Часть первая. 1937.

Глава двадцатая.

Пустота. Пустота! Все кончилось! Все! И никогда уже не начнется! Никогда. Да и зачем? Зачем все начинать, если все бессмысленно?! Все! Эта короткая жизнь… Она лишь казалась длинной. Она лишь представлялась почти бесконечной,… а на деле?! На деле - она всего лишь мгновение! Мгновение! Что можно успеть за это время? Что? Как вообще, что-то можно успеть, если человек понимает, что жизнь его уже кончилась слишком поздно, и он прожил ее - бездарно? Понимает это лишь в самом конце своего пути?!

Павел не хотел жить! Он не хотел ничего видеть. Слышать, дышать! Он вообще ничего не хотел. Ему было противно даже от самой мысли, что он еще существует. Протвино и больно! Эта щемящая боль обиды и безысходности! Она рвет грудь! Рвет ее безжалостно! И, так хочется, что бы сердце - взорвалось! Лопнуло от страшной обузы несправедливости и мерзости происходящего! Остановилось, это маленькое и такое беззащитное сердце! Кусочки мышц и мяса - омываемые кровью!

Кто, вообще, может всем этим управлять? Кто? Кто вообще устраивает так, что бы человек мучался? Кто?! Бог? Если он есть, то почему он это делает? И зачем ему нужны эти страдания? Ведь он добрый, он справедливый? А может Бог тут ни причем? Может человек сам себе придумывает эти страдания? Сам себя мучает и пытается понять зачем?

Вера?! Верочка? Кто мог ее заставить так поступить? Кто? Этот следователь с красивыми и немного злыми глазами? Их будущий ребенок, который потом спросит – «где мой папа»? Или она сама? Она сама решила так? Не выдержала этого кошмара? Этой действительности? Любовь… Она, так много говорила о любви,… она так много ее хотела и что же? Любовь не может победить? Не может? Она обречена?

Павел, лежал на кровати, зажмурив глаза. В руке он, сжимал листок, бумаги – который ему сунула Щукина, в кабинете у следователя. Клюфт не решался его прочитать. Он боялся. Он понимал - что все кончено! Но где-то, в глубине души, там, на подсознательном уровне, он все еще надеялся! Маленькая, совсем, крошечная надежда, похожая - на беззащитный расточек, подснежника, в февральскую пургу, все еще была жива… Павел лежал и не хотел открывать глаза. А зачем? Что смотреть вокруг себя? А? Что можно, тут увидеть? Что? Эту мерзость и серость? Эту обреченность?!

Павел даже не помнил, как он дошел до камеры лазарета. Конвоир едва за ним поспевал. Клюфт буквально бежал по тюремным коридорам. Он, убегал от самого себя. От Веры! От их страшного и, наверное, последнего в жизни свидания, в том кабинете у молодого и циничного следователя, с красивыми, но немного злыми глазами.

Клюфт почувствовал, что кто-то дотронулся до его руки, в которой было зажато письмо. Павел вздрогнул.

- Паша, что-то вижу, у тебя случилось. Совсем страшное. Тебя, что - на суд водили? – послышался шепот Спиранского.

Павел нехотя открыл глаза. Старик сидел рядом с его кроватью. Он забавно выставил вперед свою загипсованную ногу. Евгений Николаевич виновато всматривался в глаза Клюфта. Инженер словно извинялся за вторжение в это мысленное одиночество... Но Клюфт не разозлился. Нет, да и злиться у него просто не было сил.

- Что там случилось Паша? Тебе зачитали приговор? – вновь прошептал Евгений Николаевич.

Клюфт тяжело вздохнул и нехотя ответил:

- Нет…

- А что тогда?

- Просто, просто меня лишили жизни…

- То есть, как? – Спиранский вновь дотронулся до руки Клюфта.

- Вот так. Просто взяли и лишили. Как-то очень быстро и обыденно. – Павел грустно ухмыльнулся и покосился на свою руку, в которой было зажато письмо от Веры.

Спиранский тоже посмотрел на бумажку:

- Ты, получил какое-то очень плохое известие? От кого? От матери?

- Евгений Николаевич. У меня нет матери и отца. Я же вам говорил.

- Ах, да, да! – виновато забормотал старик. - Я совсем забыл. Совсем забыл. Что тогда, от кого? От девушки, от твоей любимой девушки? – всхлипнул Спиранский.

Клюфт не ответил. Он закрыл глаза и отвернулся. По щеке скатилась слеза. Она, застревала в небритой щетине и немного жгла кожу. Горячая вода! Почему человек плачет? Почему? Что это видели другие? Что бы они жалели его? Или, что бы радовались - его беспомощности и слабости? Зачем?

- Павел. Павел, ты прости меня старика, что я вмешиваюсь, но тебе сейчас не надо замыкаться в себе. Не надо. Поговори со мной. Так легче будет… - ласково, по-отечески, сказал Спиранский.

- Хм, зачем? – буркнул Павел, не поворачивая головы.

- Как зачем, что бы жить!

- Зачем? Зачем жить? – прохрипел Павел.

По его щеке вновь скатилась слеза.

- Паша! Ты брось! Брось! Тут каждый второй через это прошел! И каждый второй через это пройдет! Жить надо! Жить надо хотеть всегда – как бы мерзко это не казалось! Как бы трудно это не было! Жить надо!

Клюфт тяжело вздохнул. Он повернулся и открыв глаза посмотрела на старика - благородное лицо с впалыми уставшими глазами. Щетина на щеках. Прямой красивый нос. Немного вздернутый подбородок.

- Евгений Николаевич, а вы любили?

- Мальчик мой! Конечно! Конечно - любил и не раз! – ухмыльнулся старик и погладил Павла по руке. - И письма разные получал. И такие, когда мне барышни писали, что все мол, так и так, милостивый государь, мы с вами больше видеться не можем. И так далее! И тосковал! И вешаться даже хотел! И застрелится! Но! Все это - от лукавого Паша! Все!

- Нет, вы меня не поняли, а вы любили, что бы, вот - больше жизни? Своей жизни?

- Хм, наверное, - задумался Спиранский.

Он опустил глаза в пол и тоже тяжело вздохнул:

- Я и сейчас - люблю. Свою жену. И своих детей. Правда, вот, они за границей. Я даже, не знаю где. Не то, в Париже. Не то, в Брюсселе.

- А вы бы, смогли, их любить - если бы они, от вас отреклись? Ну, написали бы вам – так и так - ты нам больше, отец, не нужен? Смогли бы вы, их, после этого, любить?

Спираснкий задумался. Он, грустно улыбнулся, и вновь тяжело вздохнув, грустно ответил:

- Конечно Паша. Конечно. Любовь, она ведь, не заключается в том, что бы обязательно получать ее назад. Прелесть любви, Паша, в том – чтобы отдавать ее безвозмездно, просто так! А когда ты ждешь взаимности – это уже не любовь. Взаимность должна прийти как-то автоматически, или не прийти. Но от этого любовь не может перестать быть любовью. Поэтому, я всегда буду любить своих детей и жену – как бы они ко мне ни относились. А ты, я вижу, письмо получил?! От девушки? Она, от тебя - отреклась?

- Да,… - Павел закрыл глаза.

- А, что она написала? Что?

- Я не читал…

- Как, так?! Надо прочитать! Может быть, все не так, как ты думаешь?!

- Я чувствую. Я видел ее взгляд…

- Тебе устроили с ней свидание? – удивленно воскликнул Спиранский.

Павел промолчал. Но старик воспринял это, как положительный ответ. Евгений Николаевич, покивал головой. Ласково добавил:

- Ты прочитай, Паша. Прочитай. Письма нужно читать. Даже самые страшные. И читать их нужно несколько раз. Искать, искать, что-то между строк. Даже в самом плохом письме, есть, что-то, между строк, что может порадовать. Главное это найти…

Спиранский, по-стариковски - крякнул и вздохнув, проскрипел:

- Эхе, мхе! Мне бы твои годы!

Павел вздрогнул и потянулся к Спиранскому. Он протянул ему письмо и возбужденно спросил:

- А, что бы вы сделали Евгений Николаевич? Что бы вы сделали, если бы, вот, вам прислали такое письмо? А?! Сейчас, вот, взяли, прислали?! В этой ситуации? В этот момент? Вы говорите красивые слова утешения. Но, мне, интересно знать, как, вы сами поступили бы? Влезьте в мою шкуру! И ответьте мне искренне!

Инженер ответил не сразу. Он посмотрел на свою загипсованную ногу. Затем взглянул на темный и закопченный потолок, тюремной, больничной палаты. Ухмыльнулся и лишь потом пробубнил:

- Смотря, что бы я хотел. В эту секунду. В эту минуту. В этот час. Смотря, что я бы хотел сделать. Или хотел, чтобы происходило или не происходило.

- Это как?

- А так. Вот ты - хочешь, чтобы она тебя любила? Хочешь?!

- Ну, конечно! Конечно, ведь у меня кроме нее никого нет. Нет!

- Ну, так пусть она и продолжает тебя любить, а ты ее! Пусть!

- Что это значит? - не понял Клюфт старика.

- А, то и значит. Мало, что она там тебе написала! И кто ее заставил! Я, вон, завтра могу написать, что Пермяков Ванька хотел товарища Сталина убить – ты в это поверишь? А?! Или товарища Ежова задушить?! Поверишь? Или, вон, мне говорят – ты, мол, германский шпион? Что мне, верить, что ли? А? Ерунда это все! Время нынче не то – верить людям! Даже самым близким! С первого раза нельзя сейчас не кому верить – даже самому себе! Понимаешь – страшные времена Паша! Мгла вокруг! Одно вранье, мерзость и безбожие! И тут любой, любой, может сломаться, или сделать вид, что сломался! Для того, что бы все-таки выжить! Или остаться человеком! Или сохранить любовь! Вот, так-то Паша! А ты! Я так, тебе скажу - просто не читай письмо! И считай, что все, у вас, так как и было! Не читай!

- А, что ж, мне с ним делать-то? – растерялся Павел.

- Сожги его! И все! Или порви!

Павел опешил. Он, внимательно посмотрел на старика - разжал руку и взглянул на смятую бумагу. Сглотнув слюну, медленно попытался расправить листок, но тут же скомкал его.

«Сжечь письмо! Сжечь и не узнать - что в нем?! Как все просто! Сжечь плохую и ужасную весть! Сжечь и забыть! Гениально и жестоко! Жестоко? К кому? Нет! Это спасение! Вера! Верочка! Она любит меня! Она ждет меня! Зачем, зачем мне знать, что она пишет? Пусть, пусть она останется в моей памяти такая, как есть! И эти страшные строчки – что они дадут?» - лихорадочно подумал Павел.

Он протянул бумажку Спиранскому и сказал:

- А вы мне поможете?

- Конечно! – радостно отозвался инженер. – Эй! Федор! – позвал он Попова.

Железнодорожник, который сидел возле своей кровати - угрюмо посмотрел на старика и буркнул:

- Что надо?

- Ковыляй сюда! Спички есть?

- Ну, есть! – Попов, совздохом, встал с табуретки и взяв костыли, шагнул к кровати Павла.

- Давай! – Спиранский радостно вырвал из руки Павла письмо.

Еще несколько секунд и бумага засветилась рыжим пламенем. Огонь, словно хищник - пожирал листок. Черный пепел сыпался на бетонный пол.

- Лучше бы на самокрутки пустили! Здесь каждый клочок на вес золота! – проворчал железнодорожник.

- Нет, эту весть нельзя курить! Вредно! Слишком много дерьма мы внутрь и так глотаем! А тут, еще, плохие вести! Нет! Я тебе лучше, вон, газету у санитарки выпрошу! - Спиранский размел здоровой ногой по полу все, что осталось от письма.

Довольный своей работой - он похлопал Павла по плечу и сказал:

- Ну, а теперь, немного поспи. Поспи. Тебе отдохнуть надо…

Павел отвернулся к стенке. Он закрыл глаза. И ему стало легче! Словно кто-то невидимый снял страшный груз - ощущения потери Веры! Потери ее любви!

Клюфт, вслушивался в звуки тюремного лазарета. В помещении шептались люди. Его однопалатники старательно пытались не шуметь, чтобы не мешать ему спать. В коридоре слышались крики и ругань. Звенели металлические решетки и лаяли собаки. Павел вдруг захотел увидеть небо - обычное голубое небо.

«Интересно, какое оно сейчас? Наверное, облака, облака, которые проплывают над тюрьмой - пытаются закрыть его синь. Но небо, то и дело, проглядывает сквозь эти белые или серые бесформенные одеяльца. Небо! Какое оно? Какое оно сейчас? И что там, там, в его глубине. Ученые говорят, там, за небом - космос! Там, необузданная даль вселенной? Там холодно и ничего нет! Но, а дальше? Ведь вселенная когда-то кончается? Где ее грань? Она же не может быть бесконечной? Не может быть безразмерной? Да и вообще – кто ее сотворил? Неужели Бог? Бог смог сотворить бесконечность? Необъятность? Но на что Богу бесконечность? На, что? Зачем ему необъятность? А они с Верой – лишь песчинки в этом огромном пространстве? Неужели Бог если он есть - знает и про них? А есть ли вообще ему дело до них? Вот мне же, нет никакого дела - до песчинки, которая валяется где-то в углу камеры - на полу? Что мне до нее?» - Павел немного напугался объемом своих мыслей.

Эка! Замахнулся на вселенную! Поперло на вселенские масштабы!

- Богу есть дело до каждого… - прозвучал знакомый голос.

Павел очнулся. Он лежал в темноте. Где-то вдалеке поскрипывали нары. И слышался ровное дыхание соседей. Кто-то храпел. Арестанты спали. Глубокая ночь…

И опять:

- Есть, есть. Не волнуйся. Ведь ты же подумал о песчинке…

Иоиль! Это был определенно он! Павел резко вскочил и застонал. Рана все еще тревожила тело. Мышцы заныли. Где-то внутри резануло как ножом. Павел повалился головой на кровать.

- Это ты? – спросил в пустоту Павел.

- Да, я.

- Но почему я тебя не вижу.

- А зачем? Тебе же нужен не я. А ответ. Ответ на твои мысли. Вопросы ты задаешь, а ответа не находишь…

- Да, действительно. Не нахожу. А они есть, ответы? А? Есть?

- Есть, есть...

- Но почему я их не нахожу?

- Рано. Еще рано. Всему свое время. Если так угодно Господу!

- Хм, но я могу умереть. И все. Тогда вообще никаких ответов не будет? А? – Павел ухмыльнулся.

- Будет. Смерть. Что такое смерть? Умрет - твое тело. Оболочка. А душа?! Как, может умереть душа? Она же не кожа и не мясо. Она не может сгнить.

- И, что? Что тогда?

- Тогда ты и найдешь ответы.

- Нет, а сейчас, сейчас? Почему я не могу найти?

- Ты не обращаешься к Богу. Ты говоришь лишь с собой. Как, Бог, тебе может ответить, если ты, его не спрашиваешь?

Повисла пауза. Павел молчал. Он тщетно пытался отыскать глазами в темноте силуэт Иоиля. Но нет - не мог. Зрачки колола тьма.

- Богослов ты здесь? – спросил тихо Павел. – Ты ведь просто сон. Мое видение. Тебя нет! Я просто схожу с ума!

- А зачем тогда ты разговариваешь со мной? – грустно спросил богослов.

- Мне интересно…. Иоиль. Скажи, как я могу поверить в Бога, если вокруг меня происходит столько несправедливости и мерзости? Столько грязи и предательства? А?

- Это твое дело. Но ведь ты и не пробовал это сделать. Ты боишься - это сделать. Как Бог может помочь тебе, если ты его не просишь?

Павел вновь задумался. Пауза немного затянулась. Клюфт, вдруг, испугался, что его сон растает - и Иоиль растворится в темноте! Павел, очень хотел, что бы богослов поговорил с ним еще:

- Иоиль. Что мне делать?

- Попроси Бога помочь.

- Как?

- Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня; Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня. В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал. И Он услышал от чертога своего голос мой, и вопль мой дошел до слуха Его! Повтори это. Проси.

Павел сжал кулаки. Он закрыл глаза и почти беззвучно зашевелил губами:

- Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня; Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня. В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал. И Он услышал от чертога своего голос мой, и вопль мой дошел до слуха Его!

Раздался грохот. Павел вздрогнул. Он не просто испугался. Его обуял ужас! Ужас того, что этот сон – вдруг стал реальностью. Но нет. Нет, еще мгновение и все кончилось. Павел открыл глаза. Резкий свет. Три тени нырнули в камеру. Послышались крики и отборный мат. Тюремщики гремели ключами. Топот кованых сапог и какая-то возня. Клюфт испуганно соскочил с кровати. Он свесил босые ноги – встав ступнями на холодный пол. От сквозняка и холодного камня, пальцы мгновенно замерзли.

Трое тюремщиков схватили Спиранского. Старика скинули с кровати и поволокли к выходу. С грохотом упали его костыли. Евгений Николаевич безропотно молчал. Его тащили по полу, словно куль с картошкой. Конвоиры шипели и матерились.

- Сука, тяжелый, отъелся гад на народных харчах!

- Морда буржуйская!

- Мы тебя вылечим собака!

Павел, как и остальные обитатели камеры, в оцепенении, наблюдали за этой ужасной картиной. Все произошло быстро. Конвоиры с несчастным Спиранским скрылись в коридоре. Но дверь не захлопнулась. В камеру вошел высокий человек в офицерской форме. Он внимательно окинул взглядом всех арестантов и презрительно сказал:

- Арестованные Клюфт и Пермяков, тоже собирайтесь! С вещами на выход!

Павел метнул взгляд на молодого колхозника. У того затряслись губы от страха - в голубых глазах застыл ужас. Клюфт тяжело вздохнул и нашарил под матрасом свои носки - стал медленно одеваться. Ваня, сидел, как загипнотизированный. Его рыжая шевелюра слегка колыхалась. Офицер грозно посмотрел на Пермякова:

- Ты Пермяков?

- Я, я гражданин начальник. Я Пермяков, - забормотал Иван.

- Ну, так одевайся, одевайся, что сидишь! – и тут взгляд военного упал на загипсованные руки колхозника. – Помогите, ему кто-нибудь! – рявкнул нквдшник.

Попов соскочил со своей кровати и запрыгав на одной ноге – пересел на кровать к Пермякову. Железнодорожник решил помочь парнишке, надеть ботинки. Он натягивал их на ступни – бережно, словно отец ребенку, при этом, приговаривая:

- Ничего Ванюшка, ничего, не бойся, слишком, не бойся! Все нормально будет! Все нормально!

Офицер хмыкнул и отвернулся. Павел встал и надев куртку, сурово спросил:

- Нам, что и мыло с зубным порошком забирать?

- Вам же, русским языком сказали - на выход с вещами! Все! Кончились ваши каникулы! Будни начинаются! Выпускной вечер, так сказать! А вернее – утренник! Давай пошевеливайтесь! Сегодня народу много будет! Вам же лучше! Раньше, как говорится –сядешь, раньше - выйдешь! Мать вашу! Троцкисты - шпионисты хреновы! Вредители, грабители, эксплуататоры- губители! Шевелись нечисть антисоветская!

Это словно боевая тревога на военном корабле. Десятки ног стучат по железным лестницам и звяканье решеток. Топот сапог и шарканье тапочек по бетонному полу. Тюрьма, слово страшное, сказочное существо - ожила, в этот ранний, утренний час. В ее чреве зашевелилось, задвигалось людское месиво. Колонны арестантов и тюремщики с ключами. Лай собаки и злые окрики. Движение, движение страшного колдовского замка – с силами тьмы, рабами и чудовищами. Клюфт шел в потоке нескольких арестантов. Сначала их было пятеро. Рядом семенил Ваня Пермяков. Впереди двигались спины еще двух человек. Позади Павел слышал, как шаркают подошвы еще троих узников. Их вывели из соседних камер. Шли молча. Лишь изредка Ваня шептал:

- Куда ведут? А? Паша, куда ведут-то? – хныкал рыжий парнишка.

- А ну, заткись! Морда в пол! Не разговаривать! – рявкал рядом конвоир.

Их торопили. Обычно на допросы, так быстро не водят. Шли долго. Сначала спустились на первый этаж тюрьмы, потом, по длинному коридору, гнали в другой конец здания. И опять лестница. Паве успел на повороте обернуться. Где-то метрах в десяти вели еще одну колонну. Человек десять – пятнадцать, усердно топотали им вслед.

И опять железный марш. Крутые ступени ведут в подвал. Шаг, еще шаг.

В коридоре, вместо привычных, зарешеченных окон, выходящих во внутренний двор тюрьмы – лишь маленькие, едва заметные бойницы, где-то под потолком. Мрачные полуарки сводов фундамента. Красно – коричневые кирпичи сооружения. Овалы и полукруги зависших балок. Строили при Екатерине Великой на века. Сколько узников видели эти стены? А сколько смертей? Кто считал?

Подвал. Сразу стало тревожно на душе. Вели явно не в простую камеру. Вели, в какое-то, «особое место». Зачем? Неужели все? Вот сейчас возьмут и выведут в тесный коридор, а затем? Что затем?!!!

«Я так хотел умереть! Так. Вот, вот, наверное - смерть. Вот. Она! Она пришла совсем близко. Но прочему, почему я боюсь. Нет. Не хочу. Почему я должен умирать? Нет, я так и не увидел голубого неба! Неужели все! Все? Нет! Почему не дали посмотреть на голубое небо? А? Почему? Почему не дали посмотреть какие сейчас облака? Гады! Они убьют в подвале? Просто пустят пули в затылок? Или как? Как будут расстреливать? Поставят всех к стенке? Выведут солдат и скомандуют – целься, пли, как в книгах? Как в Оводе? Так, красиво умирал, он умирал, красиво! Вывели – целься, пли! Нет, смерть не может быть красивой! Нет! Не хочется! Нет, почему не дали посмотреть на голубое небо! В последний раз? А? Почему голубое небо?» - Павел, вдруг понял – он, в эти, последние секунды, думает о какой-то ерунде! Какая-то «мешанина» мыслей! Вовсе не о том! Не о том, надо думать!

«А, о чем, думать, в последнюю минуту? О Вере! О Вере! О Вере! Господи! Помоги! Помоги мне! Как там, там, как? Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня; Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня. В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал!!!»

- Куда ведут? А? – хныкнул вновь Пермяков и тут же получил удар в бок тяжелым сапогом.

- Скотина!!! Молчать!!!

Павел взглянул на конвоира. Бешеный взгляд! Разъяренное лицо! Молодой парень с короткой стрижкой. Волосы бобрика слегка переливаются в полумраке коридора. Глаза… этот нездоровый блеск глаз! Ненависть и ярость! Безжалостность и презрение! Губы вытянулись стрелами. Ожесточенная гримаса. Он готов убивать! Он готов убить - этот человек! Он готов броситься и разорвать несчастного Пермякова! Просто разорвать! Пинать и топтать! Что бы хрустели кости, что бы слышался нечеловеческий вопль пощады! Эти глаза! Простого паренька, может быть такого же, как и Ваня - бывшего колхозника! Но уже не человека! Монстра в форме! Страшное существо, у которого только одна эмоция - ненависть! Почему, почему он стал таким? Неужели его не кормила мать грудью и не пела ему ласковые колыбельные песни? Неужели, он не бегал, со своими ровесниками, на рассвете, на речку и не слушал – как, кукует кукушка, или долбит дятел в глубине леса. Нет, он ведь все это видел и слышал, он ведь простой и хороший человек. Совсем юный хороший человек! Но он стал таким! Стал зверем! Он готов убить! Просто так - убить беззащитного арестанта!

Что с ним сделала система? Как такое произошло – как вообще такое может произойти? А может быть человек сам хочет, что бы он, трансформировался в монстра?! Почувствовать себя злым! Это тоже своего рода наслаждение! Почувствовать себя ужасным и гадким! Попробовать это ощущение – когда тебя бояться и ненавидят окружающие. Когда они трепещут, от каждого, твоего движения и окрика!

- А ну, встали мордами к стенке! К стенке! Не двигаться! - кричал конвоир.

Павел и другие арестанты - уткнулись в кирпичную кладку. Здесь даже запах был иным - отличался от верхних коридоров. Вековая гниль и плесень - эта примесь мрака на губах. Ноздри щекочет предчувствие чего-то страшного и неотвратимого. Лязгнул затвор и тут же скрип двери. Где-то в глубине коридора топот ног и крики. Тусклые лампочки в железных абажурах, качаются, под округлым потолком. Писк стальной проволоки.

- Заходи по одному! – конвоиры стучат в спину каждому арестанту.

Их впихивают в камеру, словно селедку в бочку. Один, второй…. третий…. пять, десять. Еще один. Павел, наблюдал украдкой повернув голову. Разные фигуры, разные люди. Серые тени – призраки. Уже нелюди. Системные отходы.

- А ну, пошел по одному! – толчок в плечо.

Клюфт, оттолкнулся и повернувшись, переступил порог. Но что творится в камере?! Этого Павел увидеть не ожидал. Сотня человек жмется друг к другу! На маленьком пяточке, не больше тридцати квадратных метров, такое огромное скопление народа! Двухярусные нары переполнены! Они, словно кедры с шишками, увешаны грязными и обросшими людьми. Старики и молодые. Высокие и низкие. Кого тут только нет?! Гул и чваканье. Какой-то беспорядочный шум. Дышать тяжело. Ступить некуда. Павел, прижался к спине какого-то мужика. Стоять трудно. Клюфт пристроился и приподнявшись на цыпочки осмотрелся. Почему набили в эту камеру столько народа? Почему сюда приводят сюда арестантов?

Где-то рядом стонал Пермяков. Ваня, не мог никуда пристроить свои загипсованные руки. Ему их пытался опустить вниз, обросший, здоровяк в фуфайке. Кругломордый боров давил Пермякову на кисти и орал:

- Опусти свои коряги! Опусти колтыри! Ты, что падла! А?! Один, что ли?

- Ой, дяденька! Ой, не дави! Ой, рученьки мои!

- А ну, сучара! Отстань от парня! – заорал сбоку еще один мужик.

Он ударил мордатого в плечо. Боров затих, нахмурившись, виновато попятился. И вдруг на секунду все стихло. В проеме двери появился тучный офицер в форме полковника. Он стоял и смотрел на эту обезумевшую толпу людей. Несколько секунд и громкий голос важного человека разнесся над переполненной камерой:

- Вызывать начнем по одному, кто пропустит свою фамилию – будет считаться, как попытка скрыться от суда! Подбегать к двери скоренько без задержек. Поэтому каждую фамилию, по два раза, повторять не буду! Крикнули и ждем. Повторяю – кто пропустит свою фамилию, пойдет еще по одной статье! А сейчас слушай первый список!

Толпа замерла. Арестанты с ужасом ловили каждый звук. Было слышно, как бьются сердца - под толщей грязной и затасканной одежды.

- Лушников. Давыдович, Понкратов! Резников, Знаменский, Песцов!

Первые шесть человек испуганно начали пробиваться к двери. Они торопились – расталкивая товарищей локтями. Два старика и четыре совсем молодых парня. Они устремились, как обезьяны к удаву в джунглях. Удавом был крепко сбитый полковник. Конвоиры выхватили арестантов и вытолкнув их в коридор, захлопнули за собой дверь.

И вновь гул. Гвалт и движение. Тела зашевелились. Человеческая биомасса стала бурлить.

- Куда уводят?

- Что просят?

- Кричите вслед! А то, мы не услышим!

- Это суд!

- Как судить будут?

- Как, как – тройка! Кому, куда! Выездная, или особое совещание?!

- Так, как, судят?

- Увидишь! Фамилию свою слушай!

Над нарами понеслись разные предположения. Люди лихорадочно обсуждали свое положение. Суд! Суд! Разносилось над этой обезумевшей толпой.

«Суд! Вот оно что! Меня сюда привели, что бы судить! Меня и всех этих людей! Но как судить? Как? Вот так вызывая, словно пионеров на прививки?» - с горечью подумал Павел.

Суд. По его представлению этот суд над ними должен был проходить, как минимум, в зале. При обвинителях и адвокатах. При заседателях и огромном стечении народа. Он ведь видел - как судят врагов народа. Тогда, там, в Минусинске! Эта было торжественно и страшно! Всем давали слово! Люди в зале слушали заседание и могли сами все видеть! Суд и должен быть таким! Пафосным и помпезным! А тут? Что тут? Куда их водят? Тут в тюрьме? Какой зал? Какой народ? Его просто не пустят сюда!

Нет. Никого. И никто не услышит – его последнего слова. Да и дадут ли его вообще? Да и кому нужно его последнее слово?! Кому? И никто не узнает, что они скажет судьям! Что она заявит на это суде? Суд. Странно? Но это не похоже на суд! Это похоже - на какую-то, воинскую медкомиссию у призывников! Толпа обезумевших людей!

Дверь распахнулась и появился тюремщик. На этот раз, это уже был не полковник, а какой-то сержант. В камере воцарилась гробовая тишина. Солдат писклявым голосом прокричал:

- Иванов, Зурупаев, Гаджиев, Мацкевич, Конюхов, Пермяков!

Над толпой эхом пронеслись фамилии. Арестанты, как заклинание повторяли их, передавая из уст в уста другу-другу и боясь пропустить:

- Иванов… Гаджиев… Пермяков…

Павел увидел, как совсем обезумевший от страза Ваня, протиснулся к выходу. Его дернул конвоир и выкинул в коридор. Рыжий колхозник споткнулся и упал. Дверь за очередной партией захлопнулась. И вновь гул. И вновь биомасса зашевелилась. Павел развернулся и посмотрел по сторонам. Отходить в глубь камеры было бессмысленно. С таким темпом, скоро вызовут всех, и протискиваться сквозь арестантов – будет не очень приятно. Клюфт в углу увидел знакомые лица. Это был хакас – таштыпский прокурор, Олег Угдажеков и директор совхоза из-под Минусинска - Илья Андреевич Гиршберг. Они тоже увидели Павла и замахали ему руками. Как странно! Они, теперь - как родственники! Как родные люди! А знают то, друг - друга, всего ничего!

Тогда, на суде в Минусинске, Павел вспомнил Гиршберга - холеный и заносчивый красавиц мужчина. В отглаженной, опрятной одежде. Благородные повадки, медлительность и глаза – непокорный взгляд, упрямого и самодовольного человека. А сейчас? Сейчас это был оборванец - в грязной одежде, с небритыми и впалыми щеками. Испуганные глаза – униженного и растоптанного человека, который смирился со своей участью! Бледная кожа и совершенно измученное лицо. Лицо мученика?!

«Мученика? А почему нет?! Нет, они все тут мученики! Все! Все безвинно попавшие под этот каток системы – они все мученики! Да, но ради кого мы мучаемся? Ради чего? Если те мученики – которые по библейским писаниям, мучались из-за веры к Богу - знали за, что они мучаются, то кто мы? Разве можно мучатся - ни за, что? Кто же мы тогда? Бесполезные мученики? Мученики системы? Но система мучила всегда - и при царе мучили… Новые мученики, звучит странно. Странно» - подумал Павел и грустно улыбнулся.

- Ты, че лыбишься? А? Парень, че лыбишься-то? – седой старик рядом дернул Павла за рукав.

- Да нет, ничего. Так, – испугался Клюфт.

Он испугался, что кто-то заметил его улыбку. Улыбаться тут – опасно! Что подумают окружающие?

- Сейчас тебе не до улыбок будет! Думаешь – на суде оправдают? Хрена с два! Молись, что бы подальше отправили! Молись!

- Как это? – не понял старика Павел

- А так! Чем дальше поедешь – тем здоровее будешь! – вздохнул печально старик и перекрестился.

Он посмотрел мутным взглядом на грязный потолок – словно пытаясь найти там - Бога, или ангела. Он трепетно искал глазами святой образ - тут, в этом вонючем и душном помещении! Старик, что-то бормотал губами. Возможно молитву. Крестился и бормотал – не обращая внимания на окружающих. Павел тоже невольно посмотрел на потолок. Грязные разводы на плохо побеленной кладке. Треснувшая штукатурка и маленькая – совсем тусклая лампочка за решеткой полукруглого плафона.

«Неужели, он увидел, тут Бога? Это человек тут увидел Бога? Тут нет Бога! Тут даже свет и тот за решетку посадили. Тут даже свет под арестом! Господи! Господи они сошли с ума! Они все сошли с ума!»

- Ты креститься то, умеешь? – вдруг спросил старик.

Павел вздрогнул:

- Что?!

- Я говорю крестись и молись! Молись, пока время есть! Авось Боже поможет нам! Молись! – старик вновь размашисто перекрестился. – Хотя, ты, наверное и молитв то не знаешь?! Кто ж, тебя молитве-то, научит? А? Вокруг нехристи одни! Прости Господи! – старик вновь перекрестился.

- Нет, почему, знаю! – вдруг выпалил Павел.

Ему стало обидно и немного стыдно. Он покосился на старика и пробормотал:

- Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня; Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня. В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал!!!

Старик, удивленно посмотрел на Клюфта и кивнул довольно головой - улыбнулся беззубым ртом. Седая борода зашевелилась:

- Молодец, сынок! Молодец!

Дверь вновь лязгнула затвором и заскрипела ржавыми петлями. Но на этот раз - на пороге появился не полковник, и не сержант, а лейтенант. Он почесал лоб и прокричал:

- Моргунов, Кличко, Клифт, тьфу ты Клюфт! Написали фамилию мать их! – лейтенант оторвался от бумаги и вопросительно крикнул:

- Есть тут Клифт, или Клюфт?

В камере повисла тишина. Арестанты притихли и затаившись - ждали. Соседи косились друг на друга – словно выискивая глазами загадочного человека по фамилии - Клифт. Павел, расталкивая локтями соседей, пробрался к двери. Арестанты в испуге уступали ему дорогу и сочувственно смотрели.

- Ты, что ли Клифт? – недовольно проворчал лейтенант.

- Никак нет! Клюфт Павел Сергеевич! - крикнул Павел.

Нквдшник покосился в бумагу:

- Статью скажи!

- Пятьдесят восемь дробь одиннадцать, дробь десять, дробь шесть!

Лейтенант вновь посмотрел в бумагу:

- Ну, все правильно! Павел Сергеевич! Семнадцатого года рождения! Вот суки! Опечатку сделали! Клифт - Клюфт! Какая мать твою разница! Выходи в коридор, что встал! – заорал лейтенант.

Павел выскочил из камеры. В коридоре уже стояли три арестанта и испуганно косились на конвоиров. Те, дождались, когда из камеры выйдет лейтенант и захлопнув дверь, кивнет им головой:

- Все! Ведите!

Конвоиры, подталкивая в бока арестантов, гуськом повели их в узкий маленький проход. Идти было не удобно. Приходилось семенить и тыкаться в спину впередиидущего. Павел, попытался обернуться, но тут же получил удар под лопатку:

-А ну! Не воротить мордой!

Шли недолго. Арестантов остановили возле небольшой двери. Один из конвоиров сурово сказал:

- Значит так, заходите и садитесь на лавку! Ждете. Назвали фамилию – входишь в дверь напротив. Назвали другую фамилию - входишь в другую дверь, ясно?

Арестанты уныло закивали головами. Комната куда их впихнули, была и не камера, и не кабинет. Так, маленький коридорчик, по стенам которого стояли небольшие, грубо отесанные лавки. Окон не было. Лишь две двери. Одна напротив входа. Вторая справа – сбоку. Обычные двери - без железной, тюремной обивки, затворов и глазков. Витые ручки и светло-голубая краска. Почти, как в санатории, или в больнице.

Павел примостился на лавку. От деревяшек пахло хвойным лесом. Видно этот убогий элемент мебели сбили совсем недавно. Клюфт провел пальцами по краю доски и нащупал капельку смолы. Павел поднес руку к лицу и втянул воздух ноздрями. Сосны. Сосновый бор. Пахло сосновым бором!

Клюфт зажмурился. Сосед, что сидел рядом, тихо и тревожно прошептал:

- Кажись, приплыли мы! Только бы по этапу в поезд попасть! Только бы в поезд!

Павел с удивлением покосился на мужчину. Это был средних лет блондин с белыми, словно измазанными мелом – губами. Нездоровые, темные круги под голубыми, бегающими глазками, то и дело скрывавшимися, под воспаленными, ресницами. Мужчина нервно облизнул губы.

- Это, что, вы тут, все сговорились? Все в поезд хотят? Ты, что хочешь прокатиться - на поезде? Что у вас у всех такая мания проехать? Может, тут оставят! А?

Блондин покрутил пальцем у виска:

- Э! Видно ты, еще не знаешь! Если, тут оставят – все! Сливай воду!

- Это почему?

Блондин не ответил - лишь махнул рукой и отвернулся. Конвоир пригрозил ему пальцем, как воспитатель школьнику. Но тут, боковая дверь распахнулась, и откуда-то из глубины помещения, незнакомый голос проорал:

- Ступиков!

Блондин, чуть не упал с лавки от страха. Его руки тряслись. Мужчина поднялся в полный рост и неуверенно шагнул к двери. Конвоир раздраженно пихнул его в плечо:

- Заходи скотина! Что тянешь!

Павел посмотрел на охранника. Их взгляды встретились. Карие глаза солдата внимательно наблюдали за Клюфтом. На этот раз, Павел, не заметил в них: ни злобы, ни презрения. Равнодушие, обычное - равнодушие и усталость. Возможно, этот человек, уже просто устал от всего.

«Интересно, а так же, сидят люди, после того как умрут и перед тем как предстать перед Богом? Так, вот, в каком ни будь, коридоре ютятся? Как выглядит это чистилище? Так вот? Их, вернее нас, когда мы умрем, вызывают, туда – на страшный суд? За дверь? Та такую же дверь - окрашенную в бледно-голубой цвет? Где решается наша судьба? Вот так же? Так же вызывают, только вместо конвоиров в форме оливкового и темно синего цвета – старцы, в белых одеждах, с крыльями за спиной? Интересно, а кто решил, что ангелы - обязательно должны быть одеты, в белый саван и иметь крылья за спиной? Может они, вон – одеты, тоже, в форму наркомата внутренних дел? А? Нет, они не могут быть одеты в такую форму. Потому, как, если есть Бог, он не позволит им так одеваться!» - с каким-то хладнокровным спокойствием подумал Павел.

И вновь скрип. На это раз распахнулась вторая дверь. Высунулся еще один охранник. Он, окинул взглядом арестантов и крикнул:

- Клифт!

Павел понял, что кличут его. Но фамилия?! Опять - прозвучала странная фамилия. Они путают букву. Путают «Ю» и «И». Сидеть и ждать когда вновь прокричат, или пойти по зову на искаженную фамилию? Павел покосился на охранника, который стоял сбоку:

- Ну, что уставился? Если тебя зовут – иди!

Павел вздохнул и пожал плечами. В конце концов – какая разница, как эти уроды, написали твою фамилию. Если уж они решили посадить – то посадят. И не куда, от этого, не деться. Клюфт шагнул за дверь. Охранник подтолкнул его на центр комнаты. Большая, она имела, вид квадрата. Ровные стены. Никаких окон. Сбоку стоит огромный резной стол из темного дерева. За ним, сидят, трое людей. Напротив еще одна дверь. Вдоль стен несколько стульев, на которых разместились два тюремщика.

Павел медленно прошел в центр и встал – повернувшись лицом, к тройке за столом. Это были пожилые мужчины. Двое в военной форме. Один, с красными петлицами, второй - с темно-синими. Третий мужчина с седыми волосами и круглым лицом, был одет в черный костюм и белую рубашку. Но вот галстука не было. Последняя пуговица расстегнута, а воротник выпущен поверх пиджака. Седой, «в гражданском», сидел в центре. Военные по бокам. Тот, что с краповыми петлицами внимательно измерил Павла взглядом:

- Клифт Павел Сергеевич? - спросил майор.

Павел рассмотрел в петлицах две «шпалы».

- Клюфт, - виновато и каким-то робким голосом, поправил офицера Павел.

Майор возмущенно посмотрел в бумаги. Взял перо, и что-то подвел в записи:

- Опять опечатка. Да, что такое?! Опять канцелярия напортачила!

Сидящий рядом - седой мужчина в костюме, погладил волосы на голове и добродушно, словно ласковый хозяин - гостю, сказал:

- Да вы подходите, подходите, расписывайтесь! – седовласый приветливо улыбнулся.

Павел облегченно вздохнул. Может, все, не так уж и мрачно. Может, сейчас, суд будет по всем правилам?! Опросят, а может и вообще - оправдают!

«С чего я решил, что нет справедливости?! Может, вон, все уже решилось! И сейчас выпишут бумагу об освобождении! Никто, тут, ни в чем - не обвиняет! Да и не слышно, что бы назад людей заводили, а те кричали - о несправедливом суде!»

Павел уверенно шагнул к столу. Офицер с синими петлицами выглядел более сурово. Он, деловито достал из папки, какую-то бумагу. Сначала протянул ее «гражданскому». Тот расписался. Затем бумага перекачивала к военному с краповыми петлицами. Тот, тоже поставил на листе свой автограф, а в завершении - все тот же офицер, с синими петлицами – сам, что-то, черкнул на бумаге. «Гражданский», взял большую, круглую печать, с костяной ручкой и небрежно шарахнул ее по листку. Сизая клякса засветилась, как синяк.

Павел, с удивлением стоял и смотрел, за всеми этими манипуляциями. Наконец майор с краповыми петлицами, протянул ему перо – предварительно обмакнув его в чернильнице. Офицер небрежно буркнул:

- Только, аккуратней арестованный! Кляксы не поставьте! Как, не как - государственный документ! – майор развернул листок и ткнул пальцем в строчку. – Вот тут подпись ставьте.

Павел открыл рот, что бы спросить, но тут слова застряли у него в горле. Он с ужасом прочитал заголовок, который черными буквами прошибал сознание:

«СУДЕБНЫЙ ПРИГОВОР ОСО НКВД СССР»

Павел занес перо над бумагой. Но оно, так и застыло в воздухе. Майор с раздражением прикрикнул:

- Аккуратней! Аккуратней! Ставьте подпись и отходите!

Павел собрался силами. Он, словно дирижер палочкой – взмахнул пером и положил его, рядом с бумагой… Клюфт набрал в легкие воздух и выпалил:

- Вы, что хотите, что бы я подписался под приговором? Кому?! Кому приговор?!

Седой мужчина опять вежливо улыбнулся. Правда, на этот раз, гримаса получилась гнусной и немного злой:

- Как, кому? Вам, любезный, вам! Я что-то не пойму?! – седовласый посмотрел по сторонам на офицеров и нервно спросил. – Что, не того привели?

- Нет, того вроде,… - виновато буркнул майор с краповыми петлицами. – Клифт,  Клюфт, Клюфт Павел Сергеевич! Вы же Клюфт Павел Сергеевич? – спросил он растерянно у Павла.

- Да,… - презрительно бросил Клюфт.

- Так, что вы тут - дурака валяете! – заорал офицер с синими петлицами.

Павел увидел, что он, тоже, по званию - майор. Две шпалы блестели, словно крышки от маленьких гробиков.

- Я не валяю дурака! В чем меня обвинили - я знаю, хотя это бред, но, я хочу узнать - что меня заставляют подписать?! Какой такой приговор?! Мне его даже не зачитали! – сухо, с угрозой ответил Павел.

Конвоиры привстали со стульев. Но седовласый, махнул им рукой, приказывая сесть на место.

- Так, вы хотите? Что бы мы вам приговор зачитали? – мужчина в пиджаке вновь стал вежливым и обходительным. – Пожалуйста! Мы можем. Но только вот это займет не меньше получаса. А там, за стенкой - ваши товарищи мучаются. Ждут. Им тоже всем пройти надо. Чтобы к отбою успеть. Чтобы успеть лечь вовремя. А не париться, всю ночь тут. Как вы, о них, не думаете?

- Простите. Но я думаю - о справедливости, о своей судьбе, в конце-то концов! Об элементарных нормах юриспруденции! Об элементарных правилах суда! Нашего советского, народного суда, если на то пошло! - Павел говорил вызывающе.

Он, удивился, самому себе. Что он, вот, так, на равных, разговаривает с этой тройкой – людей. Мерзких и противных людишек, считающих себя правителями судеб! И к ужасу, действительно, являющимися в этот момент таковыми! Он сказал им в лицо. Но его окрик на тройку не подействовал. Седовласый хмыкнул и опустив глаза, посмотрел в текст приговора – ехидно прогнусил:

- О! Я понял! Вы журналист! Шпион, который пробрался в советскую журналистику! То, то я вижу - речь поставлена! Вы, молодой человек, вообще должны нам тут руки целовать! Что мы вам такой мягкий приговор вынесли! Могли бы, вообще, вон, по максимуму – к исключительной мере социальной защиты! А то, разговорился он! У тебя статья - пятьдесят восемь, дробь шесть, десять и одиннадцать! - вдруг перешел на резкий тон седовласый.

Лицо его побагровело. От гостеприимства не осталось и следа:

– Да с такой статьей, тут, вообще сопеть в две дырки надо! Ишь ты! Иди, подписывай! А не то, вон, добавим тебе - за оскорбление суда! А не хочешь подписывать, так и черт с тобой – так по этапу пойдешь! Приговор, все равно, в руки не дается! Пошел вон! – заорал мужчина и кивнул конвоирам.

Солдаты, словно цепные псы, по команде хозяина - подскочили и схватив Павла за руки.

- Да подождите! – закричал Павел. – Что мне, мне, присудили? Что?!

Седовласый довольно ухмыльнулся. Он посмотрел на своих соседей по столу и ехидно ответил:

- Ну, как товарищи, он хочет знать. Как, думаете, пятерки ему - хватит?

Майоры закачали головами. Тот, что с синими петлицами, деловито убрал листок с приговором Павла, в папку. Седовласый, покачал рукой – показывая конвоирам, что бы те отпустили Клюфта и сказал:

- Вам молодой человек, советская власть пошла на встречу. Вам, всего, пять лет лагерей. Так, что можете успокоиться и не нервничать. И может, все-таки - распишитесь? А? В приговоре? Что за детский сад?!

- Что? – Павел вскрикнул, как будто его грудь опять пробила пуля. – Пять лет?!! За что?! И я, за это, вам, должен быть, благодарен? А, как же апелляция? Как же моя защита?! Как же заседание? Вы же не дали мне даже последнего слова? А? Я, должен вам быть благодарен, за этот произвол?!!!

Седовласый, тяжело вздохнул и потянувшись к графину, который стоял на углу стола – снял с него большую, стеклянную, пробку и глотнул воды. Небрежно кивнул головой – конвоирам. Те, опять, впились в руки Клюфта железной хваткой и поволокли его к выходу. На это раз Павел не сопротивлялся. Он полян, что это просто бесполезно.

Предыдущая Оглавление Следующая