Владимир Пентюхов. Пленники печальной судьбы
Памяти художника «Крепостного» театра Дмитрия Зеленкова
Потомок Бенуа и Лансере,
Художник-маг не за свои идеи
Вдруг оказался в творческой поре,
Аж на седом низовье Енисея.
Зимой здесь птицы мерзнут на лету,
Ветра насквозь пронизывают тело,
И претворить заветную мечту –
В живых остаться, можно только делом.
Он в сорок первом, находясь в плену
В порыве гнева или вдохновенья,
Нарисовал картину про войну,
Точнее – про своё в ней окруженье,
Не красками, где красок было взять?
А смешанными с кровью угольками,
И узники могли себя узнать,
И вывод для себя искали сами.
На ней – их лагерь, виселицы в ряд,
Худые лица, вышка с пулемётом,
Герр-комендант взглянул, прищурив взгляд,
Отметил громко:
- Ошень гуд работа!
Стёр звёздочки с пилоток и заснял
Тяжелым «цейсом» пленного творенье,
А снимок с текстом передал в журнал,
К которому, имел, знать отношенье.
А текст гласил, что Дмитрий Зеленков
Изобразил в плену солдат немецких,
Смотрите, мол, режим у них каков,
У этих русских, уничтожить всех их!
Журнал – он что, бумага да печать,
А вот, поди ж ты, стал всему причиной,
За снимок тот был призван отвечать
Беспечный автор лагерной картины.
О чародей! Он в восхищенье зал
Мог приводить картиной декораций.
И как тот зал ему рукоплескал!..
Порою доходило до оваций.
Я помню чудо-сказку Маршака.
Там на глазах менялись краски года,
И ощущалась свежесть ветерка
Дыхание изменчивой погоды.
Вот только успокоилась метель.
До зрителей донёсся запах снега,
А уж с деревьев капает капель,
И на землю весны ложится нега.
Ещё момент – и где-то ручеек
Забулькал, между камушков играя,
Из белого зелёным стал лужок,
И вот уже подснежник расцветает.
Огни софитов, красок кутерьма.
Поди, сумей изобразить такое!
А он умел, и склад его ума,
Сам Барабанов отмечал порою.
Он получал зачётов высший бал,
Кто мог, всегда содействовали в этом.
Но мне однажды вот что он сказал:
– Умру я скоро. Может, этим летом.
– Рехнулся, что ли? Ты же в октябре
Получишь паспорт, снова выйдешь в люди.
– Вот то-то и оно, что к той поре
Меня уже фактически не будет.
Да и не паспорт получу я, нет,
Чтоб доконать методой обезлички,
Мне всучат «волчий», как врагу, билет,
Да и загонят к чёрту на кулички.
Близ Ермаково, на крутой горе,
Лежит в могиле, что с другими рядом,
Потомок Бенуа и Лансере,
Художник Зеленков из Ленинграда.
10 сентября 1950 г.,
пос.Ермаково
1
Пашка – Клещ – блатяга, вор в законе,
Не умеет подпускать леща,
Подошёл ко мне под вечер в зоне,
Начал говорить – рубить сплеча:
– Гражданин начальник, это верно?
Слух идёт: нам, блатарям – каюк.
Что, мол, развели повсюду скверну,
Пайки рвём у работяг из рук,
Что у всех посылки отбираем,
Заставляем вкалывать за нас...
Ну скажите, слышали хоть краем:
Неужели есть такой приказ?
Вы поверьте, всякая «параша»
Вносит смуту. Мы и так живём...
Перебил я:
– Спи спокойно, Паша,
Нет приказа, знал бы я о нём.
2
То-то – знал бы... Да в секретной части
Полный штиль. И подполковник-шеф,
На мои слова ответил:
– Здрасьте!
Значит, что-то есть уже, пся крев!
Значит, где-то тот приказ в дороге,
Коль о нём блатные говорят.
Подождём. Уверен, видят Боги, –
Без огня дровишки не горят.
3
Не было приказа. Но этапом
Прибыл к нам в Игарку экипаж
Боевого судна, и по трапу
Высадился на причальный кряж.
Моряки – один под стать другому:
Рост саженный, плеч крутых разлёт.
Балагурят, шутят, словно к дому
Их дорога ближняя ведёт.
И за что их? Приоткрыть завесу
Любопытным конвоир помог.
Обстреляли, дескать, порт Одессу,
И теперь мотают долгий срок.
Я в тот вечер не был у причала.
Ну этап, ну чем-то не таков,
Но молва весь город обежала:
«МВД взялось за моряков».
4
...А назавтра вдруг из лазарета
Телефонный раздался звонок:
– Заключённый, некто Филаретов,
Просит вас зайти в четвёртый блок.
– Для чего? – спросил я медсестрицу.
– Передайте в двух-пяти словах.
– Знаете, он очень... матерится,
Всех святых разносит в пух и прах.
Ну, а сам... Исход уже известен.
Умирает... Вот такая весть.
Через полчаса я был уже на месте.
Предо мной лежал на койке Клещ.
5
Клещ шептал мне синими губами:
– Я ж просил предупредить, а вы...
Поклянитесь, что не знали сами?
Их послали прямо из Москвы?
Гады! Кодла! Всех свели, падлюги...
Запишите адресочек мой,
Сообщите матери-старухе,
Больше пусть не ждёт меня домой.
Записали? Ну и слава Богу.
Пять горячих о цементный пол!..
Это ведь не пышки на дорогу.
Всё, прощайте. Я теперь пошёл...
Клещ умолк и с выдохом, устало,
На подушке головой поник.
Струйка крови чёрточкою алой,
Из-под губ стекла на воротник.
6
Я в лагпункт пришёл из лазарета,
Хоть глазком взглянуть на моряков.
– Опоздали. Их давно здесь нету, –
Так сказал дежурный Купряков.
– Их ещё по утру раным-рано,
Как блатных пришили, в то же час
Под конвоем увела охрана,
А куда, пойди узнай сейчас.
7
Шеф сказал:
– Вот нежности какие!
Прямо стонет весь честной народ,
Оттого, что сгинули блатные,
Спишем как естественный расход.
Это ж кто? Хапуги, тунеядцы...
Ну и всё. И не впадайте в раж.
С экипажем надо разобраться.
В самом деле, что за экипаж?
Почему он со своим конвоем?
Может, это вовсе не конвой,
А охрана? Чёрт-те, что такое!..
Шеф тряхнул кудлатой головой.
И вскипел вдруг, зло сверкнув глазами:
– Вон отсюда, Иисус Христос!
Что мы можем? Именно: что можем,
Если всунем в это дело нос?
8
Именно, что ничего не сможем,
Что узнал, переживай молчком.
Кто-то сверху брови сдвинет строже,
И считай, что ты под колпаком.
Моряки... Они прошли по зонам
Как тайфун. И был приказ: не трожь!
Выводя блатного из закона,
Целовать ему давали нож.
Поцелует, переходит в «суки»,
Не целует, задом бьют об пол.
Я признаюсь, может, это слухи.
Я за ними по пятам не шёл.
Справка: Блатные – зло всех лагпунктов – тунеядцы, жившие за счет трудяг-заключенных, терроризовали их, экипаж, по слухам, уничтожил самых злостных из них, остальных вывел из закона, сделал помощниками охраны.
1
Князь Болховской... О чёрт, не сплю ли я?
Неужто князь? Неужто в самом деле?!
Не верится, что могут быть князья
В таком же, как и мы, обличье, теле.
Подтянут, строен и голубоглаз,
Заметно с кровью впитаны манеры,
Внимателен, возможно, напоказ,
И речь притом изысканная в меру.
На пальце – перстень, вензель именной,
В костюме чёрном, в нём он выступает...
В пустом фойе стоит передо мной,
И только мне гекзаметры читает.
Как он читает! Голос то гремит,
Как будто гром рокочет, нарастая,
Или в снарядах рвётся динамит,
То вдруг падёт до шепота и тает.
И смысл стихов – вот сила мастерства,
Пленяет дух мой, переносит волю
Во времена Гомера, где слова
Цветут, как мак, рассеянный по полю.
Я вам не выдам чувства своего.
Одно скажу: нелёгкий труд поэта,
Он, мастер-чтец, доводит до того,
Чего превыше вдохновенья нету.
Я слышал то и вот теперь узнал.
Был поражён, и билась мысль в смятенье:
Князь Болховской кому стихи читал?
Товарищу по мукам в заключенье?
Иль перед ним другой такой же князь
И претендент российского престола?
Да, я – чекист, и для него я – мразь,
Сын батрака Герасимова Фрола.
2
Великий князь... Привыкнуть не могу.
Пусть заключённый, пусть унижен, сломлен.
Таких, как я, он, может, гнул в дугу,
Когда до революции был волен.
Нет, в те года он возрастом был мал
И, как сказал артист Юсуф Аскаров,
Он на престол и не претендовал,
И не бежал, как крыса, от пожара
За океан, где нет большевиков,
(Его туда маманя не пустила.)
И в тесный переулочек Басков,
В свой дом пятиэтажный поместила.
Стоп, стоп, тот дом она передала
Советской власти. И другие тоже.
Поскольку понимала, что должна.
И сына жизнь была ей всё ж дороже.
Борис учился, рос, артистом стал.
Как мастер слова ездил по Союзу.
Мечтал попасть с концертом за Урал,
Но началась война, всё покатилось юзом.
В плену у немцев он сыграл на том,
Что бывший князь, ко всем властям лоялен,
И занялся опять своим трудом.
Одной мечтою был лишь опечален:
Как охранить себя в таком аду,
(Другим-то мог помочь он только словом).
Как не накликать на себя беду
Средь этого безбрежного Содома?
Он выступал средь блоков на плацу,
Читал для пленных Пушкина и Фета,
И словно бил фашистов по лицу
Стихами Гейне и других поэтов.
И те терпели, сделав бравый жест:
Смотрите, мол, нам не чужда культура...
И пленный князь объехал много мест
С концертами и важной стал фигурой.
Конец войны он в Англии встречал.
Ему бы бросить якорь у причала,
А он не бросил. Плюнул на причал,
И – в Ленинград, куда душа позвала.
3
И вот он у Союза на краю.
Встречает стоном каждую побудку.
Здесь люди «вечно пляшут и поют».
Под чью-то злонамеренную дудку.
Он с виду бодр, улыбчив... Очень рад,
Что снова может выступать со сцены.
Но долго ли? Ведь кто ведёт парад
Не обещает скорой перемены.
Он говорит, задумчив, тих и строг:
– Я так давно хочу увидеть маму,
Примчался б к ней, переступил порог,
Взглянул разочек и опять хоть в яму.
Однако же немного просит князь,
Хоть и немало, если разобраться.
На улице-то осень, холод, грязь,
Но главное-то, надобно признаться,
Режим-прижим, два письмеца лишь в год,
И будь доволен. Даже на могилу
Никто отца иль мать не позовёт,
Коль ты по чьей-нибудь вине загинул.
Беседу нашу с ним пришлось прервать.
Пришли подростка местной школы. Снова
Князь Болховской их начал наставлять
По мастерству сценического слова.
4
Моя землянка, вкопанная в яр,
Когда натопишь печку до предела,
Держала жар и источала пар.
И париться ней можно было смело.
От копоти подтёки на стене,
По потолку как бы расселись мухи,
И вот сюда-то, не хватало мне,
Открыл я дверь неведомой старухе.
Переступила, голову пригнув,
В мой душный мир, высокая, худая,
И прошептала, мой вопрос спугнув:
– Прощу прощения, я – Болховская.
Два километра по снегу, пешком,
Одна средь ночи с толстою сумою,
А на пути ну хоть один бы дом.
Уж я отчаялась и думала, что взвою,
Да отрок чей-то указал дымок:
Мол, вон дворец ваш, где дымок клубится.
Я снять пальто ей быстренько помог,
Повесил шаль, сорвав шинель со спицы,
И – в печку дров. Старуха чуть жива.
Дрожит всем телом. Проводил до стула.
– Вот чай горячий, грейтесь, вот халва,
Сыр, извините, ветерком продуло –
Весь в дырочках. И хлеба к чаю нет...
Я вдруг осёкся: «Это что такое?
Залебезил! Кому ты свой привет
Оказываешь? Время-то ночное.
Не дай Бог, кто узнает, отвечай,
Мол, по каким таким законам чести
С княгинею в балке гонял ты чай?
Да и посадят со старухой вместе».
5
Посёлок Абезь вроде и велик.
Но в нём цивильных очень даже мало.
И новичков, их незнакомый лик,
Всё населенье быстро примечало.
А тут старушка с холеным лицом.
Надменная, глядит из-под прищура.
Причёска – шик, седых волос кольцо,
И очень даже стройная фигура.
В вечернем платье чёрном и до пят,
Жен офицеров этим удивляя.
(Они её глазами аж едят),
Одна в антрактах вдоль фойе гуляет
Ох эти жены! Бдительный народ!
И каждая скорее мужу в ухо:
Мол, что сидишь в партере, словно крот,
Когда в театре странная старуха?
(А кто она, им рассказал стукач),
А кто он был, припомню я едва ли,
И насолить он мог порою всем, хоть плачь,
Но Болховские здесь не пострадали.
Назавтра же в театре был аншлаг.
Княгиню повидать пришло немало,
Хоть до землянки был всего лишь шаг,
И их сиятельство в ней проживало,
Топила печь, варила жидкий суп,
Заправив лук сушёный маргарином,
А по утрам вползала в мой тулуп,
И шла в театр на свиданье с сыном.
Никто княгиню тронуть не посмел,
И Болховской никак был не наказан.
Вот только я остался не у дел
И хорошо, что в зону не посажен.
Декабрь 1948 г., Абезь
С тех пор промчалось двадцать длинных лет.
Князь Болховской давно был на свободе
И нёс народу просвещенья свет,
Но не забыл о некоем Володе,
Что там, в столице северных дорог,
Жизнь познавал не сверху, а с изнанки,
И лишь однажды тем ему помог,
Что мать его укрыл в своей землянке.
Вдруг телеграмма: «Еду, Болховской».
Неужто помнит? Встретил и приветил.
И вот он вновь сидит передо мной
И очень прост, и весь как будто светел.
Он говорил...
О чём он говорил?
– Жива княгиня, помнит ту услугу,
Что горсовет ей вроде подарил
Квартиру в Петергофе, что, как другу,
Шлёт приглашенье посетить её,
Коль будет случай, что, мол, старость злая,
Что у него привольное житьё,
Теперь гастроли в Красноярском крае.
И случай был. Летал я в Ленинград,
Нашёл Басков короткий переулок.
Князь Болховской (был рад или не рад)
С улыбкой встретил, поднявшись со стула.
На стол поставил он петровский штоф,
Вина налил в фужер Екатерины
С коронами, орлами двух голов,
И вилку Александра первого подвинул.
Его квартира – антиквариат.
И что ни вещь, и что ни безделушка –
О прошлой нашей жизни говорят.
На трости надпись видел я: «А.Пушкин».
А книги, книги!.. Нет им всем цены.
Им лет по двести. Авторы известны.
Как сохранилось это от войны
И сбереглось, вопрос был неуместным.
А вот и трон. Князя Болховского трон.
Хотелось мне его к себе примерить,
Но за спиной раздался тихий стон,
И не посмел я, можете поверить.
Зато он сам уселся, словно царь,
Подпер макушкой вензель с позолотой,
И жестом, как умели делать встарь,
Мне повелел угрюмо:
– Ну-ка, сфотай!
И рассмеялся. Шутка, мол, всего,
Но объектив бесстрастный – щёлк затвором.
Скор на руку и снимет хоть кого.
Я Ленинград покинул очень скоро.
Путь в Петергоф оставил на потом,
Когда сюда опять приеду снова.
Приехал через год в тот самый дом,
Но не было уже в нём Болховского.
Ленинград, 1965 г.
Предыдущая Оглавление Следующая