Манями, Лизами, Олями, по вторникам — с Зинами, Нинами, Галями, Алями, по средам — с Клавами, Ксюшами, Дусями и Людами. Потом опять появлялись Тани, Мани, Лизы, Оли и так далее. Они, согласно графику своих дежурств, с радостью бежали к ребятам, обнимались с ними и, навеселившись за вечер, торопились уединиться на пару с кем-то.

Где-то уже через два месяца после нашего прибытия в Читу, а точнее, к Новому, 1946-му, году, Советские вооруженные силы в лице охранниц из железнодорожного батальона начали усиленно сокращаться по вине охранников из войск МВД. Их подружки, стремясь как можно скорее попасть домой, не стеснялись в действиях с нашими сопливыми еще недорослями, добиваясь как можно скорее оказаться в «интересном положении».

Когда женский батальон был расформирован, наши блудники начали шляться по шалманам, которых в Чите оказалось предостаточно.

Шалманами назывались обычные квартиры, превращенные хозяйками в своеобразные бордели, где проводили время те, у кого имелись деньги, или кто мог приносить с собой выпивку, еду. Естественно, что мужчины в них скоро «иссякали», уходили, и на смену им хозяйки вынуждены были искать других. Женщины же при этом, причем часто выходило — дочери хозяйки, если их три-четыре, оставались те же. Естественно было и то, что в этих «инкубаторах» зрели и выдавались «на-гора» такие наиболее распространенные среди мужчин болезни, как «насморк».

Когда двое из наших подцепили себе такое «удовольствие» и побежали по врачам, остальные мгновенно «нажали на тормоза».

Мне в дружбе с девчонками не везло. Я познакомился с девушкой по имени Шура — привлекло имя. Я почему-то неравнодушен к этому имени, но она в первый же вечер выманила у меня сто рублей якобы в долг и через два дня предложила рассчитаться собой. «Разве я этого не стою?» — спросила с кривой усмешкой.

Потом я познакомился с Клавой. Вечера три встречались на улице, один раз сходили в кино, а потом слышу предложение:

— Слушай, Володя, что мы с тобой будем по за углам топтаться и мерзнуть. У меня хорошая квартира, переходи и будем жить в свое удовольствие.

«Жить в свое удовольствие» через три дня после первой встречи мне не захотелось. Клава обиделась и заявила:

— Ну, как знаешь... Не хочешь ты, придет другой.

Затем я натолкнулся еще на одну Шуру, демобилизованную фронтовичку. Она старалась изо всех сил уверить, что сохранила себя там, в нашей великой Красной Армии, и я, дурной, поверил, стал гулять с ней. Даже расхвастался перед друзьями, что вот-де с девочкой встречаюсь, не то, что вы — со старухами, но те подняли меня на смех. Юрка Иванов тут же схохмил: «Ага, целочка, проскочит белочка».

Каково же было мне, нецелованному, убедиться в правоте ребят.

В ближайший выходной я пошел к Шуре на свиданье и увидел ее в сквере возле дома с двумя пьяными в дым лейтенантами, которые, сидя на скамье поддеревом, лезли руками в ее потаенные места, а она, откидываясь спиной и вытягивая ноги, жеманно хихикала от истомы.

Я молча понаблюдал сквозь редкие ветви акации за флиртующей троицей и, загребая валенками снег в неистоптанной аллее, пошел в свой полуподвал, переживать увиденное.

Больше я не искал встреч с девушками, тем более что их, не испорченных войной, в том городе, наверное, не было. Многие из них о себе часто говорили: «А, война все спишет!»

И именно в это время, когда я, выражаясь языком уличной шпаны, «завязал со слабым полом», вышел на одну симпатичную дамочку лет восемнадцати от роду. Она была замужем за стареющим капитаном Изотовым, что служил в одном из отделов нашего управления и с которым я почти ежедневно выходил на связь по работе. Он был образован, много читал, и на почве этого мы иногда подолгу беседовали о какой-нибудь книге. И когда я однажды сказал, что хотел бы прочитать «Затерянный мир» Конан Дойля, он вдруг оживился:

— О, могу тебя выручить. Приходи вечерком. Правда, в подвал ваш ее давать опасно, жалко будет потерять, но… Приходи, словом.

И вот в тот же вечер я — на улице имени Чкалова, где квартировал капитан. Там меня встретила тонюсенькая девочка с двумя тощими косичками и почти детским лицом.

— Проходи, Володя, Георгий Георгиевич сказал мне все, и я сделаю для тебя, что пожелаешь, — с улыбкой проговорила она и отвела руку в сторону. Я при ее последних словах прыснул от смеха, а она тут же пристала:

— Скажи, пожалуйста, что я такого сказанула? Я часто говорю не то, что думаю.

— Анекдот вспомнил про Робинзона Крузо.

— Если он не цветной, расскажи, пожалуйста.

— Он для взрослых, а вы? Вы дочь Георгия Георгиевича?

Теперь настала очередь смеяться этой девочке. Она хохотала, притопывала босой ножкой и даже прихлопывала в ладоши.

— Но не жена же вы ему! — не вытерпел я.

В ответ раздалось:

— А вот как раз жена и есть. Что, не верится?

— Значит, вы Любочка? Капитан про вас мне все уши прожужжал, какая вы у него хорошенькая.

Люба развела в стороны детские ручки.

— Он меня всегда перед всеми хвалит, хотя я совсем не стою этого. А анекдот давай. Проходи, садись вот сюда, на сундучок, и рассказывай, а Георгий Георгиевич скоро будет.

Суть анекдота была такова: Робинзон, попав на необитаемый остров, решил приспособить для своих мужских целей дикую козу, но сколько ни бегал за ней, чтобы поймать, не поймал. Идет он в свой шалаш и видит: посреди тропы сидит большая лягушка и просит: «Робинзон, донеси меня, пожалуйста, и опусти в море. Сделаю для тебя все, что захочешь». Робинзон сделал, как она хотела, смотрит, а из моря поднимается девица-краса и говорит, глядя на него влюбленными глазами: «А теперь проси что хочешь». Робинзон подумал, подумал да и говорит: «Дорогая, помоги козу поймать!»

Любочка опять раскатисто расхохоталась, опять запритопывала ножкой, захлопала в ладоши.

— Вот влипла так влипла, — заприговаривала, — это значит, я тебе предоставила свободу выбора, и ты теперь можешь воспользоваться этим, да? Ты так подумал? Отвечай, несчастный, а то поколочу! — и она показала мне крохотный кулачок.

Мне стоило большого труда удержать себя и не обнять эту прелестницу.

Пришел из политотдела капитан Изотов. Люба бросилась ему на шею, стала целовать при мне в губы, в щеки, в подбородок и приговаривать, нисколько не стесняясь меня:

— Миленький, хорошенький, спасибо, что пришел, а то я тут уже было увлеклась Володей. Он мне ровесник и такой славный мальчик, он меня так насмешил...

Капитан усадил свою женушку на согнутый локоть левой руки и только потом сказал, обращаясь ко мне:

— Молодец, что зашел. Моя киска совсем скисла, — погладил Любу по голове, отчего она вся просияла. — Правда, она у меня большая шалунья, но я прощаю ей. Чем бы, как говорится, дитя ни тешилось...

Я не был виноватым перед капитаном и не позволил бы стать им, но только оттого, что был с Любочкой наедине, что она так вольно вела себя, было стыдно, и я не знал, куда спрятать глаза. И от всего этого в голове начала биться мысль: неужели возможно такое, что, изменив мужу, женщина может тут же испросить у него прощения и, продолжая жить с ним, быть радостно счастливой? Любочка в данный момент, как мне казалось, была на седьмом небе, обжигала меня любовными взглядами, озаряла улыбками. Порхая по квартире в коротеньком шелковом платьице, не закрывающем колен, она собирала на стол еду и одновременно заигрывала со мной и мужем, называя нас славненькими и красивенькими. Капитан подхватил ее, когда она пробегала мимо за тонюсенький стан, сказал: «Потише, козочка, упадешь!»

Та тотчас же выгнулась на его руке почти в мостик и, неизвестно отчего, снова расхохоталась. Капитан заволновался:

— Ты что, ты что?

Люба выпрямилась:

— Ты представляешь, папочка, Володя до твоего прихода рассказал анекдот. Вот я и вспомнила.

— А мне можно посмеяться с вами?

— Да сам-то анекдот не так смешной, но... Я узнала Володю по твоему описанию и, когда он вошел, говорю: «Проходи, пожалуйста, я сделаю для тебя все, что хочешь». Смешно, правда ведь?

— И он попросил, что хотел?

— Нет, он тогда и рассказал анекдот.

Она передала содержание почти слово в слово, но капитан смеяться не смог. Вздохнул с грустью:

— Да, дикую козу так просто не поймаешь, а вот ручную... — и он легонько щелкнул по кончику носа свою любимую, на что та тут же воскликнула:

— Ах, какие бедные, эти дикие! Ах, какие глупые!

После того как я узнал от лейтенанта Шиянова, нашего дежурного офицера, что женушка капитана Изотова всех его знакомых превращает в своих любовников, я дал слово не ходить в квартиру по улице Чкалова, хотя, если откровенно, Любушка мне понравилась.

Рассказанная история — это еще одна перевернутая страница моей жизни. И сколько их еще оставалось перевернуть мне, знал, наверное, один Бог. И поведал я все это лишь с целью познакомить читателя с тем, с чем встретился в послевоенном забайкальском городе Чите-второй. Увидеть что-то другое, для себя лучшее, мне, видимо, было не дано.

Время шло, служба текла. Пожаловаться на условия существования я не мог по той причине, что был одет, сыт и имел в кармане деньги. Мне вдруг стали выдавать заработную плату аж в целых пятьсот рублей! Оставляя себе полторы сотни, я остальное стал высылать матери — они с Оськой по-прежнему жили в нищете, не имея ниоткуда ни рубля, а пособие за меня было мизерным.

В последнее время от матери перестали приходить письма, и на душе опять поселилась тревога — что с ними?

Письмо пришло, когда я уже начал отчаиваться. И написано оно было явно девичьей рукой с правильным нажимом и наклоном и без единой помарки. Оно гласило:

«Дорогой мой сынок, спасибо за деньги, которые ты посылаешь. К Полыгалову приехала его жена, и нам с Оськой пришлось искать седьмой угол. А где найдешь? Пустила нас к себе на время холодов мать Веньки, которого съели геологи. Ты его знаешь. Если можешь, приезжай повидаться. Оська учится в третьем классе плохо. Ленится. Целую, мама».

Я хотел было положить тетрадный листок обратно в конверт и вспомнить, что это был за Венька, которого «съели геологи», но из него юркнул на пол еще один листочек бумажки с таким текстом:

«Володя, приезжай, твоей маме очень плохо. Она опять стала заговариваться. Ее нужно везти в больницу в Иркутск, а кто повезет? Приезжай, а то может и помереть во время припадка. Лидия Ивановна Жукова».

Выхлопотать у начальства отпуск мне помог тот же капитан Изотов, которому я показал письмо. Набив чемодан и мешок кое-какими трофейными вещами, нам их выдавали по талонам, я через двое суток сошел с поезда на станции Залари, разыскал попутный обоз и еще через четыре дня добрался до своего села. На квартиру Веньки, которого «съели геологи», я пришел уже в потемках. Мать и братишка в это время сидели за столом и хлебали из общей алюминиевой миски окрошку с редькой. В такого рода еду во время войны хозяйки клали все, что находилось в доме: вчерашнюю холодную картошку, недоеденную капусту, распаренные зерна пшеницы, раскрошенные круто сваренные яйца и так далее. Все это разбавлялось кислым квасом. Вкус редьки, ее клали больше чего другого, преобладал над всем.

Очень крепкая была еда. Такая крепкая, что если с улицы зайдешь в тепло избы, от «аромата» может свернуть набок нос и начнут подкашиваться ноги. А какой скапливается газ во время сна людей, и говорить нечего. Оставь в воздухе топор, он повиснет над полом — такая концентрация вони.

Меня, конечно, узнали, все бросились мне навстречу. Я расцеловал мать, братишку, разделся и взялся за чемодан, в котором привез самые лучшие угощения — колбасу, копченую рыбу, кое-какие консервы, — и все это выложил на стол.

Мы в тот вечер здорово покутили. Хозяйка по такому случаю достала из подполья трехлитровую бутыль с бражкой.

Расспросов, рассказов нам хватило более чем до половины ночи, но, я думаю, останавливаться на том, о чем говорили, не стоит. Упомяну лишь, что у матери на руках уже имелось направление в Иркутскую психиатрическую лечебницу, врачи убедили ее излечить там эпилепсию и все то, что связано с нею.

Еще я заметил, что мать болезненно переживала разлуку с Полыгаловым, за вечер не менее десяти раз упомянула его имя. Еще упоминала про Лидию Ивановну Жукову, которая навещает ее и оказывает посильную помощь хоть в чем-то — принесет из речки воды, поможет Оське наширыкать тупой пилой дровишек, отгребет снег от калитки до дороги. Просила, чтобы я обязательно хоть чем-то отблагодарил ее, на что я, конечно же, согласился.

В одну из пауз я, извинившись, спросил хозяйку, как могло случиться, что Веньку съели какие-то геологи, но она отмахнулась от меня, сказав:

— Дурак потому что, вот и всё.

Остальное пояснил братишка.

— Геологи были в какой-то экспедиции, а когда выходили из тайги, заблудились и стали помирать от голода, потом они бросили жребий, а Венька этот жребий вытянул. Его съели и вышли. А если бы не съели, умерли бы все.

Вот, оказывается, какие штуки происходят иногда в нашей бренной жизни. Кого-то убивают на фронте, кого-то угробляет непосильный труд в тылу, кого-то убивают воры-грабители, а кого-то вот так запросто убили и съели.

С Лидией Ивановной я встретился на другой же день. Мать Веньки сказала, что она очень бедно живет, получает сто семьдесят рублей в месяц, на которые на базаре можно купить лишь полторы булки хлеба, голодает и страшно обносилась. Как страшно, я представить мог и потому развязал мешок с трофейными тряпками. Впрочем, это были не старые и ношеные, а абсолютно новые вещи: шелковые цветастые халаты с длиннющими и широченными рукавами, белоснежные рубашки, напоминающие комбинации, белые женские панталоны с кружавчиками на кромках штанин, из тонкой ткани блузки, цвета хаки солдатские штаны, форменные рубашки, кашне, платки.

Глядя на такое богатство, мои женщины долго охали, ахали, цокали, как белки языками, но все же выбрали то, что могло подойти для Лидии Ивановны. С узелком под мышкой я пошел в центр села.

Дом, в котором жила Лидия Ивановна, принадлежал солдатской вдове Агриппине Денисовне. Я постучал, вошел, спросил:

— А Лидию Ивановну можно повидать? — И кивнул на дверь в другую половину дома. — У себя она?

— Дома-то дома, да нельзя к ней, — вздохнула пожилая женщина.

— Болеет, что ли?

— Нет, здорова. — Агриппина Денисовна вдруг скривила лицо в усмешке. — Постирать собралась, ну и... нагишом.

— А что, для этого надо обязательно раздеваться.

— Куда денесся-то? Не на себе же стирать.

Я замолчал, не зная, что еще сказать. В этот момент филенчатая дверь приоткрылась, и в щель стало видно удлиненное худое лицо. Лидия Ивановна догадалась, кто я, проговорила, поправляя рукой опавшую на лицо прядь мокрых волос:

— Сейчас, Владимир Фролович, я во что-нибудь замотаюсь и выйду.

Через несколько минут она не вышла, а пригласила меня пройти в ее комнату. Она предстала передо мной в натянутой на голое тело кургузой юбчонке, не закрывающей худых колен, и в таком же кургузом пиджачке серого цвета, между бортами которого виднелась худая грудь.

Не стесняясь меня — видимо, привыкла не стесняться, — Лидия Ивановна придвинула мне ногой табурет, пригласила садиться и первой заговорила.

— Я узнала вас по фотографии, что вы прислали матери.

— Спасибо, что заходите к ней, что письмо написали...

— Не стоит благодарности. Я в тот дом захожу по старой памяти. Дружила с Венькой, которого съели геологи. Уроки вместе готовили...

«Бедный Венька, опять его съели...»

«Спасибо» я уже сказал, но теперь, не зная, что делать дальше, мял в руках злополучный узелок. Девушка заметила это, поинтересовалась:

— Вы что, в баньку собрались?

Много лет с тех пор прошло, а в глазах все еще стоит жалкая картина: жесткая железная кровать, накрытая серым изношенным солдатским одеялом, сидящая напротив девушка с худющим лицом и впалыми темными глазами, расползшаяся ткань юбки, почти не скрывающая тела, не сходящиеся на груди борта такого же худого пиджачка,

Я не стал томить девушку. Молча протянул сверток, сказал, что это от нас маленький подарок, и поспешил распрощаться. За сверток она сказала «спасибо» и, не разворачивая его, вышла проводить меня до дверей. Она, конечно, не предполагала, что в том свертке, могла только приблизительно догадываться, но отказаться не решилась. Не то было время, чтобы можно было чем-то пренебрегать.

Вечером, едва мы сели поужинать, Лидия Ивановна, одетая в длинное демисезонное пальто с кошачьим воротничком, переступила порог нашей хилой избенки. Весело улыбаясь, она поцеловала нашу хозяйку, шлепнула шутя по затылку Оську и подошла ко мне.

— А вас, Владимир Фролович, я даже и не знаю, как отблагодарить за такое богатство. Халат, пеньюар, панталоны... Я и плакала, рассматривая все это, и смеялась от счастья. Какой шелк! Какая красота! И теперь, поскольку платить мне нечем, предлагаю: возьмите меня замуж. Не пожалеете...

— Такую-то худую? — начал я притворно отказываться. — Да вас в Чите первый же смерч унесет.

— А вы меня немножко откормите, я и потяжелею. Я ведь еще совсем недавно пампушечкой была, крепенькая, как колобок.

Радостно смотреть на человека, которому для счастья, как оказалось, нужно было столь мало — три трофейных вещички.

Лидия Ивановна сбросила пальто и предстала перед нами в том самом широченном халате-кимоно с длиннющими рукавами, подол которого успела укоротить по росту. С рукавами же ей пришлось воевать. Шелковая нежная ткань то и дело оголяла ее сухие руки и тут же опадала почти до пола, когда она опускала их.

Скорее всего, в порыве радости девушка все же расцеловала меня в обе щеки. Хотела было поцеловать и в губы, но тут же и отстранилась, заявив:

— В губы не поцелую, а то еще подумаете Бог знает что и заважничаете.

Я пришел от этого в небольшое расстройство — никто из девушек еще не целовал меня.

Лидия Ивановна была на год моложе меня, но выглядела гораздо старше. Но если бы она хоть чуть-чуть нравилась мне, я бы, возможно, подружился с ней, а так...

После моего отъезда из села, уже весной сорок шестого, Лидия Ивановна вышла замуж за механизатора из деревни Светлолобово Николая Филатова, а свадебным платьем ей послужил японский халат-кимоно. Об этом я узнал позднее от самого Николая, которого встретил в очередной приезд на родину.

Мой отпуск в тот первый раз закончился очень быстро. Мать определил на лечение в Иркутскую психиатрическую больницу, где врачи обещали скоро поставить ее на ноги, братишку в детский дом, где тоже пообещали сделать из него человека, а сам сел в поезд и через сутки прибыл в свою Читу.

Предыдущая   Оглавление   Следующая