Владимир Пентюхов. Пленники печальной судьбы
Солдат – безвольный человек.
Для ратной службы дивно скроен.
На жизнь глядит сквозь щёлки век
И что имеет, тем доволен.
Его обязанность – служить,
Как верный пёс, родной Отчизне.
Коль надо голову сложить,
Умрёт, не думая о тризне.
Откажется, пойдёт под суд,
Лишив себя защиты, чести,
Печали нет, башку снесут,
Так только с волосами вместе.
Одна забота в нем живёт:
Кумекай, юноша, кумекай.
Как в службе сохранить живот,
Домой вернуться не калекой.
Так что не смей, солдат, роптать,
Терпи, коль не умеешь драться.
Ты этим успокоишь мать,
Поможешь ей тебя дождаться.
Когда, после плена, японцев
Услали к своим берегам,
Сказали отцы-командиры:
– Пора отправляться и вам,
Солдатам, от службы свободным.
Нет-нет, не в родные края.
Где матери вас ожидают,
На сердце печаль затая,
А в Заполярье, где вьюги
И летом метели метут,
Где к избам подходят медведи.
Дела вас прекрасные ждут.
Солдаты угрюмо молчали:
Что делать, приказ есть приказ
И их возраженье едва ли
Судьбу их изменит сейчас.
Узнали они лишь в дороге:
В войска МВД батальон,
Ребят восемнадцатилетних
Был Берией переведён.
И едут они не с Бендерой
На севере том воевать,
А работяг заключённых
С винтовкой в руках охранять.
В вагонах не слышал я песен,
И долог до места был путь.
Никто не шутил, не смеялся,
И каждый испытывал жуть.
Ещё бы, кого охранять-то?
Японцев – куда бы ни шло,
Но русских же, наших, советских,
Свершивших пустячное зло.
Об этом ещё на гражданке
По радио слышали мы:
За краденый кустик картошки
Давали два года тюрьмы.
Вдруг лязг буферов вдоль состава.
Команда звучит: «Выходи!»
Открылись все двери теплушек
На новую жизнь впереди.
Август 1947 г., Абезь
В Абези живут не «абезьяны»,
В ней две категории людей.
Первая принадлежит охране,
А другая поднадзорна ей.
Населенье вольное безвольно.
Заключённых, оттрубивших срок,
Здесь, бывало, выгонят из зоны,
Вон, мол, тебе Бог, а вон порог.
И живи как знаешь за забором,
Только с внешней стороны его,
Кем ты станешь дальше, нищим, вором,
Не интересует никого.
И живут на стройке подвизаясь,
Водку пьют, без мяса щи едят,
Тайно ждут, когда умрёт наш Сталин,
Может, их тогда освободят.
Ну а молодёжь не унывает.
Что ей, молодой да сильной, ныть?
В хоре на концерте напевают:
«Хорошо в стане советской жить».
Дорога нам была нужна
Вдоль побережья океана,
На случай, если вновь война
Вдруг разразится, неустанно
Должны мы мощь страны крепить,
Заслон поставить непременно
Такой, чтоб враг не мог доплыть
Сквозь льды до Енисея, Лены
И до Камчатки. Цель ясна.
Кто будет против, пусть не плачет!
Ликуй, любимая страна,
Мы выполним свои задачи!
В Абези театр есть, представьте.
С шиком, блеском был построен он.
На фронтоне Сталин курит трубку.
В полурост он там изображён.
А вокруг его – полей разливы,
Трубы заводские за спиной.
Внутренность вся как в театре модном.
Зал отделан тканью золотой.
Бельэтаж и ложи – всё сияет.
Я в «Чите – второй» солдат-пострел,
За два года двух театров пьесы
С удовольствием пересмотрел.
И сюда пришёл с надеждой тайной –
Посмотреть спектакль, но какой!
Тот, что заключённые артисты
Собрались создать очередной.
Жданов-лейтенант, вот молодчина!
Хочешь, говорит, работать там?
Ставить молодёжные концерты
К разным праздным и непраздным дням?
Быть организатором, короче,
Заводилой, чтобы за тобой
Парни шли и девки из посёлка.
Ты же комсомолец, молодой.
А руководителями станут
У тебя артисты. Их у нас
Больше ста, и все специалисты
По оценкам – самый высший класс.
Я в Чите с такой работой знался.
Нравилась, задор в ней боевой.
Потому немедля согласился
И кивнул вдобавок головой.
Октябрь 1949 г.
Я пришёл к майору ровно в девять.
Первое, что он в тот час сказал:
– Молодец, помог хандру развеять.
Возрастом ты молод, но удал!
И стихи хвалю. Ведь это ж надо.
Как изобразил ты соловья,
Как он выводил свои рулады!
Веришь, нет ли, прослезился я.
Вот мои стихи. Про самолёты.
Все они летают в небесах,
А внутри у них сидят пилоты
И рулят с улыбкой на устах.
И скажи: хоть в чём-то я ошибся?
Почему в печать их не берут?
Говорят – я головой ушибся.
Но не пропадёт мой скорбный труд.
А потом вздохнул: «Умчалось лето,
И зима шагает к нам опять.
Скоро День чекиста. В стенгазету
Надо стих хороший сочинять.
Этим и займись. Потом проверю.
Жданов пусть не трогает тебя.
Всё. Пока! Пойдёшь, прихлопни двери.
Холодно в начале сентября».
Сентябрь 1947 г
Чёрт возьми, солдат я вроде стойкий,
А взволнован, как девятый вал.
Стихотворцем, что ли, я на стройке
Должен стать, или, точнее, стал?
Но смогу ли? Где, хотя бы малость,
Нужных слов к таким стихам нажать.
Чтоб они могли печаль и радость
У любого в сердце вызывать.
Я, конечно, их дней в пять составил,
Как уж мог. Старался от души.
И майор, возможно против правил,
Бросил фразу:
– Браво! Хороши.
Тот майор привлёк меня к бумагам.
Надо что-то написать, пишу.
Отнести, что надо, если рядом,
Я беру и молча отношу.
Для газеты стал писать заметки,
Под его фамилией – статьи,
Глаз к тому имел я острый, меткий,
В них слова использовал свои.
Барабанов, наш начальник стройки,
Как-то похвалил его при всех:
–Ты, майор. Гляжу, на слово бойкий,
Поучиться у тебя не грех.
Сентябрь 1949 г.
Их, артистов, для театра стройки
Барабанов лично подбирал.
Даже, говорят, по трассе ездил,
Где бы ни был, всюду узнавал:
Есть иль нет талантливые люди?
Оболенский был тут Леонид.
Да, да, да. Потомок декабриста,
Кинорежиссёр, актёр, пиит.
Болховской, актёр из Ленинграда,
Княжий сын, прекрасный мастер – чтец.
Как на сцену выйдет, зал в заморе,
Слышно лишь биение сердец.
Музыкант одесский – Чернятинский,
Тоже князь, точнее, князем был.
При театре режиссёр оркестра,
Капельмейстер. Очень важным слыл.
Был Крайнов, профессор-археолог.
Бас. Поль Робсон, скроенный из жил.
В юности знаком был с Маяковским,
И Сергей Есенин с ним дружил.
Остроухов – граф, душа актёров.
Виртуоз он, аккордеонист.
Без него концерта не поставишь.
«Марш турецкий» выдавал на бис.
Их игрой нельзя не любоваться.
Вдохновенья, духа взлёт высок,
Но страдают молча, без показа.
Десять лет сидеть – великий срок.
Их хранили в лагере, чтоб жили,
Не теряли облик, даже вес.
Офицеры стройки, Барабанов,
В этом свой имели интерес.
Октябрь, 1947 г.
Я был доволен новою работой.
Она не идеал моей мечты,
Но позволяла быть всегда в театре
От раннего утра до темноты.
Встречаться с теми, с кем душа желала.
Беседовать, кто не был чужд бесед,
И кто хотел поплакаться в жилетку,
Когда другого слушателя нет.
К артистам я был вежливо тактичен.
Характером покладист и умел
Их выслушать. И это, знать, не мало.
Не каждый вольный слушать их хотел.
Знать, потому – услугой за услугу…
Как эту добродетель мне не чтить?
Все, с кем я сблизился в те дни, хотели
Меня ну хоть чему-то поучить.
Художник Зеленков давал уроки
По живописи, графике, резьбе.
Граф Остроухов на аккордеоне
Тренировал в классической игре.
А режиссёр-кудесник Оболенский
Системе Станиславского учил,
Крайнов – искусству исполненья песен.
Ученья их я, словно воду, пил.
Запоминал всё с ходу и навечно.
На это я и в детстве был удал.
Спасибо вам, наставники, за школу.
Жалею: я вам ничего не дал.
Ноябрь 1948 г.
Молодец, на должность согласился.
В жизни очень редко нам везёт.
Рад я за тебя. Хвалю, достоин,
Но предупреждаю наперёд:
Изучи работу в два-три счёта,
И прими мой маленький совет:
Делай так, чтобы на все вопросы
У тебя был грамотный ответ.
И опережай желанье шефа,
Ты его удачный протеже,
Если скажет он, мол, надо сделать то-то,
Доложи, что сделано уже.
Да не ври при этом. Ложь, обманство
Никого к добру не привело.
Береги доверие и помни:
Очень тебе в жизни повезло.
Поздравляю. Ты того достоин:
Грамотен, начитан, есть талант,
И с людьми язык находишь общий,
Так что прицепляй на шею бант.
И гордись, чего добиться смог ты,
Ждут тебя награды впереди,
По театру щеголяй в костюме,
Но в посёлок в форме выходи.
Как хорошо, что за два года службы
В Чите я даром время не терял.
Была возможность, интенсивно знанья
По всем вопросам жизни повышал.
И в результате я – руководитель
У молодёжных боевых кружков
Из абезской, солдатской молодёжи.
И я всего себя отдать готов
Работе, что доверил мне Степанов
И славный, добрый Жданов, взводный мой.
Они ж в те дни путёвку в жизнь мне дали,
Мечтать не мог я раньше о какой.
Вечером в фойе – зал репетиций,
Горбунов-сержант меня спросил:
– Слышь, худрук, каким ты коллективом
И когда, и где руководил?
Ты ж солдат и рядовой служака.
Как ты можешь, ё-кэ-лэ-мэ-нэ?
Откажись. По праву эта должность
Мне должна принадлежать. Да, мне!
Я – сержант, к тому ж имею опыт,
С коллективом всё-таки знаком...
Я поднялся, глядя на задиру,
Дал ответ японским языком:
– Ачера екиносай, хояку!
Дарека онатава има?
Ханасьты майе! Майор Степанов,
Коматтугана, тургун ума!
И сержант умолк. Мой властный голос
Сбил его настрой. Покинув зал,
Он уж у дверей, сверкнув глазами,
Мне кулак украдкой показал.
А назавтра был он у майора.
Тот ему сказал: «Не рви мундир!
Ты, сержант, без должности. Худрук же
По приказу младший командир.
А заслужит, звание присвоим.
Может быть, он станет старшиной.
И позволь мне им распоряжаться.
Так что не воюй, иди домой.
Горбунов – плясун, солист вокала,
И баян в руках поёт-звенит,
Он пришёл ко мне через неделю
И сказал: «Володя, извини».
Мы, позднее с ним, задорным, станем
Не разлей вода на много лет,
И концертов, ставленых совместно
Вдоль по трассе, даже счёта нет.
Князь Болховской сидел – нога на ногу.
Успел он робу зэковскую снять,
Надеть костюм рабочий. Здесь, в театре,
Имеет право в нём он щеголять.
А фрак для выступлений – в гардеробе.
Для всех артистов там костюмы есть.
Он бел лицом, а взгляд совиный, мудрый.
Я должен был стихи ему прочесть.
Он говорит: «Валяй!» И – жест рукою.
«Валяю» я, он следом говорит:
– Что с голосом? Хрипишь! Отставить хрипы!
«Светало» слово ну-ка повтори!
Да нет же, я не слышу в этом звуке,
Чтоб наступал рассвет, ну хоть умри!
Здесь «ало» надо выделить лиричней,
Чтоб слушатель почувствовал рассвет,
А у тебя не слышу я такого.
Нет к слову чувства у тебя. Ну нет!
Тверди его, покамест не получишь
Эффекта нужного. Ну-с, далее пойдём.
И если с горлом у тебя в порядке,
Гекзаметры Гомера поорём.
Кричать не надо. Чтец кричать не должен,
Он должен чётко, громко говорить,
Чтоб каждый в зале мог тебя услышать
И уловить при этом смысла нить.
Так Болховской учил читать со сцены.
Гекзаметрами голос развивать.
И как не быть ему мне благодарным?
Он дал мне то, что не могла бы мать.
Поздней, в Москве, на конкурсе артистов –
Чтецов страны – я тоже выступал,
Ильинский Игорь, пред жюри спросил вдруг:
– Тебе Шаляпин голос передал?
Я программу
Первого концерта,
К празднику Седьмое ноября,
С помощью артистов приготовил
Без претензий, честно говоря.
В ней была о Сталине кантата,
Песни: «Мы за мир родной страны»,
«Рождены, чтоб сказку сделать былью»,
Были и частушки включены.
Танец огневой «Молдаваняска»,
Перепляс солдатский озорной.
Я сердца людей достать старался
Чувствами горячими в стихах,
Как в Берлине, в праздничную дату,
Был воздвигнут, чтоб стоял в веках,
Памятник советскому солдату,
С девочкой спасённой на руках.
Были в ней и соло, и дуэты,
Не жалела силы молодёжь,
И из зала доносились крики:
– Браво! Молодцы! Даёшь, даёшь!
И Степанов, поднявшись на сцену,
Нас от всей души благодарил,
Обнимал солдат, парней, девчонок,
Чуть не целовал их – так был мил.
Хороши же были те концерты!
Разве я могу о них забыть?
Шли пешком от зоны и до зоны,
Чтобы сослуживцев ободрить,
По морозу лютому с ветрами,
На бровях закуржавеет лёд,
Пока доберёшься до казармы,
Зуб на зуб никак не попадёт.
Плакали порой мои артисты,
Обморозив уши, щёки, нос,
Но на сцену выходили бодро.
Нас на них сам Бог, как видно, нёс
Показать солдатам, что мы можем,
Хоть чуть-чуть их участь облегчить,
Хоть сегодня. Завтра заключённых
Им опять на трассу выводить.
Вчера очередную оперетту
Смотрел и слушал я. Был восхищён
Игрой актеров, как всегда, при этом,
И думал: «Неужели это сон,
Волшебный, несравненный, где герои
Нет, не играют, а живут – ей-ей!
Какое вдохновение на лицах!
Действительно: какой накал страстей!»
Притих и млеет зал от восхищенья,
И ждёт, что будет далее. Порой
Взрывается он от аплодисментов,
Что вызвал кто-то пламенной игрой
«Холопка», «Запорожец за Дунаем»,
«Марица», «Сильва», «Проданная дочь».
Другие оперетты. Позабыл бы,
Да вот забыть никак уже не в мочь.
И удивленью не было предела.
Артисты – кто? Их жизнь – печаль, беда.
Срок – десять лет. А мастерство такое,
У вольных это встретишь не всегда.
Подполковник, ростом не обижен,
Строен, быстр, в движениях – орёл.
Славу у строителей всех званий
Он делами славными обрёл.
Справедливый, честный без пороков,
Зря людей в обиду не даёт.
Обещает стройку сдать до срока
Театрал завзятый, сам поёт,
Образован, за спиной семь классов.
Голос властный, может наорать,
Анекдоты любит, сувениры
Кол-лек-ци-они-ро-вать.
Как-то раз на бале-маскараде
Он внезапно увидал меня.
На моей груди звезда сияла,
Золотая, словно жар огня.
Подошёл и осмотрел подделку.
Пальцем ткнул спросил:
– Латунь?
– Да. Да.
Я её надел для маскарада.
– Если так, то это не беда.
И в его глазах я вдруг увидел
Выражение отцовских глаз,
Доброту природную, заботу.
Для меня, другим не на показ.
Богданов был профессором-хирургом.
Есть слух: в Кремле он Сталина лечил,
И за какой-то дрянный анекдотик
На 503-ю стройку угодил.
Он был расконвоирован, жил в зоне,
А в клинике имел свой кабинет.
Он чудеса творил, как Иоанн Креститель,
И ничего не требовал в ответ.
Он девочке, родившейся калекой
(Она ходила пятками вперёд),
Без скальпеля сумел ступни поправить,
Так меж собою говорил народ.
Я вам не стану приводить примеры
Ещё к тому ж, чтоб правду доказать.
Специалистов высших категорий,
На стройке было не пересчитать.
При Главном штабе трудятся таланты
В конструкторском бюро. То – склад умов.
Путейцы – инженеры высшей марки,
Проектировщики тоннелей и мостов.
Берёг специалистов Барабанов.
Он им зачёты – день за три писал,
Чтоб каждый мог скорей освободиться
От срока. Вольным человеком стал.
Игарка, ноябрь 1949 г.
Я побыл на утренних разводах
Тружеников – работяг-зэка.
Здесь медфельдшер, старший надзиратель,
Шмон устраивали мужикам.
На предмет: не рваны ль рукавицы,
Валенки подшиты или нет,
Это – чтоб мороз – инспектор лютый –
Не помог им скрыться в лазарет.
И они ответственно стремились
Отличиться около КП,
Потому что все обмороженья
В штабе разбирались как ЧП.
И к тому же каждый нач. колонны,
За потерю человеко-дней,
За невыполнение заданий
Отвечал квартальной премией.
План давайте! – шёл приказ из штаба,
План, какой бы ни было ценой!
Штурм, соревнованье применяйте,
Надо, закрывайте выходной.
Завьюженный стоит средь сопок голых
Рабочий лагерь. Вышки по углам.
В нём нет домов, а есть землянки-норы,
Обложенные мхом по сторонам.
В них мало света. Холодно до стонов.
В них сырость, смрад. Вокруг снега, снега.
Дорога между насыпью и зоной
Протоптана. Видна издалека.
По ней зэка выводят на работу,
Чугунной «бабой» гравий трамбовать,
Чтоб сверху шпалы положить и рельсы,
Стальные звенья метров в двадцать пять.
Немалые они имеют сроки,
Озлобленный на Сталина народ:
Пособники фашистов, полицаи,
Каратели и разный прочий сброд.
Они в войну людей уничтожали,
Травили в душегубках, в топках жгли,
В Освенциме морили, в Бухенвальде.
После войны сюда их привезли.
У них охрана и конвой особый.
Все вохровцы, отважны, я-те дам!
От них не убежишь. Догонят пулей
И бросят на съедение песцам.
1
Вчера артисты ставили «Кармен».
Театра зал был полон под завязку.
Он трепетал от вида дивных сцен,
Переместившись из кошмарной сказки,
В волшебную, где зла и не видать,
А истинные чувства так прекрасны,
Что за любовь жизнь хочется отдать,
Где светел день, над каждым небо ясно,
Где говорят, поют на языке,
Нам, солдафонам, недоступном сроду.
Как будто родились мы вдалеке
От мест обетованных и народа.
Игра актёров... Что сказать о ней?
Она достойна самых высших баллов.
Кармен божественна, а сердцу всё больней,
И суть осознавать оно устало.
Ну почему не радость, а печаль
Растёт в душе, а мысли часто рвутся?
Ах, нам мужчин и женщин этих жаль,
Что на подмостках деланно смеются.
Перенесём, нас в зале рота, рать.
Какое нам до них, артистов, дело?
А им, артистам, как для нас играть,
Не изломав измученного тела?
Им приказали... Ровно через час,
Передохнув от праздничного звона,
Возьмёт винтовку кто-нибудь из нас,
И уведёт их, угнетённых, в зону.
Но в памяти отложится на век
Не зэчка-баба с грустными глазами,
А от искусства дивный человек,
Цветком любви раскрывшийся пред нами.
Абезь, декабрь 1949 г.
Поскольку я лишь числился в охране,
Жил от неё как будто вдалеке,
Мне, как спецу, позволило начальство,
Жить не в казарме, а в сухом балке.
В нём стол есть, стул, кровать и печь у стенки
И некому мешать стихи слагать.
Писать в газету разные статейки –
Редактор Ицын их сдавал в печать.
Сюда Степанов заходил порою.
Напоминал, что ты, мол, как поэт
И как худрук на стройке,
Хранить обязан свой авторитет.
Не пить вина, нигде не дебоширить,
Ни в чём худом замешанным не быть,
Иначе постовым пойдёшь на вышку
И будешь от тоски там волком выть.
Спасибо старикану за заботу.
Как будто я и возрастом не мал,
Он часто по-отцовски иногда мне
Дела мои уладить помогал.
Ноябрь 1948 г.
Стоял январь сорок восьмого года.
Как лютовал над тундрою мороз!
Дыханье прерывал, огнём жёг тело,
Того гляди, что обморозишь нос.
Вдоль трассы по селектору звучало
(Был Барабанов стужей обозлён):
– Начальникам всех отделений стройки:
Не выпускайте никого из зон!
Работы все на насыпе закройте.
Поберегите работяг-зэка,
Ведь это наша движущая сила
И наш успех в работе. Всё. Пока!
И думал я: «А как солдатам бедным
Такой мороз на вышках протерпеть?
Уж коль деревья разрывает стужа,
То тело может и окоченеть».
По приказу медсанчасти стройки
Есть в рабочих зонах медсанчасть.
Это хорошо, коль заболеешь,
Можешь на лечение попасть,
Коли ты старателен на стройке,
То уже имеешь все права,
За ударный труд в лесу, в карьере,
Получать зачёты день за два.
От цинги, чтоб при зубах остаться,
Да к тому же без волос не стать,
Хвойные отвары в каждом блоке
Можешь полной кружкой выпивать.
И ещё: зарплату заключённым
Стали начислять за честный труд.
Деньги на сберкнижку переводят,
Часть домой, родителям пошлют.
При освобожденье заключённый,
Чтоб одеться как интеллигент,
Получает сумму накоплений,
Богачом становится в момент.
От Салехарда через тундру, топи
Должна пройти стальная колея
На Ермаково, аж на Енисее.
Что, в эту даль поехать должен я?
Как избежать? Зачем мне, право, надо
Переезжать с театром в Салехард?
Домой бы мне. Уже четыре года
Служу за что? Зачем мне нужен старт,
Которому конца нет? Кто ответит?
Пусть я солдата лямку не тяну,
Но думаю: теперь уж на гражданке
Найду работу, даже не одну.
Декабрь 1949 г., Абезь
Меж белобоких сопок Лабытнангии
Уж есть пристанционные дома,
А рядом – Обь. За далью – правый берег.
Сковала реку матушка-зима.
Отсюда надо путь стальной пробросить
По льду на Салехард двойной чертой,
И по нему, за паровозом следом,
Штук семь платформ гружёных...
О-ё-ёй!
Ведь лёд не твердь земная. Подождите!
Придёт весна, используйте паром,
Легко и безопасно!
Москве Барабанов, в ответ:
– Подождём.
Ну и хитёр же этот Барабанов!
Сказал он машинисту:
– Награжу,
Коль проведёшь состав на правый берег,
От заключения освобожу.
Дерзай, старик!
В декабрьскую стужу
На лёд сошёл могучий паровоз,
И нужные технические грузы
К назначенному месту перевёз.
Но было страшно.
Лёд трещал и гнулся,
Не видеть это лишь слепой не мог,
И каждый из участников маршрута
Молился Богу, чтобы он помог.
Предыдущая Оглавление Следующая